Имарский храм Ивовой девы был одним из древнейших в стране, даже древнее элоэнского, столичного. Длинное деревянное строение, все резное, по традиции окруженное плетеным из лозы, словно корзинка, заборчиком, невысоким, едва Рони под подбородок. Она специально пришла пораньше, пока народу поменьше. Прошла через всегда открытые ворота во внутренний дворик, присела на скамеечку: надо отдышаться, негоже в храм идти, запыхавшись; невольно залюбовалась работой древних мастеров-резчиков – утреннее солнце красиво подсвечивало старое дерево, с первого взгляда как будто растительный узор, ветки, листики, словно и храм тоже плетеный, легкий, но если присмотреться увидишь, что сквозь листву то здесь, то там проступают очертания девичьих фигурок – где высокая упругая грудка, где пухленькая попка, где изящная ножка, словно подсматриваешь через густые заросли молодого ивняка за стайкой купающихся девушек.

Перед входом сбросила сандалии, омыла ноги холоднющей водой из маленького искусственного ручейка. Вошла в зал поклонения, опустилась на колени, положила перед собой пучок свежесрезанных прутьев, хлопнула в ладоши, начиная молитву. Пока молилась, осмотрелась: как обычно перед самой решеткой, отделявшей нарочито простой, аскетичный и сумрачный зал поклонения от светлого, богато украшенного зала служения, стояли на коленях молодые парни, откровенно разглядывая сквозь ажурную резьбу девушек, по традиции полностью обнаженных; в темном углу, то и дело хлопая в ладоши, истово молился Яни-Клещ – карманник; несколько девчушек лет десяти-двенадцати, все одеты по-купечески, похоже, подружки, встали рядком у дальней стены, благочестиво опустив глазки – розог не принесли, значит, в зал служения не собираются. Прочитав первую, с детства наизусть заученную молитву, снова хлопнула в ладоши, поклонилась, встала, стащила через голову платье, аккуратно свернула, подхватила прутья, подошла к низкой дверке справа от решетки, постучала тихонько. Как всегда дверь открыл храмовый служка – добрейший старичок, низко поклонился, забрал одежду и будущие розги, вежливо улыбнулся, жестом приглашая пройти.

Перед высокой – в три человеческих роста – золоченой статуей Ивовой девы на лаковом, блестящем как зеркало полу ровными рядами лежали идеально белые полотенца, сложенные втрое, как раз чтобы встать на колени – десять рядов по десять. Сейчас заняты были только одиннадцать: первый ряд и одно во втором. Рони привычно опустилась на колени на второе с краю, слева от статуи. Еще четыре девушки стояли на голом полу, у самой статуи, впереди всех: ягодицы у троих и у одной – все тело от шеи до колен были основательно, до густой припухшей красноты, местами переходящей в пурпур, настеганы гибкими хлесткими прутьями – эти уже получили послушание, скоро уйдут, остальные замерли, опустившись на собственные пятки, руки неподвижно лежат ладонями на бедрах, пальцы переплетены. Она глубоко вздохнула, плавно вытянула руки перед собой, сплела пальчики, вывернула кисти ладонями от себя, неспешно села на пятки, не размыкая сплетения рук, коснулась ладонями пола перед собой, согнулась в глубоком поклоне, так, что лбом дотронулась до собственных пальцев, выпрямилась, одновременно положив руки на бедра, успокоила дыхание, прикрыла глаза – теперь ждать.

Похоже, в серебряном пределе секут по трое, а в золотом по одной, и в золотой, конечно, меньше пойдет – попросить большое послушание? Впрочем, спешить не за чем, тем более здесь, посмотрим… Господин Ургау рассердится, если она опоздает – грешно, наверное, об этом думать пред златым ликом воплощения богини, но все же лучше его не огорчать – она улыбнулась собственным мыслям: последнее время думать о веселом, полном жизни старике иначе как с улыбкой она не могла.

Высеченные девушки одна за другой поклонились и ушли, как она и ожидала. Появился священник в блестящем – золото с серебром – облачении, в руках черный лаковый поднос с тремя сосудами: золотым, серебряным и большой стеклянной чашей с прозрачным янтарным медом. Он не спеша, величаво двинулся вдоль ряда, опускаясь на колени перед каждой из девушек, те отвечали поклонами и вынимали из чаш серебряные и золотые ивовые листочки – Рони сначала внимательно смотрела, кто к какой чаше потянулся, но, увидев, что уже четвертая девушка запустила руку в золотую, снова полуприкрыла глаза – сегодня будет малое послушание, иначе не дождешься своей очереди. Наконец священник дошел до нее, с поклоном протянул поднос, она поклонилась в ответ, двумя пальчиками вытянула за черешок из серебряной чаши тончайшей чеканки листик – все прожилочки видны как у настоящего – обмакнула его до половины в чашу с медом, прошептав: «О, сладчайшая!» – слизнула тягучую капельку с кончика, остальное осторожно вытерла о поясницу и приклеила листик черешком вверх, так чтобы острый кончик указывал точно в ложбинку между ягодицами. Снова сложила руки, замерла.

Вдоль рядов прошел послушник, совсем мальчик, новенький, должно быть – раньше она его не видела, в руках ведерко с ароматной, приятно пахнущей фруктами и пряностями водой и большая мягкая кисть. Трем девушкам, привставшим, едва он легонько дотрагивался до них, прошелся мокрой кистью по ягодицам, четвертую – с золотым листочком, обработал тщательно, словно забор красил, всю, от затылка до пяток. Где-то за спиной у богини мелодично, переливисто зазвенели колокольчики. Девушки поднялись, прихватив полотенца, поклонились статуе, разошлись – три к серебряной двери под левой рукой Ивовой девы, одна к золотой, под правой рукой. На встречу им уже шли принявшие послушание, разгоряченные долгой поркой – раскрасневшиеся, глаза блестят. Сзади послышались шорохи, чей-то неразборчивый шепоток – конечно, юнцы у резной решетки этого момента больше всего ждут, сейчас наверняка смотрят во все глаза на девичью красоту. Она улыбнулась: хорошо все-таки здесь, в храме, приятно служить Ивовой деве, и девчатам польза очевидна – посмотрит такой паренек раз-другой на симпатичную девицу, а потом, глядишь, и проводит, а там уж и до свадьбы недалеко, а не хочешь свадьбы – так милуйся, было бы желание.

Снова беззвучно прошмыгнул вдоль рядов послушник, расстелил на пустые места чистые полотенца. Опять ожидание в тишине – за дверью-то, конечно, сейчас и розги свистят и визги в голос, но это там, а в зале служения – покой, умиротворенность. Хорошо. Тянется время длинной клейкой медовой каплей, чуть боязно, чуть щекочет изнутри невольное возбуждение, не то торопит навстречу жгучим поцелуям ивовых прутьев, не то умоляет подождать, оттянуть свидание с болью еще на хоть на миг… Снова послушник с ведерком – видно непривычно ему тут все: слишком суетится, слишком старательно опускает глаза, глупенький, а зря – здесь можно не стесняться себя. Ничего, объяснят наставники, будет неторопливо, со вкусом любоваться девичьей наготой, а потом объестся ей, привыкнет, станет пресыщенным ценителем, тогда можно и искусству розги учить. Отправят его на годик-полтора в уединенный монастырь, и будет он каждый день с восхода и до заката таким же юным послушницам попки расписывать под строгим присмотром придирчивых учителей. Остановился за спиной, влажная кисть коснулась поясницы – Рони выпрямилась, чуть наклонилась вперед. Прохладная мягкая кисть ласково лизнула ягодицы, капельки ароматной, почему-то всегда чуть пощипывающей тело водицы щекотно покатились по бедрам. Колокольчики. Пора! Снова, вытянувшись всем телом, поклонилась до пола, встала, подхватив с пола полотенце. Неспешно вслед за двумя другими девушками подошла к серебряной двери, уже открытой – видно, что изнутри и по торцу обита толстым войлоком, за ней многослойный занавес из плотной тяжелой ткани. Навстречу выскользнули одна за другой недавние соседки, прелестно порозовевшие, взволнованные.

За дверь, за занавес – там просторная комната с высоким потолком, разгороженная богато инкрустированными перламутром ширмами, в праздники тут разом секут по тридцать девушек, но сегодня не праздник, большая часть закутков пустует: священникам тоже требуется отдых – работа у них тонкая и сил требует немало. Над тремя ширмами показались длинные ровные ивовые прутья – нехорошо заставлять себя ждать, Рони поспешила за ближайшую. Как и полагается, там – длинная высокая расписная лаковая скамья, один священник замер сбоку в традиционной позе, высоко подняв розгу над головой, другой – у изголовья, с толстым мягким шелковым шнуром в руках. Она быстро расстелила полотенце, легла, вытянула руки. Священник, молодой крепкий парень, ловко завял хитрый удивительно красивый узел, мягко, но плотно притянувший ее руки вместе к скамье, затем также сноровисто привязал ноги, взял прут из деревянного корытца на подставке, встал по другую сторону, занес руку для удара. Оба, не опуская розог, медленно, церемонно поклонились покорно лежащей девушке, выпрямились…

– Оох! – прутья засвистели с двух сторон, один за другим, часто-часто, то пересекая обе ягодицы поперек, то наискосок, то едва прикасаясь самым кончиком – Аааииии!!!

В храме не надо терпеть, не надо сдерживать себя, от такой порки забываешь обо всем. Рони кричала, временами срываясь на высокий животный визг, вертелась всем телом, насколько позволяли умело затянутые веревки, то подбрасывая пылающую попку, то вжимаясь всем телом в скамью. Ее крики сливались с криками и стонами из-за соседних ширм, еще один громкий молодой голос вторил им из золотого предела, отделенного от них лишь вышитым занавесом.

Мгновение передышки – священники быстро сменили истрепавшиеся прутья, и снова…

– Аааааа!!! Ууууу!!! Ааааа!!! – теперь они нарочно пороли с захлестами, придерживая розги на теле после удара.

Ни разу еще Рони не удавалось угадать, когда иссякнет этот огненный ливень, и в этот раз все кончилось неожиданно, как обычно подарив мимолетное, но удивительно приятное ощущение облегчения, расслабления. Она даже не заметила, как священник, ловко дернув за длинные концы шнуров, разом развязал оба узла, и только когда он сорвал основательно приклеившийся на меду листочек, поняла, что пора вставать.

Снова поклоны, под звон колокольчиков в зал служения, на колени перед самой статуей, быстро прошептать еще одну молитву, поклон, к выходу. Старичок с неизменной доброй улыбкой уже подает платье – он никогда не путает прихожанок, – еще один вежливый поклон, в зал поклонения, все, можно одеваться и уходить. Сандалии только не забыть у ручейка…

Как же здорово идти вот так утречком после порки – тело словно поет, чувствуешь себя легкой, воздушной, кажется, только чуть оттолкнись и полетишь, словно тополиная пушинка по ветру.