Было уже поздно. Времени уже до фига было. Начало одиннадцатого как минимум. В квартире стояли сумерки, и свет Андрею включать было неохота. Антошка с бабушкой на даче, синие сумерки, пол одиннадцатого, он один, и непонятно что происходит, блин.

Пустота и тишина в квартире были настолько непривычными, что Андрею показалось, что такое впервые. Жена была домоседка, тихая, всегда дома вечером, ну телевизор там, возня с ребенком, ужин… Да она всегда нормальная была! Андрей ее еще в институте приглядел – толстенькая такая, очкастенькая, аккуратная, голос тихий. Умная и языкастая, только без апломба, и говорила тихо, поэтому сильно заметной не была никогда. И нормальная – ну абсолютно. Они как-то так сошлись незаметно, и Андрей ни разу не пожалел, ну ни разу – шесть лет женаты, пацана ему родила классного, дома порядок, спокойная, с матушкой они ладят, живи вроде и радуйся… черт!

Вообще вся эта дурь началась с год назад, вернее заметил он год назад. Компьютер купил ей на свою голову. Ну, чтоб ей не скучно, и сам любил в стрелялки всякие резаться.

И пошло-поехало: сначала всё картинки смотрела всякие, закрывала сразу, когда он подходил, потом читала по-тихому тексты, уже без картинок – прилипнет и читает, как в библиотеке. Потом началось сидение в чате по ночам. Потом плакать в ванной стала, без объяснений. Андрей жалел. Женские нервы, что сделать.

Нет, ну конечно, она ему говорила всякое – сделай мне больно, мне нравится, когда больно, всем женщинам это нравится, только они молчат. И про менталитет, культурную традицию, память поколений, то сё. С первого года жизни вместе говорила. Или до свадьбы еще, сейчас не вспомнить. Андрей честно попредставлял себе, как это, прикинул, и не заморочился – чушь это все.

Он покосился на вываленное из шкафа барахло. Надо быть идиотом, чтобы не понимать, что все это активно используется – у плетей обтрепанные концы, которая плетеная – аж один из девяти концов расплелся. Он брезгливо взял пальцами ремень – тяжелый, толстый, наподобие офицерского. Покрутил в руках. На обратной стороне, более светлой, были явственные бурые подтеки. Андрей с отвращением бросил ремень обратно в кучу. Вот что значит полезть за резиновыми сапогами. Сто лет их не видел и обошелся бы, жил бы и не знал.

Теперь, похоже, дороги назад не было, и нужно было что-то решать.

Лиза лежала на скамье, упершись лбом в пахучее чуть шершавое дерево. Дыхание восстанавливалось, и боль, вытесняющая из сознания весь мир, постепенно расступалась и становилась более локальной, собираясь на попе и бедрах. Она как будто медленно, нехотя всплывала на поверхность из глубины. Неспешно, как на переводной картинке, появлялись очертания мира, исчезнувшие на время – предметы, запахи, ощущения своего тела. Тело было другим, живым, свободным, невесомым, оно было собой, и не только тело – она сейчас была собой, она была свободна, она была той, какой родилась.

Возвращаться не хотелось.

Лиза тихонечко пошевелила ногами, чтобы ощутить стянутые веревкой щиколотки и ремень, поперек талии притягивающий ее к скамье. Фиксация была для нее отдельным удовольствием. Чем жестче она была связана, тем более свободной себя ощущала. Это и делает свободной, делает все осмысленным, настоящим, реальным, ценным. А отсутствие запрета, отсутствие давления – и не свобода, и не разрешение, а так, игнор, равнодушие, болото, в котором годы проходят… и только желания, куда их не запихивай, и сны снятся, и случайные сцены в фильмах, которых никто и не замечает, царапают… все, мысли уже начались, всплыла-вернулась, эх…

Розга опустилась с такой силой, что Лиза даже свиста ее не слышала. После тяжелого тупого жжения ремня и тоуза попа была похожа на чугунную сковородку – горячая, гулкая и неповоротливая. Розга хлестнула по этой бедной сковородке так, что больно стало где-то внутри головы. Следующий удар уже не застал врасплох и Лиза почувствовала все-все: невыносимую жгучую боль, идущую вглубь тела, захлест тонким концом розги на бедро, ощутимо вспухающую на горячей коже полосу-след от удара. Ее всю свело, она стиснула зубы, зажмурилась, уткнулась в скамью, напрягла ноги и сжала попу. Пауза затягивалась, Лизе стало жалко себя, она ерзнула на скамье, и в этот момент розга опустилась снова. И сразу же – еще раз. Еще, и еще раз, еще! Один удар следовал за другим. Она визжала и крутилась на скамье. Веревки и ремень поперек талии держали крепко, задницу было не убрать ну совсем никуда. Она хваталась руками за скамейку и жалела, что сегодня ей не дали полотенца, в которое можно было вцепиться зубами. Попыталась укусить край скамьи, но было совсем неудобно. Розга легла не поперек попы, а на самое чувствительное у нее место – по нижнему краю ягодиц, почти на бедра. Лиза завизжала так, что у нее заложило уши. Розга повисла над телом, замерев, и опустилась до обидного легко. Лиза приоткрыла глаза, осторожно вдохнула. Розга хлестнула с такой силой, что незавершенный вдох остановился в горле, не дойдя до легких. Последовавшие удары были ритмичными, она заскулила вновь, чувствуя, что сейчас перейдет на визг.

Ее охватывало одно, только одно, такое сильное и такое отчетливое ощущение: лишь бы это не прекращалось.

Лишь бы это не прекращалось.

Ключ повернулся в замке тихо, как-то воровато. Андрей вышел в прихожую и включил свет. Он не понимал, как не замечал этого раньше – какая она после этих своих возвращений невесть откуда. Хотя, может, она не каждый раз такая была – ну не мог же он быть настолько слеп. Лицо жены было бледным, каким-то запрокинутым назад. Волосы, обычно стянутые в скучный пучок, сейчас распущены по плечам, и их обычный мышастый цвет стал ярче. И губы ярче, и глаза наркоманские, нездешние. Андрей почувствовал неприязнь и возбуждение одновременно. Болела голова. Все обдуманные заранее фразы как-то рассыпались, и он просто спросил:

– Как дальше-то жить будем? – и добавил устало: – Дура.

Она неслышно шевельнула губами.

– Что?

– Так. Или так, или никак.

И осторожно, словно боясь прикоснуться, обогнула его в тесной прихожей и прошла в комнату.

Андрей посмотрел ей в спину. Мысли были две и на редкость незатейливые: если остальное не меняется, так и хрен бы то с ним. Может и ничего. Придурь бабья. А вторая: анальгину надо принять и спать ложиться, на фиг.

В комнате было тихо.

Там была новая, другая женщина, так похожая на привычную прежнюю.

Он почесал голову и пошел за анальгином.

Завтра надо было рано вставать.