Седина в бороду, бес в ребро. Наш старый граф волочился за крестьянками, похлеще молодых. Бегал за каждым сарафаном. Одни осуждали его, другие восхищались подобной прытью. Павел Александрович служил когда-то в кавалерии, в драгунском полку. Еще с Суворовым громил турков на Балканах. О басурманах отзывался очень неодобрительно:

Зверье! Правильно их гоняют по всему миру. Представляете, что делали над болгарками. Налетят на село, мужчин вырежут, а над бабами издеваются. К качелям голых привязывали и раскачивали над чугунным котлом. Там угли красные тлеют, а эти изверги еще подбрасывают. Когда наш эскадрон турок из села выбил, у половины села задницы уже обуглены. Потом, умирали, конечно....А вы говорите, что я мучитель, да я сущий ангел, в сравнении с нехристями. .

Да, будет вам, девок пугать, – сердилась на него Фимка, графская любимица, – они же не уснут потом со страху-то. А утром спозаранку ваши гайдуки опять на барщину погонят.

Ничего, девки молодые, ядреные, в воскресенье отоспятся. Я в их годы и вовсе не спал, Фимушка. Все дела-дела, война, амуры...некогда.

Выцветшие, маленькие глазки подмигнули фартовой Фимке. В этой крепостной, как говаривал старый ловелас, была какая-то разжигающая покорность. Ей так и хотелось задрать юбку повыше и высечь по быстрому. От порки Фима делалась пунцовой, энергичной, а румянец был ей очень к лицу. Пожилого графа это возбуждало, и он непременно удовлетворялся.

Утром нас действительно ждала барщина. Шесть раз в неделю все тот же скотный двор, прялки или в поле, работали как проклятые. Вкалывала я вместе с подружкой Маней. Про которую бабы судачили, что она как не от мира сего, на крестьянку непохожа. Все замашки у нее барские и по лицу видать, кто-то из графских родственников побаловался.

Когда страда заканчивалась, мы работали в господском доме. Здесь тоже не сахар, только успевай поворачиваться:

«Тося туда. Маня сюда». Командовала в основном Фимка. Она и за порядком следила и доносила, если что. Граф старый, немощный, но строгий. Дисциплину любил, недаром, что из военных. Не было дня, чтобы на конюшне, а то и в зале кого-нибудь не секли. Тут граф проявлял недюжинную фантазию, и пребывание на войне сказалось.

Впрочем, все по порядку. В жаркий июльский денек попались и мы с Маней. Утром нас вызвали к графу. Я держалась стойко, а Манька раскисла. Бледное худенькое лицо вздрагивало, губы подергивались, и глубокие жалостливые глаза смотрели с тяжкой грустью. Милые, нежные черты ее лица стали очень чувственны, когда погрустнели. У графа наоборот, – физиономия, .заплывшая от подкожного жира, слегка оживилась.

Ты – распутная и грубая, – ткнул он Маньке тростью в живот.

Она ужаснулась и отпрянула.

Да-да, именно ты. Кто вчера так бесстыдно оголялся выше колен, когда казачка плясали,

Но ведь вы же сами...

Молчать, я что говорил: «Прыти больше», а не визгу и сраму на весь дом. К тому же пьяный был, правильно Фима? И бегаешь чересчур нарумяненная: А у этой голос, – это он мне, – какой-то писклявый. И вообще, мало у вас девочки в последнее время уважения к господскому дому. Видать давно не секли. Вот и третьего дня: распелись в девичьей, кузнеца пригласили. Думаете, раз граф на охоте, на голове можно стоять. Ошибаетесь, девахи. За вами глаз да глаз нужен. Фимка, позови Архипа с Матреной, – сказал граф и отошел в другой конец залы.

Ну, сейчас нам будет, – прошептала я подруге.

Ты чего там, корова, мычишь на ухо, – разозлилась Фимка.

Не твоего ума дело, доносчица.

Пал Саныч, а они дразнятся!

Которая?

— Обе.

Ах, так. Тогда, веди их Фима прямиком в цейхгауз. Вот девки дуры, им бы стоять молчком, да каяться. Ан нет, ищут неприятности на собственные задницы, ну что же, пусть так.

Вот это да. Про цейхгауз мы только слышали, бывать ранее не доводилось. Балканы не .прошли для графа даром. Память о них всю жизнь преследовала его. Из обыкновенного сарая он устроил типа воинского склада или пыточной, где изредка потешался над провинившимися. Больше играл, тешил свое странное увлечение, но крепостным от этого легче не становилось.

Меня привязали за вытянутые вверх руки к балке. Ноги стянули в районе колен подогнули и вставили в колодки. За протянутую через них веревку граф тянул и допытывался, играя во что-то свое:

Кто научил? Кто подбивал? Ведь не сама же ты, глупая девчонка, дошла до этой козни?

Нет, никто не учил, – тянула я. Больно было в плечах, и особенно в паху, – сама я. Да и в чем провинились мы, не понимаю? Граф снова потянул за конец. Я еще больше вытянулась, полусогнутая, кожа затрещала.

А-а-а, не знаю ничего, оставьте меня...

Умерь гордыню, иначе число провинностей и наказаний вырастет до бесконечности.

Но я так и не понимала, что от меня хотели.

Вот бестолковая, ладно, – бросил меня и обратился к Маньке.

Ее еще «интересней» нагрузили. В положении стоя, ноги привязали к нижнему шарниру, а руки, стянутые в кистях и в локтях, завели за спину и к другому. От него же веревку через блок подтянули за шею. Захочет Манька голову поднять – повисает как на дыбе. Захочет руки опустить, веревка тянет за шею, задохнуться можно. Сердобольная тетка Матрена уже охала от такой картины, но приказания графа выполняла беспрекословно. А у Мани кляп во рту, только глаза выпучивала. Ее допрос проходил еще короче, рот-то забит и ответа вовсе не звучало. Да графу это и не требовалось.

Пал Саныч, освободите девочек, я отслужу, – то и дело встревала Матрена.

Надоела,...ладно отвязывай. Пороть будем.

Впервые, когда дело дошло порки, мы вздохнули с облегчением.

Меня положили ничком. Широкозадая, толстокожая я закрыла собой почти всю лавку, тоже довольно не узкую. Меня порол Архип, пожилой сиделец с лицом, изрытым оспой. Maньку выпросила себе у графа Фима, изрядно поднаторевшая в этом деле. Первой снова досталось мне.

Эх, разойдись плечо, размахнись рука. Счас я ей всыплю от души, ваше благородие, – огладил широкую, словно лопата бороду, Архип. Полоснул плашмя неровным пучком березовых розог. Попа заплясала, я застонала. Рядом стоящий граф радовался как ребенок.

Так ее. Архипушка, так! Взгрей iiokруче. Проверь толстомясую на крепость. сюда, вот сюда стегани...а теперь здесь пройдись неспеша, – суетился около меня противный старикашка.

Отойди, барин, ненароком задену, – осторожничал бородач.

Ничто-ничто, я ловкий, отпряну. А ты силушку не береги, пори во всю мочь. Ее жалеть нечего, не то самого на конюшню отправлю.

Архип проникся, поверил на слово и поддал жару. Я взвыла. Уж на что мой батяня силен драть, но Архипу он и в подметки не годился. Сиделец сек с воодушевлением. Задница дрожала, не успевая менять цветность. Почти вся радуга побывала на ней. Я дергалась, орала в такт ударам, а Архипа это только заводило. Кожа, как бы толста не была, не выдерживала, стала лопаться. Когда попу сильно ободрали, чтобы не покалечить работницу, розги отложили.

Стоп, теперь голосистую на слух проверим, – что-то задумал граф и шепнул Фимке.

Та мигом обернулась. Израненную задницу стали сечь колючими еловыми ветками. Вот тут я не то что взвыла, заорала благим матом. Такой изощренной жестокости никак не ожидала. От боли почти потеряла сознание. ,

Когда очнулась, сквозь слипшиеся ресницы увидела, что стало с моим пухлым задом. Попу как будто стесали. Рубцы слились в единую массу, тазовые кости выпирали, мяса почти не осталось. От низа шел небольшой парок из-за разницы температур. Попа болела от любого прикосновения.

На чем сидеть будешь, красавица? – полюбопытствовал Архип.

Ничего, дед, не пропадем. Были бы кости, мясцо нагуляем.

Вот это молодец`. Вот это по-нашему. Гони ее тоску печаль прочь.

Меня погрузили на дровни и повезли в деревню, лечить. Пока добирались, а уже вечерело, постоянно мучила тряска, и истязали комары, слетевшиеся на запах крови. Я себя успокаивала лишь тем, что неделю, а то и две на барщину я не ходок.

Маньке было полегче, но тоже пришлось хлебнуть. Это уж я потом от нее узнала, когда подружка пришла навестить хворую. Как меня отвезли, взялись за нее. Поставили на колени. Руки привязали к поперечине на уровне живота. Фимка расположилась над ней, как наездница, только задом наперед и принялась охаживать толстыми розгами.

Правильно, Фима, так ее. Галопом по Европам, пройдемся во славу. Постарайся, Ефимьюшка, потешь старика. Уж кого-кого, а Фимку подгонять не надо было. У Мани кожа на попе тонкая, нежная, ее и крапива пуще других девчат жгла, если мы на купальне на нее попадали. И сейчас, Фимка только начала пороть, а попка уже зарделась. Следы потянулись от задницы к коленям.

Жарь, ее, секи, – распалился граф и ненароком охрип от собственной брани.

Тетка Матрена, что держала Маню за руку, все приговаривала. Ничего-ничего, потерпи, дочка, немного осталось. Девушка смотрела с мольбой и утешалась ее поддержкой. Графу это не понравилось.

Ничто, поправится. Молодая еще, как на собаке зарастет. А ты, значит, снова за свое. А ну как и тебя драть заставлю.

Нет, не смогу. Рука на дите не поднимется.

Как? – не понял старик, – погоди, Фима, Что-то я не понял.

Сказал, бери розги и бей рабу, значит. бери и бей.

Пал Саныч. барин родной, не могу уволь. Родного ребенка не в силах стегать

Та-а-к! Значит, она тебе родственница.... Племянница, понятно. Мало того, что девку не смогла на путь истинный наставить, обучить уму-разуму, так она еще и заступается, пороть не дает. Да я тебя!...

Пока взрослые ругались, Манька сползла на пол и ползком до стены. Ей было не по себе. Почувствовала слабость и непреодолимое желание лечь на живот и забыться.

Тем временем весь гнев перекинулся на Матрену. Но тут обычной поркой не обошлось. Вечером устроили представление или, как его называл граф, прогон со свистом.

Согнали всю дворню и вывели Матрену. Голова ее была непокрыта, ноги босы, длинные волосы падали на плечи слипшимися сосульками. Из одежды грубая – серая домотканая рубаха, закрывавшая Матрену от подбородка до пят и более ничего. По заведенному обычаю ее обнажили. От плохого питания и непосильного труда грудь у нее впала, бедра наоборот чересчур широкие – шутка ли семь раз рожала. Но больше всего запоминались глаза: большие, печальные, как у голодного пса.

На шею Матрене накинули веревку, в руки толстую свечу и погнали за веревку вдоль рядов. Стоявшие друг напротив друга гайдуки секли с двух сторон. Баба дергалась от ударов, качалась из стороны в сторону и вытягивала вперед голову, не давая петле затянуться. Следила, чтобы свеча не упала. Иначе могли засечь насмерть.

Матрена была бледная, как смерть. Губы побелели, взгляд потух. Передвигалась на деревянных ногах и, казалось, уже ничего не чувствовала. Только когда удар приходился по больному месту, она испуганно вздрагивала, оборачивалась на бьющего и просила:

Помилосердствуй, хлопче. Тебя бы так.

Когда прогнали один раз и повернули обратно, Матрена что-то бормотала пожирая глазами дворню. Небрежные фразы путались с мыслями. Прогнали и третий. На этом представление закончилось.

Полагая, что Матрена должна что-то сказать, ее приподняли и поддержали в таком положении. Женщина оказалась сильной и нашла в себе силы как всегда поблагодарить графа за науку. Крепостные, перешептываясь, поспешили разойтись. Дома дела, надо успеть, ведь завтра новый день и снова на барщину…