Она с трудом сглотнула – в горле постоянно стоял комок – и тупо уставилась на монитор.

Сосредоточиться на работе было немыслимо, причем неминуемое раздражение начальства пугало как-то отстранено, издалека. Вообще мало что пугало, и занимало мало что, и радовало уж тем более. Ладони были холодные, а в голове как будто гулко бухал колокол. Подавленность уже даже не сменялась вспышками раздражения, которые хоть давали какой-то отдых, а просто заволокла серой пеленой, как мокрой грязной простыней облепила.

Она страдала от Голода.

Это состояние было ей хорошо знакомо, с тех пор, как ее сделали «одной из», поставили в эту чертову очередь, просто отодвинули, и она никогда не знала, когда Верхний позовет ее следующий раз.

Раньше было иначе.

Раньше – было иначе.

Голод был как живой, он был отдельное, живое, насмешливое чудовище, даже не злобное, а скорее высокомерное и равнодушное. Он выкручивал тело во все стороны, будто решив посмотреть, сколько она выдержит, он отказывал ей в праве думать еще о чем-либо кроме желания боли, радоваться чему-то кроме боли, желать чего-то кроме боли.

Голод был унизителен, он ежеминутно насмешливо напоминал о ее зависимости от Верхнего, о зависимости от ее желаний. Чудовище отступило назад – полюбоваться творением рук своих, дразнясь острым красным языком. Голод весело показывал, кто здесь хозяин. Она мотнула головой, опять с трудом сглотнула. Она не сопротивлялась – возражать было нелепо. Несколько лет назад, приходя в этот мир, она не знала, что надевает ошейник без правил. Она не знала, что будет страдать – никто не предупредил, а сама она не догадалась. Она тогда думала, что желание боли не определит ее жизнь, а просто добавится ко всему остальному, что в ней есть. Да и к Верхнему она пришла как к счастью, а как оказалась в ошейнике без правил – так и не поняла. Без ошейника и без правил, если быть точным….

Дергаться в стороны и искать она давно прекратила – чудовище было разборчиво и насмешливо отвергало все дешевые подделки. Попытки успокоить Голод с другими были бы смешны, если бы не были так жалки и мерзки. В лучшем случае они заканчивались несчастными несколькими десятками ударов под причитания «Тебе понравилось? Тебе точно это нравится? Сейчас я лед приложу». Пользы от этого было столько же, сколько от миража с изображением водопровода – в пустыне. В худшем же варианте ей предлагали еще и платить за то же самое фарсами с игрой в послушную девочку, что заставляло ее стискивать зубы от отвращения к себе.

Мобильник зачирикал на столе и весело засветился синеньким. Она раздраженно схватила его и гавкнула: «Слушаю!». Голос лизнул в ухо, в щеку теплым языком.

– Ты как насчет сегодня вечером увидеться?

Сослагательное наклонение прозвучало издевкой.

– Вот и хорошо, тогда к семи приезжай.

Она, кивнув, положила трубку и только тогда подумала, что не успела произнести ни слова.

Оставалось дожить до вечера.

Он звал ее, и все остальное не имело значения.

Чертова машина грелась вечность. Под снежной раскатанной кашей был чистый лед, машины осторожно, как глубоководные рыбы, густым потоком выползали из тесного центра. Она вдруг вспомнила лето, как ездили купаться на озеро, как он смеялся чему-то, запрокидывая голову, как ребенок. Он вообще легко смеется, и люди к нему тянутся… хотя он на самом-то деле закрытый человек, а к нему все лезут, видимо силу чувствуют, как и она… надо будет ему ужин сразу, когда приеду, может быть семгу сегодня…. или нет, лучше мускатную тыкву, а-а-а-а-а, ой мамочки, прямо перед лицом блеснуло сверкающее крыло ситроена, омерзительный звук тормозов. Машина вильнула попой как дурочка, надеющаяся увернуться от розги.

– Ду-у-ура, б...дь, дур вас на дорогу повыпускали, не видишь, что ли? О чем думаешь, о чем ты, б…дь, думаешь?!

О порке я думаю! О чем же еще!!!...

Она не поняла, как оказалась у дверей, ее закинуло на нужный этаж счастливым и томительным усилием, руки тряслись, но уже было как-то легче, чудовище отступило и примолкло, хотя и явственно дышало в спину. Он открыл, и ее охватило желание плеснуться ему навстречу, как волна. Она наткнулась взглядом на пару незнакомых ботинок в прихожей и остановилась.

– А Виктор зашел, – легко объяснил он. – Хочешь, вдвоем тебя сегодня попробуем?

И, не пробуя взять у нее пальто и не дожидаясь ответа, прошел обратно в комнату. Он никогда не ждал ее ответов.

Она прикрыла глаза и прислонилась к вешалке с одеждой. Значит, она годится для экспериментов. Или сама по себе она его уже не интересует, и нужно что-то еще – раздавать ее другим, или еще что-то новое…. Прислушалась к себе – страха не было. Были только усталость и легкий налет отвращения к себе, успевшие стать привычными за столько времени.

Она стояла на полу на четвереньках, тупо уставившись в паркет, ощущая легкую признательность за то, что светские прелюдии «кофе и поговорить» были недолгими.

Она еще успела подумать, почему же они не начинают, когда два стека одновременно впились в ее ягодицы. Он всегда любил начинать со жгучих, ослепляющих ударов, которые уже не оставляли никаких мыслей и превращали ее в скулящий комок, мечущийся в ожидании следующей боли.

Два гибких стека, то синхронно, то вразнобой гуляли по попе и бедрам. Они жгли длинной лентой медленно затихающей боли, вгрызались в тело. Боль то расплескивалась по поверхности, то длинно шла в глубину тела еще долго после удара, то взрывалась в одной точке. Она старалась не дергаться, зная, как он этого не любит, и только мотала головой и скребла пальцами по паркету. Несколько раз тонкое окончание стека хлестнуло между ног, она захлебнулась вдохом и спиной почувствовала его усмешку.

Она взвизгивала, воздух входил в горло теперь только со стоном, но кричать она не могла. Крик ворочался в груди тяжелыми неровными камнями, не давал дышать, но не прорывался наружу. Она зажмурилась от жалости к себе.

Ритм ударов вдруг постепенно стал ощутим для нее, и она поняла, что ее качает как на волнах. Боль утратила разнообразие и стала чем-то единым, что приходит сверху. Руки согрелись, дрожь отпустила, и она стала слышать собственные стоны.

Удары ложились поверх вспухших полос, перекрещивая их, покрывая тело затейливой сетью. Бедра и попа ощущались разноголосо воющим от боли хором. Она переступила коленями на полу и тут же получила хлесткий удар между разведенных в стороны бедер.

Это заставило ее взвыть; лицо собралось в гримасу боли и уже так и оставалось.

Страх тронул сердце – боль расстилалась впереди как степь, по которой можно идти неделями. Она устала.

Она успела отметить секундный сбой ритма, качнувшуюся в сторону его тень, и, кажется, успела испугаться. Однохвостая плеть опустилась поперек спины. Узел на конце впился в ребра как пуля. Ее шатнуло. Боль не помещалась в сознании. Она не смогла закричать, только захрипела, выгибаясь и выкручивая тело дикой дугой. Второй удар догнал тут же, однохвость обвила бедро, и снова – по спине, конец однохвости лег на грудь, сантиметр не достав до соска.

И крик вырвался, она закричала с такой силой, будто не было усталости, будто этот удар был первым.

Удары стека по бедрам стали какими-то неуверенными, затихающими, она краем сознания поняла, что второй мужчина смущен.

Однохвость обрушилась на спину, по направлению к ногам, конец плети разрывающей болью полоснул бедро, она оглохла от собственного крика. Следующий удар лег поперек бедер, гибкое тело плети вмялось между ног, приникло к ней. Она заходилась в воплях, которые, казалось, существовали отдельно от нее. Света она не ощущала уже давно, мечась в темноте, где единственным ориентиром были рвущие ее тело удары. В ней нарастало отчаяние, которое мешалось с обидой. За что, за что меня так, я не могу больше, я еще одного удара не выдержу, я не смогу, я не могу, за что меня так!...

Она не поняла, откуда пришло предчувствие, куда ляжет следующий удар, но успела не поверить, успела ужаснуться. Плеть распласталась по спине, ужасным окончанием улегшись в ложбинку, где шея переходит в плечо. Ее захлестнула тошнота, сердце, казалось, должно было остановиться. Она рухнула на пол, ткнувшись головой в руки.

Она не помнила, как ушел второй мужчина, не помнила, как ее перенесли на постель.

Она лежала на животе, уткнувшись носом в его плечо и наслаждалась едва заметным запахом зеленых яблок, исходящем от его кожи. Внутри была блаженная пустота. Благодарность была светлой, прозрачной, и отголоски боли в теле тоже были светлы.

Зазвонил телефон, и он, потянувшись к трубке, стряхнул ее с плеча.

– Конечно, узнал, детка. Нет-нет, не занят. Ну, вот и не будем откладывать, как насчет завтра? Ну, жду.

Он похлопал ее по плечу, перечеркнутому начинающей синеть полосой – добродушно, как собаку.

– Ну что, поедешь, наверное? Мне выспаться надо.

Она встала и на нетвердых ногах сделала несколько шагов. «Все равно счастье, что я такая родилась», – упрямо подумала она и неловким жестом потерла сухие глаза.