Случилось это давно-давно. Вот когда строили везде дома пятиэтажные, которые потом стали хрущобами звать. Был, значит, конец лета, и где-то через неделю надо было мне в школу идти, в класс, наверное, седьмой. Только вот я из пионерлагеря приехал и болтался без дела по улицам, пока родители вкалывали на работе.

Был тогда у отца с матерью участок за городом, соток, я думаю, шесть или около того. Сколько я себя помню, летом мы туда по воскресеньям (суббота тогда еще рабочая была) ездили, картошку там, в основном сажали. Это сначала, а потом деревья, яблони там, груши, выросли большие, по краям крыжовник, малина изгородью – и не пролезть, и уж не сажали больше ничего, а ухаживали только за деревьями. Да и не росло под ними из-за тени ничего. Отец поставил посередине участка домик, так, будку, вроде тех, что у железнодорожных переездов стоят. Стол там был, да топчан, а в топчане – лопаты разные там, грабли и всякая огородная мелочь. Ели мы за этим столом картошку с огурцами, а отец потом ложился на топчан и курил.

Ездили мы туда обычно вчетвером: помимо меня с матерью и отцом моталась туда с нами еще и младшая отцова сестра – Валентина. К тому времени, о котором я рассказываю, было мне лет, думаю, тринадцать, а ей, наверное, что-то около тридцати. Была она толстая, мужиковатая такая, и даже слегка усатая. Видно, поэтому и замуж выйти никак не могла. Да и потом так и не вышла.

В тот день, про который я рассказываю, поехали, значит, мы туда с Валентиной вдвоем. И было это не воскресенье, как обычно, а будний день – на участках, помнится, не было никого. Ближе к осени старались мои почаще наведываться на свои угодья. И вот почему. От железнодорожной станции до наших участков недалеко было – минут, может, двадцать пешком, и раньше, помню я, совсем там деревня была, а после начали, как взбесились все равно, строить дома, и скоро стал там город, и появился народ, и оказались наши огороды прижаты со всех этих сторон домами, и стали на наши участки лазить голодные новые горожане и их дети, мои сверстники, которых было в этих домах что-то очень уж много. Наши огородники-садоводы, конечно, приняли меры: помимо забора, который стоял там всегда, наняли еще мужика с собакой, который время от времени обходил по забору вокруг, а потом, правда, заваливался спать в единственном хорошем доме – в правлении садоводческого нашего, значит, товарищества. Короче говоря, ни мужик, ни собака делу не помогали: каждый день у кого-нибудь то яблони, не глядя, что они не поспели еще, обтрясут, то утащат чего. И это бы ладно, но больше всего, помнится, огородников бесило то, что те, кто лез за яблоками или еще чем, ломали ветки и вытаптывали росшие на земле овощишки. А те нарочно – не столько уносили с собой, сколько оставляли испорченного и погубленного.

Когда мы через главные ворота прямо у правления садоводческого товарищества проходили, собака в будке заворочалась и цепью громыхнула, но даже морду не высунула посмотреть, кто идет. Валентина от злости зубами заскрипела:

– Здесь, значит, он, в правлении, сторож-то наш. Валяется! Ему ходить и сторожить надо, а он валяется. И собака у него такая же ленивая. Деньги ему еще плати …

Короче говоря, подходим мы к своему участку, а он располагался у нас близко от забора – всего через еще один участок. Кругом – никого, день-то будний: тишина, птички. Вдруг Валентина перестает переваливаться на своих толстых и волосатых ногах и замирает, и приседает. Смотрю, глаза у нее выпучились и уставились куда-то в одну точку на наш участок. Хвать она меня за руку. Стой, – шепчет, – Венька! Кто-то там у нас есть! Я, надо сказать, немного так как-то заволновался, а проще сказать – струхнул. А Валентина тетка, тихонько, на цыпках, бесшумно – и откуда при ее-то комплекции что взялось? – двинулась вперед и за руку меня тянет, не оторвешься. Я стал смотреть, но сквозь крыжовник со смородиной, да ветки яблонь ничего не увидел, а Валентина кого-то углядела, и по ее глазам заметно было, как она за этим кем-то следит.

На участок наш вход с аллеи едва заметен был – если не знать, так и не найдешь. Калитки никакой, конечно, а просто небольшой такой прогал между кустами смородины, не подумаешь, что и вход. А дальше просто дорожка земляная, с одной стороны флоксами, а с другой тоже смородиной обсаженная, и вела эта дорожка к будке нашей. Вот по этой дорожке мы с Валентиной и стали подкрадываться потихоньку, сначала Валентинина туша, ну а следом и я. Только когда мы уж почти дошли до будки, я увидел тех, кто к нам забрался. Были это … две девчонки! Хотя, это теперь я так говорю, «девчонки», а тогда они мне, сопливому мальчишке, совсем взрослыми показались. Стояли они обе у одной из яблонь, – «штрефель» мать с отцом звали, вкусные яблоки были, поспевали к осени, сочные такие, красные рябинки по бочку – и одна из девиц яблоньку нашу время от времени встряхивала и уже много яблок на землю стрясла.

Валентина вдруг как заорет:

– Вы что делаете!

Я даже вздрогнул, а девицы тут же, молча и не оглядываясь, порскнули обе через кусты на соседний участок – только ветки затрещали. Валентина было за ними, а я – до сих пор не могу понять, что такое меня подтолкнуло – в обход будки в противоположную сторону. Только я за будку, а мне навстречу еще одна девчонка: «Ой!» – и обратно. Я – за ней, и чуть не падаю, спотыкаюсь о туфлю, так, босоножку простенькую об один пяточный ремешок, которая, видно, у девчонки с ноги в суматохе свалилась. А там Валентина выбегает из-за другого угла и раскорячивается – руки в строну, в одной руке авоська с монатками – как раз у нее на пути к тем реденьким кустам, через которые смылись те две, которые попроворнее оказались. Девчонка туда, сюда – бежать некуда: справа и за спиной колючие кусты (малина, помню, там росла), а за ними еще ряд, уже соседских кустов, и тоже с колючками, слева – страшная толстомордая тетка, а прямо маячит мальчишка, хоть и тощий, но тоже какая-никая, а преграда.

– Ах ты дрянь, – кричит Валентина, – ты гляди, что сделала!

Смотрю, а девчонка топчется прямо на грядках, уж не помню, что там в августе месяце у Валентины расти могло, только это ее прямо взбесило. Что-то там она еще орала, я не слышал, потому что на девчонку засмотрелся. Было ей, наверное, лет шестнадцать-семнадцать, и казалась она мне, тринадцатилетнему мальчишке, совсем взрослой девушкой и очень, очень красивой: тоненькая такая, волосы светлые, выгоревшие, не очень длинные, – так, по плечам свободно болтаются – глаза от испуга большие, губка закушена. И одна нога у ней босая. Нельзя сказать, чтобы я раньше женских ног не видел. Одни вон Валентинины чего стоили. Но тут я такое что-то почувствовал … Было на ней легкое летнее платьишко светленькое, короткое совсем, из под него шли у нее ноги, загорелые такие, с золотистыми, еле заметными волосками, а босая ступня и пальчики присыпаны сухой землей.

Пока я так зевал, Валентина подскочила к девчонке и цап ее за руку. Идем, кричит, сейчас в правление, оттуда милицию вызовем. Будешь, говорит, знать, как по чужим садам лазить. Вижу, девчонка испугалась так, что даже не сопротивляется почти, так только цепляет ногами землю слегка, но идет за Валентиной. Я, раскрывши рот и не зная, что делать, потащился за ними, таращась на девчонкины пяточки. Так дошли мы почти до самого выхода на аллею между участками, но тут девчонка то ли опомнилась, то ли еще что, только засопротивлялась серьезнее. Здесь с нее вторая туфелька свалилась, а Валентина тащит и подобрать ее не дает, пыхтит, тянет ее за руку. Но вытянуть не может. Смотрю, Валентина напор вдруг сбавляет. Тогда я не сообразил, в чем дело, а теперь думаю, заопасалась она, что не дотащит девчонку, даже и с моей если помощью, до правления, что вырвется она и убежит. И тетка моя тактику на всякий случай сменила. А заодно и направление: ни слова не говоря, толкнула девчонку обратно на дорожку и потащила назад к будке.

– Венька! – кричит. – Посмотри там в доме на гвозде веревка висит. Тащи ее сюда!

Не понял я, что тетка задумала, но как услышал «веревка», меня будто током слегка дернуло. Бывает так: ничего еще толком не ясно, а уж предчувствие какое-то такое есть. Вот и я, предчувствуя, значит, и уже начиная вибрировать, кинулся в будку, тут же увидел ту веревку на гвозде, вбитом в притолоку, и стал ее снимать, а вернее сказать, рвать с гвоздя, и сорвал ее не сразу – очень уж торопился, да и руки будто не мои были, слушались через раз. Прибегаю, значит, обратно, отдаю Валентине, а она уже сложила девчонке руки ладонями вместе и держит так.

– Принес? – говорит. – Ну-ка, вяжи.

Девчонка вскинулась, потом присела, наклонила плечи вперед, дернулась. Не надо, говорит, что вы делаете? Но у Валентины не забалуешься. Я, облизывая рот сухой, начал девчонке на запястья веревку наматывать. А они тонкие такие, тоже загорелые и тоже с золотистыми волосиками. А веревка старая, от грязи серая, мать на ней тряпки сушить вывешивала, от будки до яблони протягивала, жилки из веревки из этой размочаленные кое-где, смотрю, торчат …

– Пусти! – Валентина говорит и локтем меня, – Я сама завяжу, ничего толком попросить нельзя.

Мне обидно стало, что Валентина со мной перед девчонкой не то что уважительно, а совсем уж как с ребенком. Хотя это и кстати было: от волнения руки у меня так стали трястись, что удивительно, как этого ни Валентина, ни девчонка не заметили. А девчонка почему-то затихла, дергаться перестала и только воздух так сквозь зубы, тихонько шипя, втягивала, когда Валентина, видно, ей больно делала. Вот справилась, значит, Валентина с узлом и потащила девчонку к груше. Росла у нас такая от будки шагах в трех, плодоносила через два года на третий и груши были каменные, лежали на шкафу у нас дома и размягчались только к новогодним праздникам. Дерево зато было огромное, ветки такие толстые, что одно время на них гамак висел, пока не сгнил и не лопнул. Вот подтаскивает, значит, Валентина девчонку к груше, хватает ее за локти и вскидывает ей связанные руки вверх.

– Закидывай, – говорит мне, – веревку во-он за ту ветку и тяни выше, чтоб она зубами не достала, а то развяжется, и ищи-свищи.

Подтянули мы вместе с теткой девчонкины руки за веревку вверх, так что соединенные кисти оказались у нее чуть выше лба, привязали конец веревки к стволу, Валентина и говорит:

– Все. Оставайся здесь и смотри, чтоб не убежала, а я пойду в правление и вызову милицию.

Вот, значит, что, Валентина задумала. Гляжу, девица совсем потерялась: глаза заблестели и еще больше стали, а губы подрагивают – вот-вот заплачет.

– Пожалуйста, – говорит, – Не надо в милицию.

Валентина посмотрела на нее, молча погрозила толстым пальцем и ушла.

Я сел на приступочку перед дверью в будку и отвернулся. Тут вот ведь в чем дело было. На мне были широкие такие шаровары из черного, лоснящегося ситца, тогда многие мальчишки моего возраста такие носили. И по улицам в них таскались, и в школу на физкультуру надевали. Не мог я стоять из-за этих шаровар – так возбудился, что через тонкие мои штаны все было видно. Сейчас бы и ничего, может, и хорошо бы даже было показать, что имеешь, а тогда, мальчишкой, что я мог чувствовать, кроме стыда стыдовича?

Ушла, значит, Валентина, и девица стала дергать веревку, чтобы освободиться, пока нас только двое. Я было хотел прикрикнуть на нее, чтоб тихо стояла, но голос у меня совсем пропал, сухой язык не ворочался, да и как мне, мальчишке, было командовать совсем взрослой девицей, едва ли не тетенькой, какой она мне тогда казалась. Рот-то я открыл, но не крикнул, а только прохрипел дрогнувшим голосом:

– Не надо так! Спокойно стой …, – и добавил: … – те!

Мне так стыдно стало своего позорного «выступления», а девчонка будто и не слышала: дергала веревку и раскачивала сук, через который она была перекинута, потом вертела связанными руками и так и сяк, чтобы, значит, как-нибудь вывернуть кисти из веревочной обмотки, потом снова раскачивала сук. Еще хорошо, что в тот год груша пустая стояла, а то бы все каменные-то груши на землю попадали. Наконец, вижу, девчонка поняла, что не сможет освободиться: локти повисли у нее свободно на веревке, плечи опустились. Сдула она со щеки прядку волос, мотнула головой, повернулась ко мне и тихо так, голосок колокольчиком, спрашивает:

– Мальчик, тебя Веня зовут, да?

Меня в жар бросило – сказала, как пропела. Буркнул я что-то утвердительное, стараясь на нее не смотреть. Она опять:

– Веня, пожалуйста, развяжи меня. Пожалуйста, Веня!

У меня дыхание перехватило. Теперь-то я знаю уже, что женщины, ведьмы эти, умеют, когда им надо, такими голосами говорить, так их могут настроить, что попросят чего – не откажешь. А тогда … Зла какого-то особенного, зла собственника на нее, расхитительницу и губительницу чужого добра, у меня не могло, кончено, быть: что мне растоптанные овощи? Я здесь, на огороде, в основном дурака валял, трудились-то родители с Валентиной. Но главное, конечно, было то, что, как я сейчас понимаю, понравилась она мне ужасно. Я, может быть, даже смирился бы и с обидным прямо до глубины души «мальчиком», если бы не проклятое возбуждение – ну как было ей в таком виде показаться? А девчонка видит, что дело на мази, и давай просить все жалостнее и жалостнее именно таким вот ведьминским голосом, который ты будто не ушами слышишь, а чем-то там над животом. И я сдался. Ладно, думаю, отпущу ее, а от Валентины как-нибудь отбоярюсь, скажу, сама плохо привязала, а я не догнал. Поругается на меня, но в милицию же не станет сдавать.

– Сейчас, – говорю, – Ладно. Сейчас развяжу

Набрал я в грудь побольше воздуха и дыхание задержал, надулся, чтобы отвлечься, значит, успокоиться, и уж потом, не стыдясь того, кто в штанах, совершить благородное дело – красавицу освободить. Фильм я тут как-то смотрел, так там поп один в таком же почти положении вообще себе палец топором отхватил. Там, правда, дело куда круче было, но суть та же. А девчонка сучит ногами и жалобно так:

– Ну что же ты, Веня?

– Да сейчас, сейчас!

Не тут-то было! От задержки дыхания, кажется, еще хуже стало. А тут еще жалобный голосок этот … И ладно бы на мне хоть куртка какая была, тогда можно было бы, сунув руку в карман и оттянув его как можно больше вниз, прикрыться кое-как. Но по случаю жары была на мне помимо проклятых шаровар только одна майка безрукавка. А отпустить девчонку мне очень хотелось. С Валентиной шутки плохи: сказала, что в милицию сдаст, значит, точно сдаст, а там … Ладно, плевать, думаю, пусть увидит! И только это стал я с приступочки подниматься, стараясь вниз не смотреть, чтобы девчонкино внимание туда не привлекать, как кусты у дорожки зашевелились и вышла к нам из них сама Валентина. Одна. Девчонка посмотрела сначала на нее, а потом на меня, и на лице у нее было я увидел-то вроде «Эх ты!» Я с облегчением плюхнулся обратно: если показаться в таком виде девчонке мне казалось стыдно, то Валентине и вовсе невозможно.

– Нет там никого. Закрыто правление, – сообщила она, подходя. – Ушел! Собака в будке, а его нет! Вот паразит!

– Отпустите меня! – вдруг заговорила девчонка совершенно другим голосом, тоже жалобным, но не таким, каким меня уговаривала. – Я не буду больше.

– Нет уж! – отрезала Валентина. – Просто так ты у меня не отделаешься.

Тетку свою Валентину я хорошо успел к тому времени изучить. В правлении осечка, а тут еще яблоки на земле, грядки потоптанные … Посмотрел я на ее красное лицо, узнал знакомое недоброе выражение, и уж больше ни во что не вмешивался, наблюдал только.

Бросила Валентина свою авоську рядом со мной на приступку, – «Подержи!» – и в будку. Я едва посторониться успел. А тетка уже выходит наружу и несет в руке секатор, – он у отца всегда на подоконничке слева от входа лежал – и шасть за будку. Слышу, треск оттуда пошел. А там перед единственным в будке окном на южную сторону росла у нас невысокая, но кустистая черемуха. Тут мы с девчонкой, оба с открытыми ртами, переглянулись, и, надо думать, тогда-то и догадались, что будет дальше.

Валентина за будкой долго не задержалась – вышла оттуда с веткой, длинной такой, с одного, потолще, конца кора одеревенелая уже, а с другого – ветка тонкая и еще зелененькая. Идет Валентина и на ходу листочки обрывает, так что буквально на наших глазах превращается эта ветка в серьезный такой прут: с одного конца поухватистей, а к другому пологим таким зигзагом от почки к почке все тоньше и гибче. Говорю же, с Валентиной шутки плохи. Я сглотнул было, но только небо себе языком оцарапал.

– Значит, так, – сказала Валентина девчонке, а сама тонкий зеленый кончик ветки секатором раз – и отчекрыжила. – Выбирай: или это вот, – тут она подняла к ее лицу прут, – или милицию будем ждать.

Девчонка всхлипнула и опустила голову.

– Ну, так что делать будем? – спрашивает Валентина и к девчонке голову одним ухом наклоняет, будто плохо слышит.

– Не надо … милиции, – тихонько так отвечает девчонка.

– Ну и правильно! – одобрила Валентина, и мне даже показалось, что она слегка как-то так подобрела, что ли, и девчонку только пугает. – Мы и сами управимся. Домашними средствами.

Девчонка опять всхлипнула.

– Ничего! – говорит Валентина. – Ничего! Зато память хорошая будет.

Смотрю, заходит Валентина девчонке за спину, приседает, сует ей руки под платье, что-то там с секунду нашаривает, а потом это что-то тянет вниз. Гляжу, девчонка коленки сжимает, приседает, сопротивляется, шипит чего-то, но Валентина дергает сильнее, и спускает по девчонкиным загорелым ногам вниз на запыленные ступни черную тряпочку … Трусики!

Валентина потянула было за них, чтобы совсем с ног снять, а девчонка ни в какую – не разжимает ног и все. Только когда Валентна шлепнула ладонью – да звонко так! – девчонке по тугой икре, та, пискнув жалобно, ноги расслабила, сначала одну от земли приподняла, потом другую, и то чуть-чуть, так что пришлось Валентине их из-под девчонки буквально вырывать. У меня сердце сильно забилось. Я и не знал раньше, что оно так биться может.

Девчонка, без трусиков оставшись, стала отворачиваться, уперлась подбородком себе в плечо и коленки, кажется, еще плотнее сжала. А Валентина, думаю, не без умысла, повесила эти трусики на соседнюю ветку. Были бы у девчонки руки свободны, она бы их не сходя с места могла достать. Валентина отошла от девчонки на шаг, так голову наклонила, потом эдак, и вдруг поворачивается, и к будке:

– Пусти-ка! Расселся тут! Задницу лень поднять. Дай тетке пройти!

Встать я, конечно, не встал, только в сторону проехался по приступочке задом, а Валентина вошла в будку, сдвинула немного матрац с топчана и стала там копаться. Я еще раз, быстренько так, будто мне ни к чему, взглянул на девчонку. Ей-то из-под груши не видно, что там, в будке, делается. Лицо у нее стало тревожное, рот приоткрылся, замерла вся. Потом шагнула было, чтобы посмотреть, вытянула шею, но веревка не пустила. Слышу Валентина задвигает матрац обратно. Оборачиваюсь – выходит она из будки с длинным таким куском тряпки, которую отец рвал на тонкие полоски, чтоб помидоры подвязывать. Подходит Валентина с этой тряпкой к девчонке, и кряхтя становится перед ней на одно колено.

– Ну-ка, – говорит, – ноги вместе!

И пока девчонка перебирает ногами, растерявшись, Валентина скручивает из тряпки плотный такой жгут, а потом перекидывает его сзади и стягивает ей ноги в лодыжках. Пока она там копалась, связывая ей ноги, девчонка молча и даже будто с интересом смотрела сверху на то, что там, внизу с ее ногами делают. Гляжу, поднялась, покряхтывая, Валентина с колена, подобрала брошенный рядом на землю прут, перевела немного дух, а потом ухватила девчонку за бедра и стала ее разворачивать к будке и, значит, ко мне тоже, спиной. Но девчонка чего-то заартачилась, и попыталась, мелко-мелко переступая связанными ногами, встать как раньше – лицом к будке.

– Не-ет, голубушка! – пропела с издевкой Валентина, заставляя девчонку вернуться обратно, – Ты уж вот так постой, а то мне неудобно замахиваться будет.

От Валентининых грубых толчков девчонка не удержалась на связанных ногах и повисла на веревке. Ветка груши тяжко закачалась. Валентина поставила ее на ноги, развернула к себе спиной, но как только выпустила ее из рук, девчонка опять стала поворачиваться.

– Да стой ты! – с силой встряхнула ее Валентина. – Он тебя не съест.

Девчонка издала какой-то глухой звук, то ли «ох!», то ли «умм!», и осталась стоять на месте, только голову назад запрокинула. Я стал было гадать, кто это мог бы «съесть» девчонку, если кроме нас троих никого рядом не было, но тут Валентина подхватила рукой подол ее платья и задрала его вверх чуть не до самых девчонкиных лопаток.

Сначала я закрыл глаза. А потом почти тут же открыл.

Только теперь я понял, почему девчонка не хотела поворачиваться – она стеснялась меня! Стеснялась, что я увижу ее голый зад, как я стеснялся, что она заметит, что со мной творится.

Не знаю, как я тогда от сердцебиения не умер, и как оно, сердце это, вообще у меня внутри осталось, а не выскочило наружу и не запрыгало лягушкой по травке. Подальше, чтобы вообще не лопнуть. Я впервые так близко видел обнаженные ягодицы молодой женщины, которую, к тому же, на моих глазах связывали и теперь вот сечь собирались. Сравнивать эти ягодицы мне было тогда не с чем, так что воспоминание об этом зрелище я хранил в памяти едва ли не как самое заветное и дорогое еще долго. Были эти ягодички ладные такие, продолговатые, как сливы, что на соседнем дереве тогда висели, и, наверное, такие же плотные. А еще они были … двуцветные! Кожа снизу загорелая, а выше, где трусики были, – белая-белая …

Вот по этой-то белизне Валентина ее прутом и вытянула.

Я почему-то решил, что девчонка заорет благим матом на все садовое товарищество, но она только выдохнула: «Ах!» и изогнулась всем телом вперед. Веревка натянулась опять, ветка закачалась, и девчонка снова на ногах не устояла бы, если б Валентина не удержала ее за подол и притянула обратно. Хлестала она девчонку мерно так, не торопясь, ударов не считала, зато как хлестнет, приговаривает:

– А вот так! … А вот яблоки на земле! … А вот по чужим садам лазить! … А вот грядки растоптанные! … А вот вместо милиции! … А вот еще яблоки! …

Сначала девчонка только шипела от боли и извивалась вся, и как-то держалась, но потом все-таки сдалась, заплакала и стала просить прощения. Получит очередной раз, ойкнет, дернется только слегка, пару раз всхлипнет, а потом:

– Не надо! Ну, пожалуйста! Простите! Я не буду больше!

При мне первый раз кого-то секли. Дома, кстати, родители меня не били почти. Ну даст отец, бывало, подзатыльник, скажет при этом: «Говнюк!», и все. Валентина – та сразу за ухо, если что. Но вот чтобы так … Видел, я конечно, в кино, разные сцены, но ведь там артисты и все ненастоящее. Короче говоря, не помню, когда я сложенные ладонями вместе руки просунул между плотно сжатыми ляжками. Чувствую, в шароварах, стало что-то мокренько. Я было хотел сразу встать и спрятаться где-нибудь, но тут, как на грех, Валентина прут бросает в сторону, выпускает девчонкин подол и, тяжело так дух переводя, говорит:

– Все … Хватит с тебя … Скажи еще спасибо …. что без мили … без милиции … обошлись …. а то в коло … в колонию … Ох, Господи! … Венька! …Не раздышусь никак … Развязывай сам ее!

И плюхается рядом со мной на приступку, отдувается. Я, пока упавший подол не закрыл голые девчонкины ягодицы, глаз от них оторвать не мог. Все смотрел, как они беспомощно так вздрагивали и стискивались, когда на них опускался Валентинина ветка. Еще долго потом у меня перед глазами маячили две половинки девчонкиного задка и особенно красные на них, пухлые полосы с тоненькими красными ниточками и точками царапин. Пока это зрелище еще только располагалось у меня в голове, чтобы потом стать этим воспоминанием, то есть пока Валентина секла девчонку, встать с приступочки хоть за чем было бы для меня совершенно невозможным – уж очень туго натянулся у меня между ног тонкий черный сатин. А как упала Валентина на доску рядом, тут мой час и настал. Я вскочил, да так еще боком повернулся, чтоб Валентина ничего не увидела, и скорей к девчонке. Хоть со связанными ногами повернуться к нам с Валентиной лицом ей было непросто, но надо было ее опередить.

Стал я рядом с ней боком и взялся ей руки освобождать, и оказалось, что узел-то Валентина завязала обычным бантиком. Я потянул за кончик, все и распалось. Я тут же попятился задом обратно к Валентине на приступку. Девчонка посмотрела мне в глаза как-то странно, стряхнула с рук веревку, и заплаканного лица не утирая, тут же присела на корточки и сама себе развязала ноги, а потом вскочила и цоп трусики свои с ветки. Сжала их в кулачке в комочек и на меня стрельнула глазами. Взгляд тревожный такой и будто с каким-то вопросом. Я к тому времени уже сидел рядом с Валентиной, вперед наклонялся и радовался, что тетке ничего не показал, а девчонка отвлеклась и тоже ничего не заметила. Уж не знаю, какой ответ на свои немые вопросы она у меня на лице отыскала, только тут же голову опустила, присела и быстро так, коленками подол платья раз-два вверх, ловко попадая в прорехи босыми, оттянутыми вниз ступнями в серой земляной пыли, надела трусики. Выпрямилась, стоит и смотрит на нас, и только время от времени тихонько всхлипывает.

Тут, кряхтя, встает Валентина и – надо же! – уже без злобы совсем, а как-то так, будто с девчонкой просто несчастный случай произошел, ведет ее к нашей железной бочке с водой, над которой кран с водой был, и велит умыться, потом дает тряпку, которая у нас вместо полотенца служила. Девчонка спасибо говорит, берет полотенце и утирается. Гляжу, вроде успокоилась совсем, только судорожно так время от времени вдыхает воздух. Валентина стоит рядом, руки под грудищей, и спокойно, даже с сочувствием, можно сказать, за ней наблюдает, будто это не она вовсе вот только что девчонку собственноручно высекла. А девчонка лицо промокнула, тряпку отдает Валентине, руки опускает и на тетку взглядывает – ждет, что дальше с ней делать будут.

Вот ведь и не происходило уже больше ничего, то есть и Валентина на девчонку не наседала, и девчонка не извивалась под прутом, и веревок на ней не было, да и прут куда-то сам собой задевался, но девчонка наказанная так покорно, так смирненько стояла перед Валентиной, что я опять завибрировал, да еще посильнее, чем когда руки девчонке связывал и смотрел, как она пытается освободиться. Мне даже скулы свело.

– Все, – говорит Валентина, – иди теперь, и если еще раз тебя здесь увижу …

Девчонка послушно кивает пару раз головой и уже собирается уходить, но тут Валентина ее останавливает:

– Стой! – говорит. – Раз такое дело, бери вон яблоки, что отрясли. Им бы еще повисеть, да уж раз сбили … Это тебе чтоб не так обидно было, что ли, …

Девчонка опять кивает, и к яблоне. Присела, одно яблоко подобрала, второе, потом остановилась и как-то так замешкалась, будто что потеряла.

– А ты в подол давай, – Валентина подсказывает.

Девчонка тут же опускается на коленки, берется одной рукой за подол, а второй начинает в него с земли яблоки складывать. Собрала вокруг себя, куда рукой достать могла, и поползла дальше. Валентина стоит рядом и указывает: вот то возьми, да там подбери! Смотрю, у девчонки на запястьях и на лодыжках красные полосы. Вспомнился мне тут почему-то учебник школьный по истории, рабовладельческое общество и все такое. Вот, думаю, как все это, наверное, там у греков у этих древних происходило, только они привычные были, да и штанов сатиновых уж точно не носили.

Поднялась девчонка на ноги. Подол полный такой, тяжелый, платье спереди натянулось, под подолом коленки девчонкины и ляжки видны, к коленкам и ниже прилипли крошки земли, веточки и прочий почвенный мусор. Стоит она перед Валентиной, ждет дальнейших приказаний.

– Ладно, – Валентина говорит, – теперь иди! Или нет, пойдем вместе, провожу. А то еще встретится кто. Иди вперед!

Девчонка голову наклонила и пошла по дорожке в выходу, Валентина за ней. Девчонка два шага сделала, и вдруг остановилась, как в стену какую уперлась. Оказалась, что наткнулась на свою босоножку.

– Ой! А вторая? – говорит и смотрит вопросительно на Валентину. – Я пойду возьму?

– Ты вон куда смотри, – кивает Валентина ей на перегруженный подол, – яблоки вывалишь! А за тапкой Венька вон сбегает. Венька!

Что ты будешь делать? Ну, за будку сбегать, за той босоножкой, что там осталась, еще ладно, а вот как отдавать-то ее? Ведь надо будет близко подойти, а как это в таком виде сделать, чтобы они ничего не заметили? Но Валентину тогда я еще не смел ослушиваться. Подобрал я босоножку, а обратно пошел не по дорожке, а за кустами смородины, и пока шел, придумался мне из моего положения выход один.

Вышел я из кустов прямо перед девчонкой, вернее сказать, выпал из них, и сразу перед ней на корточки. Гляжу, одну босоножку она кое-как пристроила – просунула в дырчатый ее носок ногу и пяткой задний ремешок придавила, а второй ногой слегка так, держа ее чуть не на весу, на землю пальчиками опирается.

Тогда, наверное, я в первый раз понял и потом не раз убеждался, что стоит принять решение, твердо решиться на что-нибудь, махнув на все рукой, и дальше пойдет все легко и просто, будто по-другому и быть не могло. Короче, бросил я босоножку на землю, взял девчонкину босую ногу одной рукой за лодыжку, где все еще видна были красная от жгута полоса, от земли оторвал, хотя девчонка и не давала сперва, и ладонью другой руки провел, прижимая плотно, от твердой и узкой пятки по мягкой и прохладной подошве к вздрогнувшим и сжавшимся пальчикам – стер землю с песком. И босоножку я ей на ногу надел, и ремешок расстегнул и застегнул, будто много раз до этого надевал на женские ноги обувь. И руки не тряслись, и так было странно и приятно. Говорю же, стоит решиться, а там …

Пока возился с одной ее ногой, потом со второй, девчонка и Валентина молча за мной наблюдали, а когда я закончил, сказала девчонка «спасибо» и они ушли. И остался я корчиться на дорожке один.

Когда вернулась Валентина, сидел я все на той же приступочке без сил, не чувствуя ничего и ничего уже не желая.

Посмотрела на меня Валентина, усмехнулась и спрашивает:

– Что? Понравилось?

– Чего это? – в ответ спрашиваю я и чувствую, что жутко краснею – даже щеки жжет.

Хмыкнула Валентина, и переспрашивать не стала. И как забылось все.

Так я и не узнал, о чем это тетка меня спрашивала. Только вот когда вспоминаю я случай этот, жалею, что так и не осмелился тогда дотронуться до девчонкиных колен, чтобы и их обтереть. А так хотелось …