Alkary  Тень
  Часть первая

	Едва видимая, бесшумная тень - кусочек чуть более глубокой, подвижной тьмы в сумерках - бесшумно скользнула к дому, на мгновение, на фоне слегка подсвеченной луной светло-серой каменной стены, обрела силуэт стройной девичьей фигурки и тут же растворилась в других тенях, слилась неопределенным темным пятном с густой темнотой под раскидистым каштаном. Вверх по дереву, по толстой, похожей на исполинские вилы ветке, удобно устроилась на развилке, словно в кресле, полускрытая молодыми побегами, густо покрытыми разлапистыми листьями. Здесь она уже бывала: последний месяц она все вечера и многие ночи проводила на деревьях, окруживших этот дом, в кустах у ограды, на соседской крыше - теперь она точно знала, сколько в доме стражи и как она расставлена, где стражники едят, спят, сколько слуг, как прислуживают хозяину, как их вызывают, многих знала уже в лицо и по имени, запомнила их голоса, выяснила их привычки, знала, когда и кто зажигает и гасит свет, кто будет не спать всю ночь, чтобы при случае явиться по первому зову господина, да мало ли - вор должен много знать, чтобы оставаться живым вором.
	У нее было немало таких правил, рожденных жизненным опытом, а повидала она больше многих стариков. Прежде всего - не спешить. Не воровать часто и по мелочам. Воришка, укравший пампушку на базаре, сыт полдня, а рискует головой: крестьяне и мелкие купчики стражу звать не будут - если поймают, сами на части разорвут, затопчут, забьют, если даже повезет, если и не до смерти, то уж точно искалечат так, что больше ни воровать, ни работать не сможешь. А ловят таких чаще - для всякого торговца базарного каждая крынка молока, каждый горшок, каждый каравай, каждая рыбина - сама жизнь его и его детей, как же тут не настороже быть? С богатыми домами - другое дело: там законы знают, на суды надеются, стража не свое сторожит, господское, да ладно бы хлеб, или хоть вино, а то побрякушки всякие, которые только для таких же богатеньких да знатных имеют ценность. Поэтому и красть надо именно побрякушки, маленькие, нетяжелые - их и спрятать легко, и продать не трудно, и вырученного надолго хватит. Никогда нельзя воровать для себя - только на продажу, а все, что для жизни нужно, непременно покупать - честно, при людях обязательно.
	У нее еще кое-что осталось в тайничке под половицей - так себе тайничок, ближний, для ежедневных нужд, в нем много не бывает, тем более не бывает краденого - пожалуй, хватило бы на полгода, а если потянуть, так и на год, но нельзя тянуть-то. Питаться надо правильно, иначе растолстеешь или ослабнешь, а может и то и другое разом. Толстый вор, считай, наполовину пойман, слабый - уже покойник. И руки, руки - самое главное, нельзя руки портить, нельзя не беречь. И время нужно, чтобы дело делать, и еще упражняться успевать, а оно тоже денег стоит. Так что, пора. Как раз, если что, останется время еще на две, может три, попытки без суеты и спешки.
	Она осмотрела себя. Все правильно: голая - так удобнее, и не шуршит, и не зацепится, и двигаться не мешает, а увидеть все равно никто не должен; вся серо-коричневая, чуть с зеленцой местами - сама мешала болотную тину с ормоновым маслом, самое лучшее купила у аптекаря, оно липкое и не пахнет совсем, если с тиной смешать и намазаться тонким слоем, прилипает так, что нарочно не соскребешь, и не сохнет долго, и не мажется, следов не оставляет. Она еще днем на берегу речушки за городом вся обмазалась, кроме лица, шеи и рук ниже локтя - надо же как-то по городу дойти до места, а потом еще искупалась для верности, чтоб, если лишнее где есть, если плохо пристало, смылось в воде. Кажется, все как надо: вокруг талии веревка крепкая, в меру шершавая, на конце грузик с крючком, на одном бедре шнурками привязан кошелечек с отмычками, на другом - кинжал в кожаных ножнах, хороший клинок, твердый, прочный, удобно и резать, и колоть, тяжеленький - что-то не слишком большое и перерубить получится, а при случае сгодится для драки, можно даже метнуть - баланс самый подходящий. Но драка - это последнее дело. Убивать нельзя без крайней необходимости, у убийц своя стезя и закон свой. Вот, разве что, себя защищая, и то трижды подумаешь: так-то что ей грозит, ну, высекут публично, в крайнем случае, заклеймят или на королевскую каторгу попадешь, а за убийство, даже за покушение, если на благородного, полагается смертная казнь, да еще и пытать будут на следствии, так что до казни-то не все доживают. А с каторги - а еще лучше по дороге - сбежать можно. Рука, тем временем, сама, почти инстинктивно, ощупала уложенные в тугой узел волосы, пальчики ловко нашли головки хитрых заколок.
	Свет в окне напротив уже погас, то там, то здесь заскрипели, захлопали ставни. Чуть звякнуло у парадного входа, захрустел мелкий щебень под чьими-то тяжелыми сапогами - стражники ходят, двое. О, боги! Ну, почему эти придурки всегда так сторожат свое крыльцо? Неужто, и в самом деле думают, что там кто-то попрет напролом? Или красуются статью и вооружением охраны друг перед другом? И дом-то… Ладно бы замок какой, а то купчика локарнского поместье - ну, да, богатого купчика, не из простых, и, видно, в чести он в большой среди своих, но стражи-то набрал, стражи-то - не у всякого владетельного дворянина такая дружина. Впрочем, сторожат бестолково - от нападения скорее, не от тихого лазутчика или вора.
	Пора! Вниз по корявому стволу, к стене, вдоль нее, бесшумно, к окошку. Окна первого этажа закрыты решетками, прочными, коваными - вот и хорошо, спасибо большое, дорогой хозяин, так пришлось бы на второй этаж по веревке лезть, не ходить же по всему дому, а по решетке оконной удобней, чем по лестнице. Вверх, придерживаясь цепкими сильными пальчиками за щели кладки, ногой нащупала верхний край оконной рамы - на целых два пальца из стены выступает, теперь рукой бы найти выступ или щелочку между камнями… Еще немного… О, Ивовая дева, помоги мне, подари немного удачи, завтра пойду в храм - сама попрошу большое послушание, пусть поют над телом моим твои ветви, пусть распишут его угодным тебе узором, пусть заставят меня подпевать… Благодарствую, сладчайшая, всесветлая, вот он, уступчик, - теперь только подтянуться немного, вот, и край окна уже близко, ухватилась уже. Ставни заперты, но это неважно - такая задвижка и дитя не остановит. Сейчас мы шпилечку из прически, ага… И нажмем немного. Пошло дело, открылись ставенки.
	Не перевалилась - словно перетекла через подоконник без единого звука, тут же отскочила в темный угол, присела, замерла, прислушалась. Все правильно, обычные звуки жилого дома. Крадучись, обратно к окну, не высовываясь, чтобы ни на миг не показаться в оконном проеме, закрыла ставни, заперла на задвижку, как было. Снова прислушалась. Хорошо. Это рабочая комната господского секретаря - он сейчас спит, как убитый, этажом ниже: парень вообще малость ленив и чересчур себе потакает, так что можно не сомневаться - до утра он сюда не наведается. Теперь настоящая работа пошла. За дверью должен быть коридор, который одним концом упирается в лестницу, а другим - в хозяйский кабинет, туда-то и нужно, там-то и будет самое интересное - кованый сундук с хитрым замком, с ним долго возиться придется. И есть кое-какой риск, что зря - что-то интересное в нем наверняка есть, но годиться ли оно для кражи? Не всякую вещь, даже ценную, стоит трогать, а надо еще стоящие вещи уметь от ерунды всякой отличать.
	Этому она долго училась, еще девчонкой. Нанялась в большую ювелирную мастерскую полы подметать, готовить - взяли охотно. Что ж не взять-то: девчонка ладная, расторопная, сиротка безродная, платьице простенькое, домотканое, живет за городской стеной в бедном пригороде, хибарка-развалюшка дощатая - такой кинь монетку медную, самую мелкую, она и рада-радешенька, а еще монетку кинешь, так она тебе в ножки поклонится, и постирает (сама не стирала, конечно, руки берегла - отдавала соседке и платила вдвое, чтоб молчала), и сапоги вычистит и гусиным салом пропитает, и в глаза заглядывать будет преданно, как собачонка, чуть прикрикнешь - сама розгу с поклоном принесет и прощения попросит. А уж сечь такую - одно удовольствие: тело крепкое, молодое, налитое упругой силой, но все же - девичье, всякий парень на плавные изгибы, кожу смуглую, бархатистую залюбуется, и не плаксива девчонка, под розгой сама лежит смирно, видно, привычная. А как же ей не быть привычной-то? Она ж набожная - чуть праздник, бежит в храм Ивовой девы, а там известно какие послушания - раздевайся, да ложись под хлесткие гибкие прутья, священники тамошние - большие мастера этого дела, любую в голос петь заставят. Мужа, небось, бедняжка ищет - известно же, Ивовая дева девицам незамужним покровительница, помощница в делах любви и телесного наслаждения (а еще заступница всем, чье ремесло связано с риском наказания, но то немногим ведомо). Так и появилась из ниоткуда Ули, скромница тихая. Сначала думала - ненадолго, только научиться в камнях, металлах драгоценных, работе златокузнецов разбираться, но позже решила, что в городе вовсе без работы жить опасно - заметят, от одного простого любопытства подглядят, разведут сплетен, небылиц всяких. И еще угораздило ее родиться с приметными глазами: у всех больше карие, реже - серые или темные, почти черные, а ей достались светлые, необычайно глубокой голубизны с едва заметным зеленым оттенком - словно морская волна в ясный солнечный полдень. Поначалу она очень из-за них переживала - такие глазищи всякий приметит и запомнит, а потом поняла, что и это ей на руку. Пусть запоминают Синеглазую Ули, работницу отменную, тихоню послушную. Пусть переманивают хорошую служанку из дома в дом. Так она после тех ювелиров поработала и у лучшего городского оружейника, и у королевского нотариуса, и у судейского пристава главного, теперь в самой ратуше полы метет. Никогда там, где работала, не то что не воровала, а хлебца хозяйского без спросу не откусила ни разу. Понятно, хозяев с разбором выбирала, чтоб и человек был не злой, говорливый, и научить чему-нибудь полезному мог, потом, уж когда слух о ней пошел, стала оговаривать, что подолгу в хозяйском доме без дела сидеть не будет, сделает, что надо, и по своим делам пойдет. Очень удачно получилось. Еще очень хотела в дом к мастеру Ротэу попасть, поучиться боевым искусствам, да он слуг вовсе не держал никогда. Пришлось рискнуть: заявилась к нему однажды юная дворяночка голубоглазая, сильная, ловкая, понятливая, бойкая на язык. Некая Хорэ Вальпанэ, из мелкопоместных, издалека, с другого конца страны. Приехала в город честь честью, на своем коне, вся оружием увешана, сняла комнатушку в трактире, уплатила вперед за год, не торгуясь. Правда, потом там редко бывала, но оно и понятно всякому - дело молодое, а уж при таких-то глазах, при таких-то ножках… Очень она старому мастеру приглянулась - как же, специально к нему ехала, поклонилась как равному, хоть он и не дворянин. И не пожалел старик - лучшей его ученицей стала за всю жизнь, всех парней заткнула за пояс.
	Зная, что дверь скрипит, открывала ее долго, медленно, чуткими пальчиками нащупывая едва заметную дрожь, предвестницу скрипа. В конце широкого коридора, у лестницы, где стражник стоять должен, в подсвечнике на стене горели две свечи, чуть поскрипывал пол - стражник ходил по узкому балкончику у лестницы. На слух прикинув его положение, решила, что увидеть ее не должен, выскользнула из комнаты и также осторожно, прислушиваясь и к собственным рукам, и ко всему дому одновременно, закрыла проклятую дверь, вжалась в стену - плохо, никакого уступчика, ни мебели, ни занавесочки, только тени ей укрытие. Надо спешить - если охранник заглянет, да еще со свечой, увидит, скорее всего, придется уходить, да с шумом.
	К двери в кабинет. Мимо спальни хозяина, мимо комнатки доверенного слуги - туда звонок проведен на шнурочке, но сейчас оба спят, сопение одного и храп с прихрюком другого слышны отчетливо. Вот она, заветная дверца. Заперта на замок - простой, от своих, и то не слишком ретивых… Сейчас… Тонкий крючочек каленой стали из кошелька на левом бедре - им, нежно, словно лаская, ощупала внутренности замка, повернула. Тонко щелкнула пружинка - ничего не поделаешь, один раз он должен был щелкнуть, такой уж замочек, простенький, а со своей подлостью.
	Не спешить. Снова прислушалась… Нет! Дом скрипнул неправильно. Что-то, или, точнее, кто-то шумел на первом этаже. Неправильно шумел. Не как свой. Это по ее меркам он шумно шел - ни слуги, ни охрана его, похоже, не заметили: подумаешь, там половица скрипнула, тут каблук чуть стукнул, там подметка шаркнула. Тяжелый… Наверняка мужчина, рослый, явно в сапогах с подковками спереди и на каблуке, еще что-то кожаное поскрипывает изредка… О, боги! Он же идет от главного входа как раз. Должен был пройти мимо охраны. Так он здесь гость? Не похоже - ни слова не сказал, идет к лестнице уверенно. В такой-то час? Посыльный? По срочному делу кто-то к хозяину? Нет, не похоже, слишком уж неторопливо идет.
	Не спешить. Не шуметь. Нельзя бежать от неизвестной опасности - так, скорее всего, попадешь в ловушку. Надо, не раскрывая себя, выяснить, в чем дело. Обратно к скрипучей двери, слегка ее приоткрыть, ровно настолько, чтобы в случае необходимости проскользнуть бесшумно. Она же даст узкий клин густой тени и послужит укрытием. Теперь к лестнице, прижаться к стене у самого угла… Где охранник? Вон он, на балкончике - одежда шуршит. Знать бы, куда он смотрит, выглянула бы, но нет, рано, сейчас чужак дойдет до лестницы, широкой, с резными перилами, полукруглой - на такой не спрячешься - стражник его непременно увидит, повернется к нему, нашумит, чужак тоже в этот момент хоть ненадолго, да на стражника обернется, вот тогда и надо будет выглянуть. На одно мгновение, ухватить взглядом их лица, позы - и назад. Дальше можно только слушать. Или прятаться, или уходить…
	Скрипнули ступеньки, встрепенулся охранник, встал, подошел к самым ступенькам. Чужак, похоже, шел уверенно, неторопливо.
	- Прошу прощения, сударь… Не изволите ли сказать, по какому вы делу в столь неурочный час?
	Она выглянула. Точно как рассчитывала, увидела стражника - правым боком к ней, правая рука на эфесе меча, левая на перилах лестницы, голову опустил, лицо напряженное, суровое, смотрит на незнакомца. Чужак на три ступеньки ниже, вполоборота левым боком, чуть поднял глаза на голос, будто только сейчас заметил, что не один, взгляд спокойный, уверенный, рук под плащом не видно… О, боги! О, дева всеблагая! Перед лицом стражника словно серебристым полотенцем махнули. Тот отпрянул - нет, он только начал напрягать тело, чтобы сделать это простое, такое естественное движение, - а клинок чужака уже вошел ему в глаз и тут же выскочил, на мгновение вновь размазавшись полупрозрачным стрекозиным крылом, исчез в полускрытых плащом ножнах. Левая рука в дорогой вышитой перчатке ухватила начавшего было грузно оседать охранника за пояс… Назад немедленно - сейчас он обязательно осмотрится, прислушается. За дверь, замереть, дышать легко-легко, бесшумно. Да, дальше пошел. По коридору. Сейчас пройдет мимо двери. Не шевелиться - если увидит, убьет. Против такого противника, да с одним ножичком - клинок едва в полторы ладони - не устоять никак, если он нападет первым, единственный шанс - нашуметь нарочно и тянуть время, кое-как обороняясь, надеясь, что он не всю охрану перебил. Лучше, чтобы просто не заметил. Вляпалась. Совсем. Пора уходить, но уж очень он быстрый - пусть он мимо пройдет, пусть отвлечется, тогда - в окно и к канаве за забором: там одежда. Прошел мимо двери, не заглянул, совсем ничего не боится. Пора? Нет - остановился, прислушивается, дыхание задержал. Скрипнула дверь хозяйской спальни.
	Сама не зная почему, она бесшумной молнией пронеслась по коридору, на ходу выхватила нож и, едва увидев силуэт незнакомца, метнула. Тот что-то учуял, успел развернуться, уже в боевой стойке, мечом прикрывая лицо, шею и грудь, в левой руке, обратным хватом, кинжал, но поздно - нож пробил горло. Он успел сделать еще два неловких шага, прежде чем ноги отказались ему служить. Упал на колени, выронив оружие, уперся руками в пол - весь в крови, глаза безумные, страшные, - потом завалился на бок. А она стояла в дверях, все еще не понимая, что и зачем сделала. Хозяин, даром, что толстый купчик, соскочил с постели, откуда-то - уж не из-под кровати ли - вытащил здоровенную шипастую палицу, чьи-то сильные руки крепко обхватили ее, что-то острое уперлось в ребро - она не сопротивлялась.
	- Господин Ургау, вы не ранены?
	- Нет, хвала богам. Свет сюда, живо.
	- Да, господин.
	Принесли масляный фонарь, от него зажгли свечи. Хозяин, пожилой рыжеусый толстяк, прислонил к стене свою дубину, подошел к убитому, кряхтя присел, откинул полу плаща, зачем-то стянул с рук незнакомца перчатки, внимательно осмотрел его пальцы, ладони, потом ощупал карманы, поднял меч, вгляделся в затейливое клеймо на клинке. Наконец, встал, очень недовольный.
	- Тело унести в подвал, там обыскать как следует, до нитки все разобрать. Поняли?
	- Да, господин, исполним незамедлительно.
	- Здесь приберите.
	- Как вам будет угодно, господин.
	- Что ты заладил, дурак! Где Виану?! Клинок ему в задницу! Где он шатается?!
	- За ним послали, господин.
	- Да-а-а?! А где он был? Как этот умник сюда дошел?! Где он в дом влез?! А?!
	- Прошу прощения, господин, но он вошел открыто… Караульные пытались его задержать, но не смогли. В доме нашли еще несколько убитых - судя по всему, он без колебаний убивал всех, кто его видел.
	В комнату протиснулся высокий мужчина в полном боевом облачении, включая кольчугу, стальной шлем и круглый щит.
	- К вашим услугам, мой господин.
	- А-а-а, Виану, ты на войну вырядился? Долго одевался, дружок - все без тебя началось, без тебя и кончилось, вот только я ничегошеньки не понимаю. Теперь собирай своих олухов, обыщите весь дом и вокруг все, выясните, кто что видел, слышал, пошли гонца в казначейство, ничего не пиши, пусть сам разыщет господина Пикрау, и ему лично, на ухо, все расскажет. Понял?
	- Да, мой господин. Девушка?
	- Так это она его и кончила. И ножичек ее. Ловкая бестия.
	- Да, мой господин. С вашего позволения, я поговорю с ней.
	- Говори. Только, сдается мне, ничего она тебе не скажет.
	- Я буду настойчив, мой господин.
	- Ну, будь, коли охота. Только она мне нужна живая и целая, даже шкурку не портить. Ты ее отмой сначала, герой. И обыщи всю с ног до головы - голову особенно тщательно, по волоску. - Виану с сомнением посмотрел на голую пленницу. - Да, делай, как тебе говорят, если ты такой охотник до бесед с голыми девицами. Предупреди меня, как начнете.
	- Слушаюсь, мой господин.
	Ее не повели, скорее, понесли два здоровенных охранника, еще один шел впереди с фонарем и двое, оружие наголо, сзади. Затащили в подвал, крепко связали руки, подцепили за веревку крюком, подняли, так что она едва касалась пола пальцами ног. Прибежала служанка, заспанная, со сна малость отупевшая - ей приказали гостью расчесать, отмыть, все, что найдет, складывать в миску - что-то глиняное стукнуло о стол за спиной. Девушка довольно быстро справилась с прической, а вот тину на липком маслице оттирала долго, да неумело так, все тело натерла до нудной саднящей боли. В конце концов, справилась, ушла, окатив напоследок холодной водой. Потом вернулась. Смущаясь, краснея, бледнея, покусывая губы, под гогот охранников запустила ручку пленнице между ног, ощупала, повинуясь строгому окрику, воткнула палец в задний проход, отрицательно покачала головой и убежала, вся пунцовая, едва сдерживая слезы.
	Некоторое время она просто висела, как туша в лавке мясника, - должно быть, долго: от постоянного напряжения тело затекло, она впала в странное забытье, не то сон, не то обморок. Наконец, явился Виану. Ее снова облили водой. Он долго задавал какие-то вопросы: сначала ласково, потом строго - она не поняла и половины. Молчала. Главное самой ничего не сказать о себе, все, что скажут другие - ерунда. Она поняла, что зачем-то нужна им - значит, умереть ей не дадут. Только - не сказать лишнего. Не признать никакой вины. Виану прищелкнул пальцами, и ее спину обожгла плеть, потом еще раз, еще. Она терпела, временами впадая в спасительное забытье.
	- Ну что, настойчивый, что она тебе сказала?
	- Ничего, мой господин, вы были правы. Я сожалею.
	- Ага… Экий ты дамский угодник, однако…
	Она открыла глаза. Ургау, прищурившись, разглядывал ее. Встретившись с ней взглядом, весело подмигнул.
	- Ты хоть голос-то ее слышал? Ну, хоть раз, а? Вижу, что не слышал, умник. Отвязать, напоить, из соседней каморки весь хлам убрать, туда походную койку мою, постелить, как для принцессы, одеяло самое теплое, ее - туда, и оставить в покое. Пусть отдыхает. Под замком. К дверям двух человек, дежурить по три часа, неотлучно. И предупреди, чтобы молчком стояли. Отвечаешь лично - сбежит… ну, ты меня знаешь… Да, и поставьте ей туда кувшин с водой и еды. Проверять при смене караула. Если воды или еды попросит - дать.
	- Будет исполнено…
	-… мой господин - о, боги, ты меня этими "господинами моими" затюкал! Исполняй, что приказано…
	Она проспала долго, может быть целый день. Сначала металась во сне, стонала, снились совершенно бредовые кошмары. Просыпалась много раз, отхлебывала из кувшинчика глоток-другой приятно прохладной, пахнущей лесным родником воды, снова засыпала. Наконец успокоилась, поела, улеглась поудобнее, заснула уже хорошо, здоровым приятным сном. Потом скучала, думала, заплела косу - просто так, чтобы чем-нибудь заняться. Снова уснула. Проснулась. Снова поела. И думала, думала, думала. Только без толку - она слишком мало знала, чтобы найти какое-то решение, понимала это, и все равно терзала себя мыслями. Несколько раз заглядывали охранники - она, не зная как себя вести, инстинктивно улыбалась им, скромненько, словно снова стала Ули.
	За дверью завозились, открыли, поставили табуретку, вошел Ургау.
	- Вот я до тебя и добрался, спасительница. Ты не сердись, я знаю, ты мне жизнь спасла, должок за мной немалый, и за олухов моих - еще один, но иначе ты бы сбежала, Рони-Тень - да не моргай ты глазками ясными, наслышан изрядно о подвигах твоих. Ты думаешь, кому ты безделушки-то продаешь? Локарне, девочка, кому же еще. Так-то. Во всяком случае, большую часть. Кстати, и в ратуше и у господина королевского нотариуса я тебя тоже видел, синеглазка.
	Умница. Уважаю. Ты, конечно в сундук мой залезть хотела, оно понятно. И там в самом деле было тысячи полторы золотых, кое-какие бумажки, о которые лучше рук не марать - кто не знает, тем и ни к чему, а кто знает - оторвут ручки-то за одно то, что трогала те бумажки. Так что, считай, тебе повезло - и жива осталась, и слазила не зря. Вот, держи, - он протянул брошь - небольшую, без камней, но Рони сразу узнала старинную Алмарнскую работу - лет четыреста пятьдесят примерно этой вещице, и цены ей нет. - А это - дарственная на имя Ули, по всей форме составлено и подписано при трех свидетелях, поскольку вещь весьма ценная, заверено королевским нотариусом. Подпись и оттиски личной и королевской печатей ты, я думаю, знаешь лучше меня. Если хочешь, можешь уйти с этой брошкой хоть сейчас. Одежку твою нашли, вычистили, сейчас принесут.
	Но только это не все, девочка моя. Я, видишь ли, стар уже очень. Тяжко мне уже воевать-то. Ну, лет на пять, если повезет, меня еще может хватить, но уж точно не больше. Ты не знаешь? Да, вижу по глазам. Я Ургау Лиурнэ но Амаригу - есть такой замок полуразвалившейся на восточном побережье, деревенька там у меня аж на тридцать дворов - скучища, делать нечего, а я молодой был, горячий. Вот и нашли меня локарнцы, работу предложили, а я со скуки согласился. Дворяне-то меня теперь за своего не считают, ну, и… неважно, короче. Для Высокой королевской палаты я - дворянин, а кто не согласен, так пусть их - мне плевать. Да. Вот так вот. Я называюсь "предводитель боевых дружин Локарнского союза вольных негоциантов" - воевода я их, гм… "тайный" и главный шпион заодно. Но мне недолго осталось, да я говорил уже. Вот только стоящего человека на замену найти трудно. Тебя могу взять. Если дело пойдет, удочерю по всей форме и наследство тебе отпишу - не в казну ж его, как выморочное имущество. Сдается мне, из тебя толк выйдет.
====

     Часть вторая
	Имарский храм Ивовой девы был одним из древнейших в стране, даже древнее элоэнского, столичного. Длинное деревянное строение, все резное, по традиции окруженное плетеным из лозы, словно корзинка, заборчиком, невысоким, едва Рони под подбородок. Она специально пришла пораньше, пока народу поменьше. Прошла через всегда открытые ворота во внутренний дворик, присела на скамеечку: надо отдышаться, негоже в храм идти, запыхавшись; невольно залюбовалась работой древних мастеров-резчиков - утреннее солнце красиво подсвечивало старое дерево, с первого взгляда как будто растительный узор, ветки, листики, словно и храм тоже плетеный, легкий, но если присмотреться увидишь, что сквозь листву то здесь, то там проступают очертания девичьих фигурок - где высокая упругая грудка, где пухленькая попка, где изящная ножка, словно подсматриваешь через густые заросли молодого ивняка за стайкой купающихся девушек.
	Перед входом сбросила сандалии, омыла ноги холоднющей водой из маленького искусственного ручейка. Вошла в зал поклонения, опустилась на колени, положила перед собой пучок свежесрезанных прутьев, хлопнула в ладоши, начиная молитву. Пока молилась, осмотрелась: как обычно перед самой решеткой, отделявшей нарочито простой, аскетичный и сумрачный зал поклонения от светлого, богато украшенного зала служения, стояли на коленях молодые парни, откровенно разглядывая сквозь ажурную резьбу девушек, по традиции полностью обнаженных; в темном углу, то и дело хлопая в ладоши, истово молился Яни-Клещ - карманник; несколько девчушек лет десяти-двенадцати, все одеты по-купечески, похоже, подружки, встали рядком у дальней стены, благочестиво опустив глазки - розог не принесли, значит, в зал служения не собираются. Прочитав первую, с детства наизусть заученную молитву, снова хлопнула в ладоши, поклонилась, встала, стащила через голову платье, аккуратно свернула, подхватила прутья, подошла к низкой дверке справа от решетки, постучала тихонько. Как всегда дверь открыл храмовый служка - добрейший старичок, низко поклонился, забрал одежду и будущие розги, вежливо улыбнулся, жестом приглашая пройти.
	Перед высокой - в три человеческих роста - золоченой статуей Ивовой девы на лаковом, блестящем как зеркало полу ровными рядами лежали идеально белые полотенца, сложенные втрое, как раз чтобы встать на колени - десять рядов по десять. Сейчас заняты были только одиннадцать: первый ряд и одно во втором. Рони привычно опустилась на колени на второе с краю, слева от статуи. Еще четыре девушки стояли на голом полу, у самой статуи, впереди всех: ягодицы у троих и у одной - все тело от шеи до колен были основательно, до густой припухшей красноты, местами переходящей в пурпур, настеганы гибкими хлесткими прутьями - эти уже получили послушание, скоро уйдут, остальные замерли, опустившись на собственные пятки, руки неподвижно лежат ладонями на бедрах, пальцы переплетены. Она глубоко вздохнула, плавно вытянула руки перед собой, сплела пальчики, вывернула кисти ладонями от себя, неспешно села на пятки, не размыкая сплетения рук, коснулась ладонями пола перед собой, согнулась в глубоком поклоне, так, что лбом дотронулась до собственных пальцев, выпрямилась, одновременно положив руки на бедра, успокоила дыхание, прикрыла глаза - теперь ждать.
	Похоже, в серебряном пределе секут по трое, а в золотом по одной, и в золотой, конечно, меньше пойдет - попросить большое послушание? Впрочем, спешить не за чем, тем более здесь, посмотрим… Господин Ургау рассердится, если она опоздает - грешно, наверное, об этом думать пред златым ликом воплощения богини, но все же лучше его не огорчать - она улыбнулась собственным мыслям: последнее время думать о веселом, полном жизни старике иначе как с улыбкой она не могла.
	Высеченные девушки одна за другой поклонились и ушли, как она и ожидала. Появился священник в блестящем - золото с серебром - облачении, в руках черный лаковый поднос с тремя сосудами: золотым, серебряным и большой стеклянной чашей с прозрачным янтарным медом. Он не спеша, величаво двинулся вдоль ряда, опускаясь на колени перед каждой из девушек, те отвечали поклонами и вынимали из чаш серебряные и золотые ивовые листочки - Рони сначала внимательно смотрела, кто к какой чаше потянулся, но, увидев, что уже четвертая девушка запустила руку в золотую, снова полуприкрыла глаза - сегодня будет малое послушание, иначе не дождешься своей очереди. Наконец священник дошел до нее, с поклоном протянул поднос, она поклонилась в ответ, двумя пальчиками вытянула за черешок из серебряной чаши тончайшей чеканки листик - все прожилочки видны как у настоящего - обмакнула его до половины в чашу с медом, прошептав: "О, сладчайшая!" - слизнула тягучую капельку с кончика, остальное осторожно вытерла о поясницу и приклеила листик черешком вверх, так чтобы острый кончик указывал точно в ложбинку между ягодицами. Снова сложила руки, замерла.
	Вдоль рядов прошел послушник, совсем мальчик, новенький, должно быть - раньше она его не видела, в руках ведерко с ароматной, приятно пахнущей фруктами и пряностями водой и большая мягкая кисть. Трем девушкам, привставшим, едва он легонько дотрагивался до них, прошелся мокрой кистью по ягодицам, четвертую - с золотым листочком, обработал тщательно, словно забор красил, всю, от затылка до пяток. Где-то за спиной у богини мелодично, переливисто зазвенели колокольчики. Девушки поднялись, прихватив полотенца, поклонились статуе, разошлись - три к серебряной двери под левой рукой Ивовой девы, одна к золотой, под правой рукой. На встречу им уже шли принявшие послушание, разгоряченные долгой поркой - раскрасневшиеся, глаза блестят. Сзади послышались шорохи, чей-то неразборчивый шепоток - конечно, юнцы у резной решетки этого момента больше всего ждут, сейчас наверняка смотрят во все глаза на девичью красоту. Она улыбнулась: хорошо все-таки здесь, в храме, приятно служить Ивовой деве, и девчатам польза очевидна - посмотрит такой паренек раз-другой на симпатичную девицу, а потом, глядишь, и проводит, а там уж и до свадьбы недалеко, а не хочешь свадьбы - так милуйся, было бы желание.
	Снова беззвучно прошмыгнул вдоль рядов послушник, расстелил на пустые места чистые полотенца. Опять ожидание в тишине - за дверью-то, конечно, сейчас и розги свистят и визги в голос, но это там, а в зале служения - покой, умиротворенность. Хорошо. Тянется время длинной клейкой медовой каплей, чуть боязно, чуть щекочет изнутри невольное возбуждение, не то торопит навстречу жгучим поцелуям ивовых прутьев, не то умоляет подождать, оттянуть свидание с болью еще на хоть на миг… Снова послушник с ведерком - видно непривычно ему тут все: слишком суетится, слишком старательно опускает глаза, глупенький, а зря - здесь можно не стесняться себя. Ничего, объяснят наставники, будет неторопливо, со вкусом любоваться девичьей наготой, а потом объестся ей, привыкнет, станет пресыщенным ценителем, тогда можно и искусству розги учить. Отправят его на годик-полтора в уединенный монастырь, и будет он каждый день с восхода и до заката таким же юным послушницам попки расписывать под строгим присмотром придирчивых учителей. Остановился за спиной, влажная кисть коснулась поясницы - Рони выпрямилась, чуть наклонилась вперед. Прохладная мягкая кисть ласково лизнула ягодицы, капельки ароматной, почему-то всегда чуть пощипывающей тело водицы щекотно покатились по бедрам. Колокольчики. Пора! Снова, вытянувшись всем телом, поклонилась до пола, встала, подхватив с пола полотенце. Неспешно вслед за двумя другими девушками подошла к серебряной двери, уже открытой - видно, что изнутри и по торцу обита толстым войлоком, за ней многослойный занавес из плотной тяжелой ткани. Навстречу выскользнули одна за другой недавние соседки, прелестно порозовевшие, взволнованные.
	За дверь, за занавес - там просторная комната с высоким потолком, разгороженная богато инкрустированными перламутром ширмами, в праздники тут разом секут по тридцать девушек, но сегодня не праздник, большая часть закутков пустует: священникам тоже требуется отдых - работа у них тонкая и сил требует немало. Над тремя ширмами показались длинные ровные ивовые прутья - нехорошо заставлять себя ждать, Рони поспешила за ближайшую. Как и полагается, там - длинная высокая расписная лаковая скамья, один священник замер сбоку в традиционной позе, высоко подняв розгу над головой, другой - у изголовья, с толстым мягким шелковым шнуром в руках. Она быстро расстелила полотенце, легла, вытянула руки. Священник, молодой крепкий парень, ловко завял хитрый удивительно красивый узел, мягко, но плотно притянувший ее руки вместе к скамье, затем также сноровисто привязал ноги, взял прут из деревянного корытца на подставке, встал по другую сторону, занес руку для удара. Оба, не опуская розог, медленно, церемонно поклонились покорно лежащей девушке, выпрямились…
	- Оох! - прутья засвистели с двух сторон, один за другим, часто-часто, то пересекая обе ягодицы поперек, то наискосок, то едва прикасаясь самым кончиком - Аааииии!!!
	В храме не надо терпеть, не надо сдерживать себя, от такой порки забываешь обо всем. Рони кричала, временами срываясь на высокий животный визг, вертелась всем телом, насколько позволяли умело затянутые веревки, то подбрасывая пылающую попку, то вжимаясь всем телом в скамью. Ее крики сливались с криками и стонами из-за соседних ширм, еще один громкий молодой голос вторил им из золотого предела, отделенного от них лишь вышитым занавесом.
	Мгновение передышки - священники быстро сменили истрепавшиеся прутья, и снова…
	- Аааааа!!! Ууууу!!! Ааааа!!! - теперь они нарочно пороли с захлестами, придерживая розги на теле после удара.
	Ни разу еще Рони не удавалось угадать, когда иссякнет этот огненный ливень, и в этот раз все кончилось неожиданно, как обычно подарив мимолетное, но удивительно приятное ощущение облегчения, расслабления. Она даже не заметила, как священник, ловко дернув за длинные концы шнуров, разом развязал оба узла, и только когда он сорвал основательно приклеившийся на меду листочек, поняла, что пора вставать.
	Снова поклоны, под звон колокольчиков в зал служения, на колени перед самой статуей, быстро прошептать еще одну молитву, поклон, к выходу. Старичок с неизменной доброй улыбкой уже подает платье - он никогда не путает прихожанок, - еще один вежливый поклон, в зал поклонения, все, можно одеваться и уходить. Сандалии только не забыть у ручейка…
	Как же здорово идти вот так утречком после порки - тело словно поет, чувствуешь себя легкой, воздушной, кажется, только чуть оттолкнись и полетишь, словно тополиная пушинка по ветру.
====

     Часть тертья
	- Ага, пришла, готова? Давно уж пора бы начать…
	- Да, господин Ургау. Доброе утро, господин Нораэ.
	- Доброе. Бери бумагу, перо, садись и пиши… Ну-с… Скажем… Пиши: "В порту Леноа три торговых корабля: два загружены железом в слитках из Моада, один грузится солониной". Написала? Шифруй, как я учил.
	- Какую взять книгу, господин Нораэ?
	- Хм… рано еще книгу. Повтори три шага.
	- Сначала надо сосчитать, сколько букв каждого вида в сообщении и сколько всего, и разделить единицу на двадцать четыре части, по числу букв алфавита, так, чтобы длина каждой была пропорциональна количеству букв этого вида. Это называется "певец настраивает лютню". Потом надо, выбирая буквы подряд по одной, как при чтении, пересчитывать границы частей, на каждом шаге сужая их пропорционально так, чтобы они все вместе укладывались в часть, соответствующую последней взятой букве. Дроби записываются по словам или, для большей надежности, по несколько букв, обычно не более дюжины, иначе получаются слишком большие числа. Когда достигнут конец слова или пересчитано нужное число букв, записывается дробь из кусочка, соответствующего последней букве, выбираемая так, чтобы ее удобно было сократить. Этот шаг называется "слова обретают мелодию". Вместе с настоящими дробями, скрывающими буквы, в условное место пишется одна фиктивная, составленная из количеств букв каждого вида - ее нельзя сокращать. На последнем шаге также шифруется кусочек текста из заранее оговоренной книги, содержащий на одно слово, если разбивка по словам, или же на условное число букв больше, чем исходный, дроби первого шифра складываются с дробями второго - "шум прибоя заглушает песню". Потом дроби записываются подряд по частям - сначала все числители, потом все знаменатели.
	- Хорошо. Разбивка по десять букв, книга - "Песнопения преблагой Птице Изумрудной". Начинай.
	О, боги! Как же это занудно. Господин Нораэ, секретарь и доверенный человек Ургау, конечно, очень умный, и, наверное, по-своему талантливый, но зануда, каких мало. Кто бы мог подумать, что этот пухлощекий толстяк такое может… Вот уж, а ведь считала его ленивым. Нет, он вовсе не так прост, он правильно говорит, что его работа - думать, а думать можно и нужно всегда, неважно, где ты и чем занимаешься. Стоит с ним поговорить, моментально веришь, что он так и делает.
	- Не порть зря бумагу, не оставляй лишних записей - привыкай считать в уме.
	- Я так не могу, - Рони испуганно вскинула глаза, - господин Ургау, разве можно все это в уме держать?
	- Хитришь, красавица. Знаешь же, что Нораэ может, но, по чести говоря, других таких я не знаю. Пиши. Только чтоб без ошибок.
	- Спасибо, господин Ургау.
	- Если она привыкнет всегда записывать промежуточные вычисления, потом трудно будет переучиться.
	- Скольких ты уже научил этому фокусу, и сколько из них могут обойтись без "промежуточных вычислений"?
	- Они не могут только потому, что вы всегда готовы им потакать.
	- Потому как я хочу, чтобы они начали работать на меня прежде, чем станут дряхлыми старцами. Не сопи так, я довольно повидал людей и знаю, кто что может. Не худо бы и тебе уже этому научиться - вечно меряешь всех одной своей меркой, а люди-то разные.
	- Да, господин.
	- Ну, ладно, обойдемся без "господинов", знаю я, что ты не согласен, а все же подумал бы об этом как следует на досуге.
	Помолчали. Только перья скрипят. А за окном день такой чудесный. Сейчас бы на коня, да к старому Ротэу, помахать вволю шестом на свежем воздухе, поупражняться в рукопашном бое… А потом голышом искупаться в речке… Вот была бы жизнь!… И дернули ж нечистые духи согласиться, вот же потянуло во дворяне, чем раньше-то хуже жилось?
	- Опять мечтаешь? Сколько уже написала?
	- Простите, господин Нораэ, я уже заканчиваю второй шаг.
	- Медленно, даже для начала медленно.
	- Не спеши, девочка. Главное, не напутай.
	- Я постараюсь.
	Опять эти дроби. Так и с ума сойти недолго. В Имаре хорошо если половина горожан умеет монеты в своем кошельке сосчитать, а тут то дели, то умножай, да еще такие числа здоровые… О, боги! За что? На завтра точно надо к Ротеу выпроситься, на целый день.
	- Я закончила.
	- Теперь расшифровывай. Помнишь, как?
	- Да, господин Нораэ. Шаги в обратном порядке, третий шаг обращается - сложение заменяется вычитанием, второй шаг - такой же: смотрим в какой кусочек попали дробью и до него все сужаем.
	- Хорошо. Давай сюда все бумажки, кроме последней. Начинай. Не забудь честно построить разбиение единицы из шифра - проверю.
	- Конечно, господин Нораэ.
	Да сколько ж можно писать эти проклятущие цифры? Сам-то он таких посланий, наверное, не одну сотню уже расшифровал. Интересно, а сколько ему лет? На вид примерно двадцать три - двадцать четыре. Странно, большую часть жизни он сидит за столом и пишет и думает. Если бы кто-нибудь год назад сказал, что буду считать и писать целыми днями, даже за дворянство и богатство в придачу, только посмеялась бы. Дева всеблагая, всесветлая, быть не может! Вот же невезение! Эх, посмотреть бы, как же это насчиталось… Да нет уже бумажки той, отдала.
	- Что-то не так?
	- Простите, господин Нораэ, третья дробь раскрывается не теми буквами…
	- Дай посмотреть. О, боги, о, Белый филин, мудрейший покровитель всех пишущих, за что мне такое?! Сейчас… Ну, конечно, ты ошиблась складывая дроби… Остальное можешь не проверять - все правильно. Почему ты легко делаешь сложное и ошибаешься на ерунде?!
	- Опять? Сил моих нет больше! Нораэ, всыпь ей десяток-другой, чтоб визжала!
	- Приказывает ли мне благородный господин непременно визжать под розгами господина Нораэ? - Рони, изящно прогнув спинку, выскользнула из платья, хитро улыбнулась, чуть выпятив грудку для пущей соблазнительности.
	- Повернись-ка. Это что же? С прошлого раза еще не прошло? Аааа… Ты же сегодня в храм бегала, я и забыл, старый дурень. Да, Нораэ, пожалуй, если она закричит от твоей порки, можешь не сомневаться - девчонка в тебя влюбилась. Но два десятка всыпь все равно. А ты давай, ложись, вот хоть на стол.
	Рони послушно подошла к столу, прикинув, что он, пожалуй, коротковат, чтобы вытянуться как на лавке, опустилась на него животом и грудью, нарочно повыше выставив попку. Свистнула розга - ого, больненько сечет, должно быть и в самом деле разозлился. Она слегка, на пробу, взвизгнула - услышь такое отправляющие послушание священники, с их-то умением, с их привычкой, мигом бы почувствовали фальшь, всыпали бы так, что в глазах бы потемнело, что орала бы в голос, потом бы за стеночку держась выходила, через шаг спотыкаясь. Но Нораэ священником Ивовой девы не был, в храме не учился, он поверил, густо покраснел, промахнулся - стегнул со всего маху по пояснице с жутким захлестом на чувствительный бок, Рони дернулась, вскрикнула уже по-настоящему, больше от неожиданности, чем от боли, конечно, но все же вскрикнула, и это ее так удивило, что она не заметила ехидной ухмылки Ургау.
	Странно, но порка как будто действительно пошла на пользу - за весь день Рони больше не ошиблась ни разу, работала быстро, сосредоточенно, не отвлекаясь. Ургау, очень довольный ее успехами, сам, без всяких просьб, сказал, что дарит ей день отдыха, и за столом приказал подать редкого старого вина, которое берег для особых случаев.
	Ночью Нораэ проснулся от нежного осторожного прикосновения, открыл глаза и снова зажмурился, не в силах поверить.
	- Ты?!
	- Тише, - она прильнула к нему, погладила по щеке, - поцелуй меня.
	- Но, но я не должен, я… я же учу тебя… и господин Ургау… Разве ты не?…
	- Вот глупый. Нет, я "не".
	- Но как же мы потом… То есть я же должен, ну учить, и если ты ошибешься…
	- Ну и ладно, ну что ты? Ну, высечешь - хочешь, прямо сейчас розгу принесу, некоторые мужчины очень возбуждаются от ощущения горячей хорошенько настеганной попки, - она поцеловала его тихонько, одними губами, провела рукой по груди, - или завтра придумай что-нибудь, придерись, пори, сколько хочешь, я совсем не против.
	- Но…
	- Глупый, - ласково, нежно, - такой умный и такой чудной. Обними меня. Да, вот так, мой храбрец, ну же, не бойся. Еще, милый, смелее, мне так хорошо… Поцелуй как следует, ну же… Умммм…