Едва видимая, бесшумная тень – кусочек чуть более глубокой, подвижной тьмы в сумерках – бесшумно скользнула к дому, на мгновение, на фоне слегка подсвеченной луной светло-серой каменной стены, обрела силуэт стройной девичьей фигурки и тут же растворилась в других тенях, слилась неопределенным темным пятном с густой темнотой под раскидистым каштаном. Вверх по дереву, по толстой, похожей на исполинские вилы ветке, удобно устроилась на развилке, словно в кресле, полускрытая молодыми побегами, густо покрытыми разлапистыми листьями. Здесь она уже бывала: последний месяц она все вечера и многие ночи проводила на деревьях, окруживших этот дом, в кустах у ограды, на соседской крыше – теперь она точно знала, сколько в доме стражи и как она расставлена, где стражники едят, спят, сколько слуг, как прислуживают хозяину, как их вызывают, многих знала уже в лицо и по имени, запомнила их голоса, выяснила их привычки, знала, когда и кто зажигает и гасит свет, кто будет не спать всю ночь, чтобы при случае явиться по первому зову господина, да мало ли – вор должен много знать, чтобы оставаться живым вором.

У нее было немало таких правил, рожденных жизненным опытом, а повидала она больше многих стариков. Прежде всего – не спешить. Не воровать часто и по мелочам. Воришка, укравший пампушку на базаре, сыт полдня, а рискует головой: крестьяне и мелкие купчики стражу звать не будут – если поймают, сами на части разорвут, затопчут, забьют, если даже повезет, если и не до смерти, то уж точно искалечат так, что больше ни воровать, ни работать не сможешь. А ловят таких чаще – для всякого торговца базарного каждая крынка молока, каждый горшок, каждый каравай, каждая рыбина – сама жизнь его и его детей, как же тут не настороже быть? С богатыми домами – другое дело: там законы знают, на суды надеются, стража не свое сторожит, господское, да ладно бы хлеб, или хоть вино, а то побрякушки всякие, которые только для таких же богатеньких да знатных имеют ценность. Поэтому и красть надо именно побрякушки, маленькие, нетяжелые – их и спрятать легко, и продать не трудно, и вырученного надолго хватит. Никогда нельзя воровать для себя – только на продажу, а все, что для жизни нужно, непременно покупать – честно, при людях обязательно.

У нее еще кое-что осталось в тайничке под половицей – так себе тайничок, ближний, для ежедневных нужд, в нем много не бывает, тем более не бывает краденого – пожалуй, хватило бы на полгода, а если потянуть, так и на год, но нельзя тянуть-то. Питаться надо правильно, иначе растолстеешь или ослабнешь, а может и то и другое разом. Толстый вор, считай, наполовину пойман, слабый – уже покойник. И руки, руки – самое главное, нельзя руки портить, нельзя не беречь. И время нужно, чтобы дело делать, и еще упражняться успевать, а оно тоже денег стоит. Так что, пора. Как раз, если что, останется время еще на две, может три, попытки без суеты и спешки.

Она осмотрела себя. Все правильно: голая – так удобнее, и не шуршит, и не зацепится, и двигаться не мешает, а увидеть все равно никто не должен; вся серо-коричневая, чуть с зеленцой местами – сама мешала болотную тину с ормоновым маслом, самое лучшее купила у аптекаря, оно липкое и не пахнет совсем, если с тиной смешать и намазаться тонким слоем, прилипает так, что нарочно не соскребешь, и не сохнет долго, и не мажется, следов не оставляет. Она еще днем на берегу речушки за городом вся обмазалась, кроме лица, шеи и рук ниже локтя – надо же как-то по городу дойти до места, а потом еще искупалась для верности, чтоб, если лишнее где есть, если плохо пристало, смылось в воде. Кажется, все как надо: вокруг талии веревка крепкая, в меру шершавая, на конце грузик с крючком, на одном бедре шнурками привязан кошелечек с отмычками, на другом – кинжал в кожаных ножнах, хороший клинок, твердый, прочный, удобно и резать, и колоть, тяжеленький – что-то не слишком большое и перерубить получится, а при случае сгодится для драки, можно даже метнуть – баланс самый подходящий. Но драка – это последнее дело. Убивать нельзя без крайней необходимости, у убийц своя стезя и закон свой. Вот, разве что, себя защищая, и то трижды подумаешь: так-то что ей грозит, ну, высекут публично, в крайнем случае, заклеймят или на королевскую каторгу попадешь, а за убийство, даже за покушение, если на благородного, полагается смертная казнь, да еще и пытать будут на следствии, так что до казни-то не все доживают. А с каторги – а еще лучше по дороге – сбежать можно. Рука, тем временем, сама, почти инстинктивно, ощупала уложенные в тугой узел волосы, пальчики ловко нашли головки хитрых заколок.

Свет в окне напротив уже погас, то там, то здесь заскрипели, захлопали ставни. Чуть звякнуло у парадного входа, захрустел мелкий щебень под чьими-то тяжелыми сапогами – стражники ходят, двое. О, боги! Ну, почему эти придурки всегда так сторожат свое крыльцо? Неужто, и в самом деле думают, что там кто-то попрет напролом? Или красуются статью и вооружением охраны друг перед другом? И дом-то… Ладно бы замок какой, а то купчика локарнского поместье – ну, да, богатого купчика, не из простых, и, видно, в чести он в большой среди своих, но стражи-то набрал, стражи-то – не у всякого владетельного дворянина такая дружина. Впрочем, сторожат бестолково – от нападения скорее, не от тихого лазутчика или вора.

Пора! Вниз по корявому стволу, к стене, вдоль нее, бесшумно, к окошку. Окна первого этажа закрыты решетками, прочными, коваными – вот и хорошо, спасибо большое, дорогой хозяин, так пришлось бы на второй этаж по веревке лезть, не ходить же по всему дому, а по решетке оконной удобней, чем по лестнице. Вверх, придерживаясь цепкими сильными пальчиками за щели кладки, ногой нащупала верхний край оконной рамы – на целых два пальца из стены выступает, теперь рукой бы найти выступ или щелочку между камнями… Еще немного… О, Ивовая дева, помоги мне, подари немного удачи, завтра пойду в храм – сама попрошу большое послушание, пусть поют над телом моим твои ветви, пусть распишут его угодным тебе узором, пусть заставят меня подпевать… Благодарствую, сладчайшая, всесветлая, вот он, уступчик, – теперь только подтянуться немного, вот, и край окна уже близко, ухватилась уже. Ставни заперты, но это неважно – такая задвижка и дитя не остановит. Сейчас мы шпилечку из прически, ага… И нажмем немного. Пошло дело, открылись ставенки.

Не перевалилась – словно перетекла через подоконник без единого звука, тут же отскочила в темный угол, присела, замерла, прислушалась. Все правильно, обычные звуки жилого дома. Крадучись, обратно к окну, не высовываясь, чтобы ни на миг не показаться в оконном проеме, закрыла ставни, заперла на задвижку, как было. Снова прислушалась. Хорошо. Это рабочая комната господского секретаря – он сейчас спит, как убитый, этажом ниже: парень вообще малость ленив и чересчур себе потакает, так что можно не сомневаться – до утра он сюда не наведается. Теперь настоящая работа пошла. За дверью должен быть коридор, который одним концом упирается в лестницу, а другим – в хозяйский кабинет, туда-то и нужно, там-то и будет самое интересное – кованый сундук с хитрым замком, с ним долго возиться придется. И есть кое-какой риск, что зря – что-то интересное в нем наверняка есть, но годиться ли оно для кражи? Не всякую вещь, даже ценную, стоит трогать, а надо еще стоящие вещи уметь от ерунды всякой отличать.

Этому она долго училась, еще девчонкой. Нанялась в большую ювелирную мастерскую полы подметать, готовить – взяли охотно. Что ж не взять-то: девчонка ладная, расторопная, сиротка безродная, платьице простенькое, домотканое, живет за городской стеной в бедном пригороде, хибарка-развалюшка дощатая – такой кинь монетку медную, самую мелкую, она и рада-радешенька, а еще монетку кинешь, так она тебе в ножки поклонится, и постирает (сама не стирала, конечно, руки берегла – отдавала соседке и платила вдвое, чтоб молчала), и сапоги вычистит и гусиным салом пропитает, и в глаза заглядывать будет преданно, как собачонка, чуть прикрикнешь – сама розгу с поклоном принесет и прощения попросит. А уж сечь такую – одно удовольствие: тело крепкое, молодое, налитое упругой силой, но все же – девичье, всякий парень на плавные изгибы, кожу смуглую, бархатистую залюбуется, и не плаксива девчонка, под розгой сама лежит смирно, видно, привычная. А как же ей не быть привычной-то? Она ж набожная – чуть праздник, бежит в храм Ивовой девы, а там известно какие послушания – раздевайся, да ложись под хлесткие гибкие прутья, священники тамошние – большие мастера этого дела, любую в голос петь заставят. Мужа, небось, бедняжка ищет – известно же, Ивовая дева девицам незамужним покровительница, помощница в делах любви и телесного наслаждения (а еще заступница всем, чье ремесло связано с риском наказания, но то немногим ведомо). Так и появилась из ниоткуда Ули, скромница тихая. Сначала думала – ненадолго, только научиться в камнях, металлах драгоценных, работе златокузнецов разбираться, но позже решила, что в городе вовсе без работы жить опасно – заметят, от одного простого любопытства подглядят, разведут сплетен, небылиц всяких. И еще угораздило ее родиться с приметными глазами: у всех больше карие, реже – серые или темные, почти черные, а ей достались светлые, необычайно глубокой голубизны с едва заметным зеленым оттенком – словно морская волна в ясный солнечный полдень. Поначалу она очень из-за них переживала – такие глазищи всякий приметит и запомнит, а потом поняла, что и это ей на руку. Пусть запоминают Синеглазую Ули, работницу отменную, тихоню послушную. Пусть переманивают хорошую служанку из дома в дом. Так она после тех ювелиров поработала и у лучшего городского оружейника, и у королевского нотариуса, и у судейского пристава главного, теперь в самой ратуше полы метет. Никогда там, где работала, не то что не воровала, а хлебца хозяйского без спросу не откусила ни разу. Понятно, хозяев с разбором выбирала, чтоб и человек был не злой, говорливый, и научить чему-нибудь полезному мог, потом, уж когда слух о ней пошел, стала оговаривать, что подолгу в хозяйском доме без дела сидеть не будет, сделает, что надо, и по своим делам пойдет. Очень удачно получилось. Еще очень хотела в дом к мастеру Ротэу попасть, поучиться боевым искусствам, да он слуг вовсе не держал никогда. Пришлось рискнуть: заявилась к нему однажды юная дворяночка голубоглазая, сильная, ловкая, понятливая, бойкая на язык. Некая Хорэ Вальпанэ, из мелкопоместных, издалека, с другого конца страны. Приехала в город честь честью, на своем коне, вся оружием увешана, сняла комнатушку в трактире, уплатила вперед за год, не торгуясь. Правда, потом там редко бывала, но оно и понятно всякому – дело молодое, а уж при таких-то глазах, при таких-то ножках… Очень она старому мастеру приглянулась – как же, специально к нему ехала, поклонилась как равному, хоть он и не дворянин. И не пожалел старик – лучшей его ученицей стала за всю жизнь, всех парней заткнула за пояс.

Зная, что дверь скрипит, открывала ее долго, медленно, чуткими пальчиками нащупывая едва заметную дрожь, предвестницу скрипа. В конце широкого коридора, у лестницы, где стражник стоять должен, в подсвечнике на стене горели две свечи, чуть поскрипывал пол – стражник ходил по узкому балкончику у лестницы. На слух прикинув его положение, решила, что увидеть ее не должен, выскользнула из комнаты и также осторожно, прислушиваясь и к собственным рукам, и ко всему дому одновременно, закрыла проклятую дверь, вжалась в стену – плохо, никакого уступчика, ни мебели, ни занавесочки, только тени ей укрытие. Надо спешить – если охранник заглянет, да еще со свечой, увидит, скорее всего, придется уходить, да с шумом.

К двери в кабинет. Мимо спальни хозяина, мимо комнатки доверенного слуги – туда звонок проведен на шнурочке, но сейчас оба спят, сопение одного и храп с прихрюком другого слышны отчетливо. Вот она, заветная дверца. Заперта на замок – простой, от своих, и то не слишком ретивых… Сейчас… Тонкий крючочек каленой стали из кошелька на левом бедре – им, нежно, словно лаская, ощупала внутренности замка, повернула. Тонко щелкнула пружинка – ничего не поделаешь, один раз он должен был щелкнуть, такой уж замочек, простенький, а со своей подлостью.

Не спешить. Снова прислушалась… Нет! Дом скрипнул неправильно. Что-то, или, точнее, кто-то шумел на первом этаже. Неправильно шумел. Не как свой. Это по ее меркам он шумно шел – ни слуги, ни охрана его, похоже, не заметили: подумаешь, там половица скрипнула, тут каблук чуть стукнул, там подметка шаркнула. Тяжелый… Наверняка мужчина, рослый, явно в сапогах с подковками спереди и на каблуке, еще что-то кожаное поскрипывает изредка… О, боги! Он же идет от главного входа как раз. Должен был пройти мимо охраны. Так он здесь гость? Не похоже – ни слова не сказал, идет к лестнице уверенно. В такой-то час? Посыльный? По срочному делу кто-то к хозяину? Нет, не похоже, слишком уж неторопливо идет.

Не спешить. Не шуметь. Нельзя бежать от неизвестной опасности – так, скорее всего, попадешь в ловушку. Надо, не раскрывая себя, выяснить, в чем дело. Обратно к скрипучей двери, слегка ее приоткрыть, ровно настолько, чтобы в случае необходимости проскользнуть бесшумно. Она же даст узкий клин густой тени и послужит укрытием. Теперь к лестнице, прижаться к стене у самого угла… Где охранник? Вон он, на балкончике – одежда шуршит. Знать бы, куда он смотрит, выглянула бы, но нет, рано, сейчас чужак дойдет до лестницы, широкой, с резными перилами, полукруглой – на такой не спрячешься – стражник его непременно увидит, повернется к нему, нашумит, чужак тоже в этот момент хоть ненадолго, да на стражника обернется, вот тогда и надо будет выглянуть. На одно мгновение, ухватить взглядом их лица, позы – и назад. Дальше можно только слушать. Или прятаться, или уходить…

Скрипнули ступеньки, встрепенулся охранник, встал, подошел к самым ступенькам. Чужак, похоже, шел уверенно, неторопливо.

– Прошу прощения, сударь… Не изволите ли сказать, по какому вы делу в столь неурочный час?

Она выглянула. Точно как рассчитывала, увидела стражника – правым боком к ней, правая рука на эфесе меча, левая на перилах лестницы, голову опустил, лицо напряженное, суровое, смотрит на незнакомца. Чужак на три ступеньки ниже, вполоборота левым боком, чуть поднял глаза на голос, будто только сейчас заметил, что не один, взгляд спокойный, уверенный, рук под плащом не видно… О, боги! О, дева всеблагая! Перед лицом стражника словно серебристым полотенцем махнули. Тот отпрянул – нет, он только начал напрягать тело, чтобы сделать это простое, такое естественное движение, – а клинок чужака уже вошел ему в глаз и тут же выскочил, на мгновение вновь размазавшись полупрозрачным стрекозиным крылом, исчез в полускрытых плащом ножнах. Левая рука в дорогой вышитой перчатке ухватила начавшего было грузно оседать охранника за пояс… Назад немедленно – сейчас он обязательно осмотрится, прислушается. За дверь, замереть, дышать легко-легко, бесшумно. Да, дальше пошел. По коридору. Сейчас пройдет мимо двери. Не шевелиться – если увидит, убьет. Против такого противника, да с одним ножичком – клинок едва в полторы ладони – не устоять никак, если он нападет первым, единственный шанс – нашуметь нарочно и тянуть время, кое-как обороняясь, надеясь, что он не всю охрану перебил. Лучше, чтобы просто не заметил. Вляпалась. Совсем. Пора уходить, но уж очень он быстрый – пусть он мимо пройдет, пусть отвлечется, тогда – в окно и к канаве за забором: там одежда. Прошел мимо двери, не заглянул, совсем ничего не боится. Пора? Нет – остановился, прислушивается, дыхание задержал. Скрипнула дверь хозяйской спальни.

Сама не зная почему, она бесшумной молнией пронеслась по коридору, на ходу выхватила нож и, едва увидев силуэт незнакомца, метнула. Тот что-то учуял, успел развернуться, уже в боевой стойке, мечом прикрывая лицо, шею и грудь, в левой руке, обратным хватом, кинжал, но поздно – нож пробил горло. Он успел сделать еще два неловких шага, прежде чем ноги отказались ему служить. Упал на колени, выронив оружие, уперся руками в пол – весь в крови, глаза безумные, страшные, – потом завалился на бок. А она стояла в дверях, все еще не понимая, что и зачем сделала. Хозяин, даром, что толстый купчик, соскочил с постели, откуда-то – уж не из-под кровати ли – вытащил здоровенную шипастую палицу, чьи-то сильные руки крепко обхватили ее, что-то острое уперлось в ребро – она не сопротивлялась.

– Господин Ургау, вы не ранены?

– Нет, хвала богам. Свет сюда, живо.

– Да, господин.

Принесли масляный фонарь, от него зажгли свечи. Хозяин, пожилой рыжеусый толстяк, прислонил к стене свою дубину, подошел к убитому, кряхтя присел, откинул полу плаща, зачем-то стянул с рук незнакомца перчатки, внимательно осмотрел его пальцы, ладони, потом ощупал карманы, поднял меч, вгляделся в затейливое клеймо на клинке. Наконец, встал, очень недовольный.

– Тело унести в подвал, там обыскать как следует, до нитки все разобрать. Поняли?

– Да, господин, исполним незамедлительно.

– Здесь приберите.

– Как вам будет угодно, господин.

– Что ты заладил, дурак! Где Виану?! Клинок ему в задницу! Где он шатается?!

– За ним послали, господин.

– Да-а-а?! А где он был? Как этот умник сюда дошел?! Где он в дом влез?! А?!

– Прошу прощения, господин, но он вошел открыто… Караульные пытались его задержать, но не смогли. В доме нашли еще несколько убитых – судя по всему, он без колебаний убивал всех, кто его видел.

В комнату протиснулся высокий мужчина в полном боевом облачении, включая кольчугу, стальной шлем и круглый щит.

– К вашим услугам, мой господин.

– А-а-а, Виану, ты на войну вырядился? Долго одевался, дружок – все без тебя началось, без тебя и кончилось, вот только я ничегошеньки не понимаю. Теперь собирай своих олухов, обыщите весь дом и вокруг все, выясните, кто что видел, слышал, пошли гонца в казначейство, ничего не пиши, пусть сам разыщет господина Пикрау, и ему лично, на ухо, все расскажет. Понял?

– Да, мой господин. Девушка?

– Так это она его и кончила. И ножичек ее. Ловкая бестия.

– Да, мой господин. С вашего позволения, я поговорю с ней.

– Говори. Только, сдается мне, ничего она тебе не скажет.

– Я буду настойчив, мой господин.

– Ну, будь, коли охота. Только она мне нужна живая и целая, даже шкурку не портить. Ты ее отмой сначала, герой. И обыщи всю с ног до головы – голову особенно тщательно, по волоску. – Виану с сомнением посмотрел на голую пленницу. – Да, делай, как тебе говорят, если ты такой охотник до бесед с голыми девицами. Предупреди меня, как начнете.

– Слушаюсь, мой господин.

Ее не повели, скорее, понесли два здоровенных охранника, еще один шел впереди с фонарем и двое, оружие наголо, сзади. Затащили в подвал, крепко связали руки, подцепили за веревку крюком, подняли, так что она едва касалась пола пальцами ног. Прибежала служанка, заспанная, со сна малость отупевшая – ей приказали гостью расчесать, отмыть, все, что найдет, складывать в миску – что-то глиняное стукнуло о стол за спиной. Девушка довольно быстро справилась с прической, а вот тину на липком маслице оттирала долго, да неумело так, все тело натерла до нудной саднящей боли. В конце концов, справилась, ушла, окатив напоследок холодной водой. Потом вернулась. Смущаясь, краснея, бледнея, покусывая губы, под гогот охранников запустила ручку пленнице между ног, ощупала, повинуясь строгому окрику, воткнула палец в задний проход, отрицательно покачала головой и убежала, вся пунцовая, едва сдерживая слезы.

Некоторое время она просто висела, как туша в лавке мясника, – должно быть, долго: от постоянного напряжения тело затекло, она впала в странное забытье, не то сон, не то обморок. Наконец, явился Виану. Ее снова облили водой. Он долго задавал какие-то вопросы: сначала ласково, потом строго – она не поняла и половины. Молчала. Главное самой ничего не сказать о себе, все, что скажут другие – ерунда. Она поняла, что зачем-то нужна им – значит, умереть ей не дадут. Только – не сказать лишнего. Не признать никакой вины. Виану прищелкнул пальцами, и ее спину обожгла плеть, потом еще раз, еще. Она терпела, временами впадая в спасительное забытье.

– Ну что, настойчивый, что она тебе сказала?

– Ничего, мой господин, вы были правы. Я сожалею.

– Ага… Экий ты дамский угодник, однако…

Она открыла глаза. Ургау, прищурившись, разглядывал ее. Встретившись с ней взглядом, весело подмигнул.

– Ты хоть голос-то ее слышал? Ну, хоть раз, а? Вижу, что не слышал, умник. Отвязать, напоить, из соседней каморки весь хлам убрать, туда походную койку мою, постелить, как для принцессы, одеяло самое теплое, ее – туда, и оставить в покое. Пусть отдыхает. Под замком. К дверям двух человек, дежурить по три часа, неотлучно. И предупреди, чтобы молчком стояли. Отвечаешь лично – сбежит… ну, ты меня знаешь… Да, и поставьте ей туда кувшин с водой и еды. Проверять при смене караула. Если воды или еды попросит – дать.

– Будет исполнено…

– … мой господин – о, боги, ты меня этими «господинами моими» затюкал! Исполняй, что приказано…

Она проспала долго, может быть целый день. Сначала металась во сне, стонала, снились совершенно бредовые кошмары. Просыпалась много раз, отхлебывала из кувшинчика глоток-другой приятно прохладной, пахнущей лесным родником воды, снова засыпала. Наконец успокоилась, поела, улеглась поудобнее, заснула уже хорошо, здоровым приятным сном. Потом скучала, думала, заплела косу – просто так, чтобы чем-нибудь заняться. Снова уснула. Проснулась. Снова поела. И думала, думала, думала. Только без толку – она слишком мало знала, чтобы найти какое-то решение, понимала это, и все равно терзала себя мыслями. Несколько раз заглядывали охранники – она, не зная как себя вести, инстинктивно улыбалась им, скромненько, словно снова стала Ули.

За дверью завозились, открыли, поставили табуретку, вошел Ургау.

– Вот я до тебя и добрался, спасительница. Ты не сердись, я знаю, ты мне жизнь спасла, должок за мной немалый, и за олухов моих – еще один, но иначе ты бы сбежала, Рони-Тень – да не моргай ты глазками ясными, наслышан изрядно о подвигах твоих. Ты думаешь, кому ты безделушки-то продаешь? Локарне, девочка, кому же еще. Так-то. Во всяком случае, большую часть. Кстати, и в ратуше и у господина королевского нотариуса я тебя тоже видел, синеглазка.

Умница. Уважаю. Ты, конечно в сундук мой залезть хотела, оно понятно. И там в самом деле было тысячи полторы золотых, кое-какие бумажки, о которые лучше рук не марать – кто не знает, тем и ни к чему, а кто знает – оторвут ручки-то за одно то, что трогала те бумажки. Так что, считай, тебе повезло – и жива осталась, и слазила не зря. Вот, держи, – он протянул брошь – небольшую, без камней, но Рони сразу узнала старинную Алмарнскую работу – лет четыреста пятьдесят примерно этой вещице, и цены ей нет. – А это – дарственная на имя Ули, по всей форме составлено и подписано при трех свидетелях, поскольку вещь весьма ценная, заверено королевским нотариусом. Подпись и оттиски личной и королевской печатей ты, я думаю, знаешь лучше меня. Если хочешь, можешь уйти с этой брошкой хоть сейчас. Одежку твою нашли, вычистили, сейчас принесут.

Но только это не все, девочка моя. Я, видишь ли, стар уже очень. Тяжко мне уже воевать-то. Ну, лет на пять, если повезет, меня еще может хватить, но уж точно не больше. Ты не знаешь? Да, вижу по глазам. Я Ургау Лиурнэ но Амаригу – есть такой замок полуразвалившейся на восточном побережье, деревенька там у меня аж на тридцать дворов – скучища, делать нечего, а я молодой был, горячий. Вот и нашли меня локарнцы, работу предложили, а я со скуки согласился. Дворяне-то меня теперь за своего не считают, ну, и… неважно, короче. Для Высокой королевской палаты я – дворянин, а кто не согласен, так пусть их – мне плевать. Да. Вот так вот. Я называюсь «предводитель боевых дружин Локарнского союза вольных негоциантов» – воевода я их, гм… «тайный» и главный шпион заодно. Но мне недолго осталось, да я говорил уже. Вот только стоящего человека на замену найти трудно. Тебя могу взять. Если дело пойдет, удочерю по всей форме и наследство тебе отпишу – не в казну ж его, как выморочное имущество. Сдается мне, из тебя толк выйдет.