„В этих процессиях принимали участие все кающиеся или флагеллянты, стекавшиеся со всех кварталов города. На голову они надевали очень высокий, белый полотняный колпак в виде сахарной головы, с передней части его спускалась широкая полотняная полоса, которая закрывала лицо. Среди участвующих, конечно, были лица, подвергавшие себя публичной флагелляции, движимые чувствами действительной набожности; но другие практиковали ее, чтобы угодить своим любовницам; подобная галантность была совершенно оригинальной и неведомой другим народам. Эти милые флагеллянты надевали белые перчатки и такого же цвета ботинки, рубашку, рукава которой были украшены лентами, на голове и на плаще была лента любимого цвета.

Они бичевали себя по вполне определенным правилам веревочной плеткой, на концах хвостов которой были вплетены кусочки стекла. Тот, кто сек себя с большей силой, считался более мужественным и достойным большого уважения.

Эти странные влюбленные, проходя под окнами своих дульциней, наносили себе более сильные удары. Но в то же время все эти флагеллянты выражали свое восхищение и перед встречными женщинами, особенно если они были хорошенькие, в таком случае они старались, чтобы несколько капель их крови попало на них. Если даме нравился флагеллянт и она хотела отнестись благосклонно к его ухаживанию, она поднимала свою вуаль.

В те времена многие жены находили, что из-за телесного наказания, которому подверг ее муж, не стоит особенно огорчаться. Некоторые из них даже находили удовольствие в этих побоях. Муж, бьющий жену, доказывает, что он дорожит ею, иначе он не старался бы ее исправить наказаниями.

„...Только что Мониподио, капитан королевской гвардии, начальник караула, собрался поужинать в компании двух веселых молодых дам, как в дверь сильно постучались. Мониподио прицепил шашку и, подойдя к двери, грозно спросил:

„кто там?" — Никто, это я только, Ваше Высокоблагородие, Фагарот — караульный,— пришел доложить вам, что вот тут стоит девушка—Юлия Каригарта, вся растрепанная и в слезах, как будто с ней приключилось ужасное несчастье. Действительно, за дверью слышались женские всхлипования.

Услыхав их, Мониподио отворил дверь. Он приказал Фагароту вернуться в караульный дом и в другой раз не сметь так громко стучать в дверь, что тот обещал исполнить...

В то время как Мониподю отечески журил караульного за слишком сильный стук в дверь, в комнату вошла Каригарта, девушка из разряда тех же особ, с которыми капитан собирался весело провести время. Волосы у нее были распущены, лицо все в синяках, и, лишь только она вошла в комнату, как упала на пол... 06е гостьи капитана бросились ей на помощь. Облив лицо водой и расшнуровав ее, они увидали на груди тоже много синяков. Как только девушка пришла в себя она стала кричать! „Да поразит Правосудиие Бога и короля этого бессовестного разбойника, труса, мошенника, которого я уже не раз спасала от виселицы, хотя у этого молокососа еще молоко не обсохло на губах. Что я за несчастная женщина! Посмотрите на меня,— я потеряла свою молодость и красоту ради такого негодяя и неисправимого бездельника!"

— „Успокойся, Каригарта", сказал Мониподю", „я, ведь, здесь и готов оказать тебе полное Правосудие. Расскажи, в чем дело. Ты потратишь на свой рассказ больше времени, чем я на наказание твоего обидчика. Скажи, ты серьезно с ним поссорилась и хочешь, чтобы я за тебя отомстил ему, тогда скажи только слово..."

— Поссорилась! Я бы очень была рада только поссориться! Я скорее готова отправиться в ад, чем сесть с таким мерзавцем за один стол или лечь с ним вместе в кровать!" И подняв платье до колен, даже немного выше, она показала свои ляшки, которые были все в грязи и синих полосах, затем продолжала:

„Вот полюбуйтесь, как меня отделал этот негодяй Репо-лидо, который обязан мне больше своей матери! И вы знаете за что? Разве я дала ему малейший повод? Ровно никакого! Он избил меня за то только, что проигравшись до последнего гроша, этот разбойник послал ко мне Кабрило, чтобы я прислала ему тридцать реалов, а я дала только двадцать четыре. И одному Богу известно, как тяжело они мне достались! Вместо того, чтобы отблагодарить меня, он решил, что я точно украла из той суммы, которую он надеялся получить в своем пылком воображении... Сегодня утром он увел меня в дальние поля, что за королевскими садами; там под одним каштановым деревом раздел меня совершенно до нага и, сняв с себя свой ременный пояс, не смотря на мои мольбы и крики, стал безжалостно пороть меня им по чем попало; он даже не снял с пояса пряжек!.. Драл он меня до тех пор, пока я не потеряла сознание. Вот полюбуйтесь на следы такой ужасной порки!.."

Мониподю обещал, что обидчик будет жестоко наказан, как только его разыщут и приведут сюда." Не бойся, Кари-гарта, у меня дивные розги и я шкуру ему спущу!"

Одна из барышень, гостей капитана, стала также утешать Каригарту и говорить ей:

„Я бы многое дала, чтобы со мной случилось подобное с моим другом; не забывай Каригарта, что кто сильно любит, тот сильно и наказывает! Когда наши бездельники секут нас или просто колотят,— значит они нас любят... Сознайся, после того, как он тебя избил до полусмерти, я уверена, он тебя приласкал разочек?"

— Как разочек?! Да ты очумела! Он уговорил идти домой и мне даже показалось, что у него были слезы на глазах после того, как он меня так жестоко выпорол".

Инквизиция! Вот слово, при произнесении которого у вас, невольно в воображении рисуются картины самых жестоких сцен!

Мы знаем, как изобретателен был ум по части пыток.

Китайцы, как известно, считающееся мастерами по части причинения страданий преступникам, не в состоянии были изобрести решительно ни одного самого ужасного истязания, которое не было бы в ходу в страшных тюрьмах, где были заключены еретики.

Инквизиционные суды возникли в латинской Европе, где католицизм торжествовал свою победу помпой и роскошью своих религиозных церемоний.

В течение долгих веков, благодаря ему, в набожных городах разносился запах горелого человеческого мяса. Ведь

каких-нибудь всего полтораста лет назад людей жгли на кострах!

В своем труде я не собираюсь вовсе говорить подробно о пытках в тюрьмах Инквизиции.

Пабло Воиг и Павел де Сент Виктор, особенно последний, в своем замечательном сочинении „Люди и Бог", говорят о флагелляции в Испании.

Последний рассказывает разные подробности о сектах флагеллянтов и дает вообще много подробностей о флагелля-ции с сладострастной целью.

Кальвинист Базер, из Цюриха, известный своими проповедями против пьянства и незаконных связей, рассказывает, что однажды ему пришлось быть в городе Саламанке. Его внимание было поражено встреченной им процессией с осужденными женщинами. Тут были все совсем молоденькие девушки, смуглые, с блестящими от слез глазами, большею частью еврейки. Почтенный философ полюбопытствовал узнать, к какому наказанию они приговорены. Ему сообщили, что их везут в монастырь „Девичий", где их будут наказывать розгами, при чем во время наказания монашенки будут петь духовные песни, подходящие к грехам этих еретичек.

Вольтер сообщает тоже, что иногда секли розгами под аккомпанимент церковного органа. Вообразите, до чего человек мог додуматься, чтобы пороть розгами под орган или пение духовных песен! Правда, это хотя немного нарушает монотонность подобных церемоний и все-таки дает известный местный колорит наказаниям розгами в древней Иберии.

Но наказание розгами, которому подвергали провинившихся девушек в „Девичьем монастыре" было вовсе не такое, чтобы можно было шутить.

Дело не ограничивалось тем, что было поднято несколько женских юбок и отшлепано несколько женских крупов.

Нет, тут лилась кровь, в цвет которой окрашено кардинальное облачение, из комнаты, где наказывали девушек, неслись отчаянные крики от истязаний, которым их подвергали.

Монаха, вооруженного розгами или плетью, ничто не способно было смягчить -— ни молодость, ни красота еретички-девушки.

Привязанная к позорному столбу или растянутая на скамье, девушка должна была оставить всякую надежду; ей не предстоит вынести известное число ударов розгами или плетью... Ее будут пороть даже не до тех пор, пока устанет монах палач, а пока кровь не польется ручьем, пока она не умрет...

Эти молодые женские тела, извивающиеся под ударами розог или плетей подобно змеям, представляли ужасное зрелище.

Вы напрасно станете искать в глазах секущего монаха малейшего признака сожаления... Он совершенно равнодушен, как машина бездушная, даже к прелестям самым секретным, которые обезумевшая от боли девушка выставляет на показ без всякого стыда...

Еще на днях (в октябре 1909г.), под давлением католических монахов, был расстрелян невинный патриот Феррера, настаивавший на том, чтобы народная школа была светской и не находилась в руках монахов. Гнусный поступок испанского правительства вызвал негодование во многих странах. Во Франции и Италии произошли забастовки, народные манифестации, окончившиеся столкновениями с полицией; были даже убитые и раненые с обеих сторон.

В Испании, где католицизм проникает всюду и проявляет часто совсем неуместное своевластие, не все обстоит благополучно среди этого наиболее преданного народа.

История знаменитого Антония Переца и его сотоварища Филиппа II представляет одну из самых кровавых страниц, которую только превосходит история завоевания Южной Америки.

Это было время полного торжества розог и плетей, за которое расплачивались несчастные туземцы.

Я не считаю себя компетентным описывать все тогдашние трагедии или пытки. Могу только заметить, что даже в наше время, до войны Испании с Северо-Американскими Соединенными Штатами, иезуиты являлись полными господами на острове Куба и не стеснялись подвергать телесному наказанию кого угодно.

В газете „Таймс" была подробно рассказана история, как две молодых девушки-негритянки, виновные в том, что попались на глаза монаху в довольно легком одеянии, были, по приказанию монаха, схвачены и приведены в монастырь иезуитов, где их раздели, растянули на скамейке и наказали розгами настолько жестоко, что они потеряли сознание. Мало того, монахи заставили перед их окровавленными телами дефилировать негритянских мальчиков и девочек.

Наглядное обучение, сказали бы педагоги!

Но возвратимся к Инквизиции, продолжавшейся много веков, в течение которых женщин секли потому что телесные наказания были вообще в тогдашних нравах, а также потому, что на подобные истязания смотрели как на одно из тысячи средств пытки. Но изобретательность пытальщиков не остановилась на нем, и они придумали для евреев такие ужасные истязания, которые только могли зародиться в их развращенном воображении.

Тело допрашиваемых с „пристрастием" (под пыткой) женщин всегда подвергалось истязаниям, которые нередко вдохновлялись далеко нецеломудренной жестокостью.

Не трудно представить себе, как должно было возбуждать умы, извращенные половым воздержанием, зрелище обнаженных и обезумевших женщин.

Отсюда до удовлетворения своего возбужденного сладострастия оставался один шаг, который довольно часто переступался, в чем легко убедиться, если не полениться порыться в мемуарах современников.

Среди испанских девушек, наказанных телесно, я могу указать на Консепцию Нунец. Случай с этой совсем юной барышней настолько типичен, что перед нами, как живая, встает вся эта бурная и кровавая эпоха.

Передавая этот случай, я постараюсь, по возможности, сохранить местный колорит языка историка Жуанеса, у которого я его беру.

Консепция Нунец. Лишь только вечерняя прохлада спускалась на апельсиновый лес и воздух наполнялся резким ароматом бергамотов, Консепция Нунец шла в церковь, где долго перед ликом Мадонны молилась за упокой усопших.

Это была маленькая деревенская церковь, освещавшаяся несколькими свечками, криво поставленными в паникадила на хорах.

Завернувшись в свою черную мантилью, Нунец преклоняла колена перед алтарем, рассыпав на плитах лепестки из розы, приколотой в ее черных, как смоль, волосах.

Консепция, дочь мясника Антония Нунец, была самая красивая девушка в своей деревне,— маленькой деревушке на берегу Средиземного моря.

Вся деревня жила добычей от моря и почти все жители были рыбаки. Девушки не отличались недоступностью, были веселы и занимались..., на счет их добродетели ходили самые неблагоприятные слухи.

Они не выходили замуж, так как, обыкновенно, растрачивали „капитал" честной девушки. Достигши семнадцати лет, они поступали в какую-нибудь труппу странствующих актеров или отправлялись в Мадрид, где поступали в дома терпимости.

Морской воздух, ветер с гор и аромат апельсиновых рощ придавали их смуглым, золотистым телам эластичность вполне спелого плода, запах которого сводил с ума сердца мужчин.

Бесспорно самой прекрасной между ними была Консепция Нунец.

Высокая и дородная, с талией более тонкой, чем обыкновенно у испанок, она соединяла с прелестью своего соблазнительного стана еще грациозное личико с правильными чертами.

Стоило раз увидать ее глазки, большие и темно-синие, ее розовый ротик, где ряд зубов походил на жемчужины в атласном розовом футляре, как вы безнадежно погибли и готовы были продать свою душу Сатане. Консепция отлично знала, какое очарование она внушала мужчинам.

Она походила на те тропические деревья, которые соблазняют своей тенью и плодами усталого путника и причиняют смерть раньше, чем он отведает их.

Она уже знала тайну любви,— еще будучи совсем маленькой девочкой она любопытными глазенками смотрела вместе со своим другом, таких же лет мальчиком, как бык выражал свой любовный восторг, крепко обнимая корову.

В четырнадцать лет, уже совсем пленительная женщина, она стала любовницей одного восемнадцатилетнего матроса, погибшего вскоре во время бури в море.

Консепция ходила молиться за упокой души своего возлюбленного в крошечную деревенскую церковь, где Мадонна осушала слезы всех верующих.

Но новая любовь заставила забыть прежнюю. Красавица брюнетка познала другие объятия. Она была на верху блаженства, когда близко сошлась с одним мясником, красивым, как Антиной.

С этих пор Консепция была похожа на ядовитый цветок, один аромат которого убивает; мужчины дрались из-за нее, и палки с ножами были в ходу круглый год.

Ревность разделила молодых мужчин, которые сердца свои бросили к ногам красавицы девушки; а она раздавала свои благосклонные взгляды направо и налево, как бы пронзая ими грудь, так как из-за них обыкновенно происходили драки на ножах.

„Мюжер (испанское слово, значит женщина). У нее в глазах кинжалы, а мы перед нею, как годовалый бык перед шпагой тореадора"! говорил Мануило Карриес, самый высокий, самый сильный и самый богатый из рыбаков побережья.

И этот ловкий и здоровый, как юный бог, малый любил Консепцию, но она не любила его или, по крайней мере, этого не было заметно.

Когда она черпала воду из колодца, делая своим телом сладострастные колебания, которые положительно приводили в исступление всех мужчин, она видела, что в тени за ней следит пара черных глаз, как дикое животное следит за барашком, пришедшим на водопой.

Консепция не боялась нисколько. Она хохотала от души, показывая при этом свои очень маленькие зубы и розовые десны.

— „Эй, Мануило, напрасно прячешься, я тебя видела... Ты все еще меня любишь"? Влюбленный, пойманный, с досадой скрывался в чаще кактусов и алоэ, выражая свое бешенство ударами ножа в стволы деревьев.

Иногда, после жестокой внутренней борьбы, когда он сознавал себя побежденным, он робко подходил к молодой девушке, улыбающейся и смотрящей на него благосклонно.

— „Когда же ты меня полюбишь?"

— „Когда? Вот забавный вопрос! Нет, ты подумай, разве я обязана тебя любить... А между тем ты мне далеко не противен, нет ты мне не противен. Я полюблю тебя, как только сделаешься тореадором!"

Это означало тоже самое, что никогда, так как бедный Мануило не имел ни малейшей склонности к трудному искусству борца с быками.

Он возвращался домой разбитый, удрученный и полный ненависти ко всем тем, которые пользовались ласками Консепции.

Раз утром, когда все рыбаки были совсем уже готовы, чтобы выйти на рыбную ловлю в открытое море, лодка Мануило оставалась на песке, в то время как все остальные весело покачивались на воде, как бы подсмеиваясь над ней.

Мануило в ту же ночь уехал, унеся с собой свои сети и все свои сбережения.

Когда эту новость сообщили Консепции, то она весело и дерзко рассмеялась.

— „Он вернется", сказала она, „я знаю, где он находится, он уехал в город, чтобы наняться в шуло (помощники тореадора)...

Но его не возьмут и вы увидите, что завтра он опять будет среди нас".

Но ни завтра, ни послезавтра, ни в течение многих следующих дней никто не видал Мануило.

Именно в это время,— ровно год как уехал Мануило,— торговец быками, богатый и веселый человек, увез с собой Консепцию, оставшись очень доволен ею после того, как провел с нею три ночи в деревне.

С отъездом ее в деревне стало уныло, как в саду без цветов, в птичнике без птиц, но за то в деревне. молодежь перестала драться.

В узких улицах, окружающих королевские цирковые арены в Мадриде, в час когда сентиментальные влюбленные распевают любовные романсы под балконами своих возлюбленных,— сквозь щели закрытых ставень одного кабачка пробивался желтый луч от еврейской лампочки.

Это был трактирчик, где по вечерам собирались шуло, пикадоры и вообще темные личности, которые, обыкновенно, бродят за кулисами цирковых арен.

Слышались звуки гитары, какой то глухой сдавленный голос напевал популярный романс, шумел басский барабан, раздавался веселый смех женщин и площадная брань во всех четырех концах низкой и полной табачного дыма зале.

Среди комнаты стоял чрезвычайно длинный стол, за которым каждый из собутыльников мог свободно расположиться с локтями на столе и поглощать вино, подаваемое кабатчиком.

На первом плане вырисовывалась на стене тень Мануило, сильно похудевшего, благодаря жизни, полной приключений.

Он служил простым рабочим на королевских аренах. Желая во что бы то ни стало осуществить свою мечту и сделаться тореадором, которому бы аплодировали все хорошенькие дамы Мадрида и в особенности Консепция Нунец, веселое личико которой рисовалось ему не раз в его воображении.

Вошел высокий, сухой и мускулистый молодой парень, неся на руках свернутую шаль.

— „Здорово, ребята!" сказал он, „синьора еще не пришла?"

После того, как трактирщик отрицательно кивнул головой, он сел к столу и, взяв гитару, стал играть какую-то „хабанеру" с довольно страстными звуками.

Женщины повысыпали из всех углов; опрокинув корпус назад, выпятив сильно круп и высунув руки вперед, они стали танцевать с разными телодвижениями.

— „Анда! Анда! Олле! Олле!" Мужчины хлопали в ладоши в такт.

— „Синьора... синьора!"

Высокая молодая девушка, стройная, с матовым цветом лица, блестящими глазами от страсти, вскочила на стол ловким кошачьим прыжком.

— „Олле! Олле!"

Заиграли три гитары, раздался звук кастаньет и Мануило, весь бледный встал и ушел в темный угол комнаты.

Красавица Консепция танцевала вместе с другими публичными женщинами недалеко от стола.

Он думал, что все это — сон, но нет, это не было видение,— его руки касались легкой материи шарфа прелестной Нунец.

Совершенно опьяневший от ревности, от отчаяния, он сидел в своем углу, потеряв всякую способность к размышлению; перед его глазами, в вихре танца кружились обожаемые формы и он слышал шум юбок, его обдавало запахом, приводившим его в полное безумие.

Под резкие звуки гитар и бубен, под веселый припев „олле", девушки с высоко вздымавшеюся грудью медленно раздевались.

Тогда сладострастная балерина стала со спокойным бесстыдством мимировать возбуждающей танец папиросниц.

Многие писатели говорили о грубой сладострастности этого танца.

Женщина берет в рот сигару, зажигает ее, держа руки в бока.

Она кончает танец, вынимая изо рта сигару и вставляя ее в... другое место.

Среди смеха, плоских шуток пьяных людей Консепция стала также танцевать танец папиросниц, не сократив даже его финального жеста...

Раздался гром аплодисментов, женщины прыгали от радости, мужчины чокались стаканами с вином, проливая его на стол.

Консепция, задыхающаяся, раскрасневшаяся одевалась, прикрывая шалью свои обнаженные плечи и грудь.

Вдруг блеснул нож и пронзил насквозь материю,— это был нож Мануило.

Но он промахнулся,—кто-то подтолкнул ему под руку и оружие оцарапало только кисть руки молодой женщины, которая стала кричать, что есть силы.

Затем раздалась площадная брань, началась драка и тот, кого величали Жозе бросился на Мануило.

В углу Консепция стонала, перевязывая себе руку салфеткой.

На дерущихся бросились и их развели. Они ругали друг друга и показывали кулаки.

Тогда патрон, до сих пор не вмешивавшийся, и все время сохранявший полное спокойствие, взял Мануило за плечи и вытолкнул вон на улицу.

Снова появилось вино и попойка продолжалась до самой зари.

Консепция, опираясь на руку Жозе, уже забыла танец, Мануило и свою рану.

Жозе смотрел на нее влюбленными глазами...

Солдаты Наполеона I наводнили Испанию и одерживали легкие победы в стычках с гверильясами.

Можно сказать, что красавицы испанки были не менее упорны в своей ненависти к неприятелю, чем сами испанцы и если французские солдаты могли хвастаться победами, то, конечно, только не любовными.

Гордые черноволосые девы отчаянно сопротивлялись и уступали только насилию французов.

Впрочем, как среди мужчин всегда находятся изменники, так и между женщинами встречались изменницы.

В глазах пылких испанских патриотов достаточно было малейшего знака симпатии к неприятельским солдатам, чтобы быть обвиненным в измене родине.

Было несколько девушек, которые, соблазнившись красотой гусар или драгун, капитулировали без всякого сопротивления.

Они за это жестоко платились, стоило им только попасть в руки банды патриотов, как их подвергали жестокому наказанию розгами, или плетьми, оканчивавшемуся, обыкновенно смертью, после мучительной агонии.

Самым беспощадным из этих импровизированных судей был, конечно, высокий, худой молодой человек с фанатическим лицом священника; его звали все „Монажийо"; внушаемый им ужас был настолько велик, что французы обещали большую премию тому, кто доставить его им живым или мертвым.

О „Монажийо" говорили во всех концах Испании, и слава о его подвигах способствовала возрождению у многих надежды на освобождение страны от французов.

Консепция Нунец была именно из числа женщин, не оказавших сопротивления неприятелю. Прежде всего потому, что ее профессия давала ей возможность очень легко вступать в связь с красивыми французскими лейтенантами.

Она становилась все красивее и красивее и была способна вскружить голову всем мужчинам, даже самому „Монажийо".

С лицом непорочной девственницы, на вид кроткой, но в действительности коварной, Консепция очень походила на обманчивые поверхности глубоких болот или на те роскошные, но ядовитые цветки, что растут на берегах гниющих вод.

У ней была интрижка с одним драгунским лейтенантом, потом с гусарским капитаном, затем случай свел ее с адъютантом четвертой кавалерийской бригады.

Она отнюдь не скрывала своей страсти к военной форме, а кирасы, латы и другие украшения наполеоновских солдат являлись для нее самым лучшим возбуждающим средством.

Уже таково свойство женского ума: последствия имеют мало связи с причиной.

Консепция не могла видеть без сладострастного трепета золотых шнуров гусарского мундира.

Она сошлась с совсем юным офицером, убедившим ее последовать за армией, двигавшейся на Сарагоссу.

После многих колебаний прелестная куртизанка согласилась на его предложение и последовала за армией в экипаже, запряженном четырьмя мулами, которых меняли на каждом привале.

Не без замирания сердца, смешанного с трепетом, она смотрела на кивера солдат, конвоировавших ее; ей вдруг приходила в голову сумасбродная мысль считать их число, которое всегда ей казалось слишком недостаточным.

Во время движения отряда по узким лесным тропинкам, не раз происходили перестрелки с испанскими народными ополченцами (гверильясами). Тогда она вспоминала свою маленькую деревенскую церковь и усердно молила свою прежнюю Мадонну, чтобы последняя пуля сразила ее,— так как она предпочитала скорее смерть, чем попасть в руки фанатических гверильясов.

Как нарочно в отряде, за которым она следовала, постоянно шли рассказы о смелых подвигах „Монажийо". Но все были спокойны, полагая, что если нападение и возможно, то его можно ожидать на хвост колонны, где могла достаться хорошая пожива, чем на их отряд, где добыча была бы совсем ничтожная.

Однако, раз ночью во время перехода их отрядом маленького тесного ущелья, сплошь поросшего кактусами и другими растениями, раздались вдруг выстрелы, затем из засады выскочило несколько человек с кинжалами в руках н набросились на хвост, колонны.

Произошла короткая борьба, раздалось еще несколько ружейных выстрелов. один мул жалобно мычал.

Все солдаты конвоя были перебиты и их трупы .валялись на краю дороги. Консепция, еле живая от страху, лежала в опрокинутом экипаже, притаив дыхание, рассчитывая. Что ее не заметят

Кто-то громко прокричал: ищите хорошенько, она должна быть тут… Вот там.... Нет... аа!""

Одна рука, затем две или три другие осторожно освободили ее из под экипажа.

Как только она была вынесена из под экипажа, ее крепко связали ремнями, засунули в рот кляп н, как мешок, бросили на носилки из ветвей, которые два человека понесли беглым шагом.

Она положительно не могла сделать ни малейшего представления о невольном путешествии, совершенном ею.

Среди молчания ночи она ясно расслышала звон колокола... Это был монастырь Санта-Фэ, где была главная квартира „Монажийо".

Консепция на другой же день предстала перед судом, членами которого были сам „Монажийо", Жозе из Кордовы и один бакалавр из Саламанки, занимавшийся медициной в память одного из своих братьев, погибшего на виселице.

Саламанкский бакалавр сам присутствовал при повешении своего брата и бесчисленное число раз рассказывал о последних его минутах. Это был человек жестокий и бесстрастный; он сражался просто по страсти к подобным приключениям и ему было мало дела до Испании. Он дрался раньше за Англию, за еретиков на каком-то корабле,— он потому сражался за „Монажийо", что эта война, состоявшая вся из нечаянных нападений и засад, была ему особенно по душе.

Вот из каких лиц состоял трибунал; было велено привести Консепцию. Она вела себя, как ведут в подобных случаях знаменитые кокотки. Она только и знала, что рыдала и ползала перед судьями па коленах.

— „Гнусное животное", закричал на нее „Монажийо" с поднятыми кулаками, „ты путалась с врагами веры, с слугами дьявола, будь готова теперь предстать перед престолом Всевышнего и искупить своя злодеяния под ударами плети... Молись, чтобы Господь простил тебя"!

— „Пощади! Пощади меня! Божия Матерь спаси меня"!.. Молодая женщина, выкрикивая эти слова, продолжала ползать на коленах, обнимая руками колена то одного, то другого судьи.

Два человека принесли в это время тяжелую скамейку и поставили ее посреди комнаты со сводами, напоминавшей готическую часовню.

— „Разложите ее, как змею, совершенно голою на скамейке... Как самое презренное животное!" Приказал „Монажийо", подойдя одновременно сам к скамье.

Консепция и не помышляла даже о сопротивлении. В миг ее раздели, разорвав в клочья платье и белье, в которых она больше не будет уже иметь нужды. И вот молодая женщина предстала обнаженная во всей своей дивной красе.

Грубо двое мужчин своими мозолистыми руками взяли за ноги и за руки и разложили ее на скамейке.

Ее должны были сечь до смерти, что она знала, и молила теперь Бога послать ей скорее смерть.

Один импровизированный палач взял плеть, которая была сплетена из трех кожаных полос; на концах ее были узлы с вплетенной в них проволокой. Он вытянул плетью несчастную, раздался нечеловеческий крик.

Затем посыпались следующие удары. „Монажийо" бесстрастно присутствовал при истязании...

Наконец она испустила дух...

„Монажийо" опустился на колена перед ее телом; потом встал, взял ее за голову и поцеловал.

Так погибла бедная Консепция Нунец, виновная в том только, что сильно подчинялась капризам своей молодой крови...