Странно дожить до двадцати с лишним лет и верить в сказки, но Тося верила. Верила в колдуний, домовых, всякую незаметную сказочную мелюзгу вокруг нас, пару раз даже сама пробовала колдовать потихоньку, просто так, чтоб было интереснее. И еще сама себе придумывала приметы и маленькие суеверия. Вот в прошлом году, попав под рождество на Украину, в гости к старинной подружке, выскочившей замуж за парня из Ужгорода, так прониклась тамошними традициями, что убедила себя, будто Санта-Клауса – или как его правильно? неважно, – ну, что его можно позвать. Собственно, никаких конкретных планов на этот счет у нее не было, только весь год почему-то нет-нет, да вспоминалось о нем, именно таком, украинском, с мешком подарков для хороших детишек и пучком серебристых от инея прутиков для плохих. И еще она почему-то была уверена, что к ней персонально он непременно придет именно на Новый год – должно быть, по московской привычке.

Новогодние праздники не задались с самого начала. Обычная компания, в студенческие годы казавшаяся нерушимой, вечной, накрепко спаянной хитрым переплетением дружб, влюбленностей, общих дел и совместных увлечений, распалась сама собой: кто-то женился, кто-то уехал, Васька Федулов ни с того ни с сего разругался едва ли не со всеми старыми друзьями, Нинуська Пышкина так засела за диссертацию, что все на свете забыла – даже к телефону перестала подходить. На работе образовался предновогодний завал, начальник, в любое другое время человек довольно милый и вежливый, кажется, сорвал голос, ругая бедных своих подчиненных (чем весьма расстроил Тосю, успевшую нафантазировать про себя кое-что, ну так, в порядке вольного допущения, ну, бывает же в жизни всякое, мало ли). Отец, геолог, загремел в очередную командировку, в этот раз на Печору, за две недели до праздников позвонил, сказал, что вернется не раньше 20-х чисел февраля, и мама тут же заявила, что непременно хочет встречать новый год вместе с дочерью, а то ей будет совсем грустно и одиноко. Ну, что поделаешь – судьба.

Новый год, как и ожидала Тося, не то чтобы не задался, но получился никаким, словно из праздника каким-то непостижимым образом вытряхнули всю радостную праздничность. Рядом с искусственной метровой елочкой на табуретке и телевизором накрыли стол с салатиками и шампанским московского завода. Пожевали, послушали президента, под бой курантов исправно стрельнула в потолок пластиковая пробка, звякнули тоненько хрустальные бокалы – бабушкин подарок к родительской свадьбе – пожелали, загадали (у Тоси, как всегда в таких случаях, в голове образовался сам собой жутчайший винегрет из неоформляемых словами, зато ярких и необычных фантазий), выпили, заели бутербродиками с красной икрой из банки. Потом продолжали жевать, поглядывая в телевизор, изредка обмениваясь пустенькими репликами; разговор сам собой замирал, путался в темах, не слишком интересных обеим собеседницам, зажевывался салатиками. Около часа съели горячее – довольно удачно запеченную свинину в фольге, мамино фирменное блюдо – впрочем, поскольку обе пытались худеть, скорее, слегка попробовали. Новогодний концерт, снова составленный из старых советских песен, исполненных «под современность», скоро наскучил, мама начала зевать, жаловаться на перманентную усталость, тяжелую последнюю неделю. Неторопливо, позевывая, убрали все со стола, посуду решили мыть утром, а пока просто оставили в раковине на кухне. Стол сложили, телевизор выключили. Вместе раздвинули диван для мамы, поздравили друг друга еще разок, пожелали спокойной ночи; Тося отправилась в свою комнатушку, последним усилием кое-как разобрала свой с детства привычный зеленый диванчик, скинула одежду, влезла в ночную рубашку и моментально уснула тяжелым вязким сном без сновидений.

Ее разбудил какой-то шум, странный звук, нет, не грохот новогодней пиротехники за окном и не музыка у соседей сверху, это было нечто необычное, совсем близкое: негромкое удивительно красивое, мелодичное, торжественное пение, без слов, в один голос. Тося заворочалась, села, недовольно морщась – в комнате было довольно светло, – по-детски кулачками протерла глаза, постепенно приспосабливающиеся к освещению. Наконец, она повернулась к источнику света. Нет, никто не включал люстру, яркое идеально белое свечение исходило от маленького, не больше ладони, человекоподобного существа с крылышками, прозрачными настолько, что казалось, края их сливаются с воздухом. Собственно, если забыть о крылышках, размере и сиянии, существо было бы совсем-совсем человеком, идеальных пропорций, словно творение античного скульптора, худеньким, абсолютно бесполым, но совершенно естественно и красиво, как это иногда бывает у подростков. Существо пело свой печально-торжественный гимн, самозабвенно закрыв крошечные глазки, но шорох одеяла вспугнул его – оставляя за собой медленно затухающий светящийся след, словно яркая точка на экране осциллографа, существо молнией метнулось к плечу высокого благообразного старика и снова замерло, застыло в воздухе у его правого уха, совершенно бесшумно трепеща крылышками.

Только теперь Тося как следует рассмотрела гостей. Старик явно был Дедом Морозом европейского образца – в короткой курточке, красной, отороченной белым мехом, красных же штанах, совершенно неподходящих к отечественным зимам легкомысленных туфлях красно-коричневой кожи, скорее восточных, в красном колпаке, тоже, как и курточка, отороченном белым мехом, и с белым же помпоном. Он ласково, внимательно, очень доброжелательно разглядывал Тосю из под кустистых седых хитро изогнутых бровей, неторопливо поглаживая реденькую, довольно жалкую, по российским дед-морозовским представлениям, бороденку. На левом его плече удобно устроился, свесив ножки, крупный полненький чертенок, совершенно голый, слегка поблескивающий, как хорошо начищенный ботинок, глубокого темно-красного оттенка «Феррари» с рекламной фотографии. Мордочка этого чуда совершенно не напоминала ни козлиную, ни поросячью, скорее – лемура с большими влажными глазами, но маленькие остренькие рожки, раздвоенные копытца и длинный крысиного типа хвост с характерным концом в виде пикового туза не оставляли никаких сомнений. В руках у него был тот самый пучок тонких гибких серебристых прутьев. Перехватив Тосин испуганный взгляд, чертенок неприлично громко заржал, подмигнул ей левым глазом, взмахнул розгами так, что кончики веточек тонко шепеляво засвистели.

Тося поежилась, ей вдруг показалось, что сидеть вот так, развалясь на подушке, невежливо. Неловко, испуганно улыбаясь, она сползла на пол, подумав секундочку, встала на колени, потом решила, что это уж слишком, и по-японски села на собственные пятки, с надеждой переводя взгляд с одного пришельца на другого.

Светящийся подлетел к самому уху старичка, ухватился для верности за его верхний край ручками, что-то быстро зашептал, то и дело оглядываясь на лежащий на полу туго набитый мешок. Тося расслышала только: «Прилежная… усердная… работящая… добрая…». Чертенок тем временем веселился вовсю – дрыгал жирненькими ножками, крутил хвостом, словно пропеллером, посвистывал розгами. Наконец светящийся – Тося вдруг подумала: «Да это же ангелочек!» – отпустил ухо, недовольно покосился на чертенка и взлетел повыше, к белой опушке шапки. Черт, деловито ухмыляясь, слегка передвинулся поближе к другому уху, приосанился и тоже что-то зашептал – долетевшие до Тоси обрывки заставили ее густо покраснеть, так что она, пожалуй, сравнялась в цвете со своим «обвинителем» – поганец напирал на плотские утехи и эротические фантазии.

Тося вдруг ощутила свою собственную попу, как чувствуешь сердце после кросса или нос, когда насморк, только тут еще никакого кросса или насморка не было, а попа уже явственно и остро ощущалась под тонкой тканью ночной рубашки. Руки независимо от головы предательски скомкали подол, выставив на всеобщее обозрение голые колени – ангелок, на секундочку опустив взгляд, тут же смущенно отвернулся, чертенок, скосив огромный рыжеватый глаз, откровенно наслаждался видом.

Наконец краснохвостый закончил, старичок испытующе взглянул в глаза Тосе, затем утвердительно кивнул чертенку. Тот словно мячик спрыгнул на пол и, уверенно топая копытцами, направился прямо к Тосе; серьезная решительная мордочка не сулила ничего хорошего. Она сама отлично понимала, что сейчас будет. Со вздохом откинула одеяло, легла на живот, уткнувшись лицом в подушку, обхватила ее руками. Ничего не происходило. Подождав немного, Тося неуверенно оглянулась – чертенок стоял у дивана, нетерпеливо помахивая розгами, ангелочек, демонстративно уставившись в потолок, завис в метре над ее коленями – должно быть ему по должности полагалось светить. Пауза затягивалась, черт, похоже, чего-то ждал, пристально разглядывая розовые цветочки на ночной рубашке, наконец он с явным неудовольствием чуть сдвинул прутиками подол. Тося поняла, привстала, потянула рубашку вверх, так что пухленькая попа лишилась последней своей защиты – крылышки ангелочка затрепетали как-то нервно, черт скорчил кислую мину, мотнул головой, мол, дальше давай – Тося привстала на минутку, скинула рубашку, поспешно вжалась в спасительную подушку. Свистнуло. Словно фейерверк, яркой вспышкой растеклась по телу боль, ослепила, сбила дыхание, заставила ножки взметнуться вверх, спинку прогнуться, и снова, и еще, захотелось кричать и тут же ниоткуда пришло понимание, что да, можно, именно так и нужно, и крик добавил новые цвета к немыслимой огненной радуге боли. Мир исчез, потерял всякий смысл и значение, собственное «я» растворилось в чем-то древнем, не умеющем мыслить, но чувствующем ярко, глубоко. А потом все кончилось, остался только старческий шепот на ухо: «Ты, девочка, на будущий год не старайся казаться хуже, чем ты есть, я и так все знаю, а рассказики свои, стихи пиши – они мне очень даже нравятся, если что – кинь письмо приватом, я и не прячусь особенно, ник – «Nikolas», только ответить не обещаю, сама понимаешь, занят сильно, ну, счастливо, с новым годом!». И снова сон, мягкий, теплый, пушистый.

Утром Тося проснулась удивительно счастливой, чистой и радостной, как в детстве. «Однако, хороша же я вчера была! Одеяло сбросила, спала голышом, вроде и не пили почти, а не помню, как так вышло» – подумала она, потянулась как котенок, и вдруг все вспомнила, изогнулась, разглядывая попу – ягодицы и бедра были покрыты косой сеткой припухших розовых полосочек. Сама того не ожидая, она снова потянулась по-кошачьи, радостно улыбаясь непонятно чему.