Я едва успел все приготовить, как раздался звонок в дверь. Я широко распахнул ее и уже открыл было рот, но та, что пришла, торопливо опередила меня.

– Здравствуйте! – сказала она. – Это вы – конюх?

Я почувствовал, как улыбка приветствия у меня на лице сменяется выражением идиотского ступора. «Вы? Конюх? Что за чепуха?» Я пригляделся. Нет, ничего необычного. И в одежде тоже: на ней был темный делового покроя костюм, на ногах – открытые туфельки на высоком каблучке, голову украшала элегантная шляпа с широкими полями. Свою маленькую сумочку она держала обеими руками на весу у колен, но когда заговорила, то вскинула руки к груди, будто хотела ею прикрыться. Тут я заметил стоящий в углу у двери длинный и узкий предмет, завернутый в газету. И еще я заметил, что в глаза она мне не смотрит. Времени на размышления не было.

– Конюх? … Да … я … Проходи …-те, пожалуйста …

Когда мы вошли в комнату, и я предложил ей сесть, она как-то замешкалась, потом резко, будто не могла больше стоять, опустилась в кресло и принялась разглаживать подол у себя на коленях так, словно только вот за этим сюда и пришла. Видно было, что она волнуется, но старается это скрыть.

– Кофе? – предложил я, но, подумав, что это лучше поможет собраться и ей, и мне, добавил: – Или, может быть, выпьете лучше вина?

Молчали мы, сидя друг против друга и попивая вино, уже довольно долго, так что становилось как-то даже неловко, и я понял, что инициативу придется проявлять мне.

– Так вам, значит, нужен … конюх?

Она встрепенулась.

– Да, – сказала она, и торопливо отставив почти пустой бокал, открыла сумочку. – Вот. Это для вас. Велено вам передать.

Я взял у нее сложенный вдвое лист бумаги, и на мгновение поймал на себе ее взгляд. Как ни короток он был, я успел заметить, что он был испытующим и тревожным. Дело становилось интересным.

Бумажный лист, который подала мне девушка, оказался письмом, а лучше сказать, запиской: некая барыня поручала мне примерно наказать подательницу сего послания, свою «крепосную девку» (тут я поднял глаза на гостью), то есть хорошенько высечь ее за непослушание прутьями, которые мне передаст сама провинившаяся девка и которые надо будет почаще менять. Барыня настоятельно рекомендовала девку покрепче связать и при порке заставить ее покаяться в своих винах, но не поддаваться на ее просьбы о пощаде. Заплатить мне было обещано по результатам работы.

Я посмотрел на девушку другими глазами.

– Значит, вы – крепостная, да еще непослушная?

Девушка кивнула и протянула мне сверток. Я развернул бумагу, местами мокрую и расползавшуюся у меня под пальцами. В свертке было с десяток прутьев, длинных, тонких и желвакастых. Я подержал в руке один, потом другой, удивляясь их сочной упругости. «Интересно, сколько вообще времени нужно их вымачивать?» – соображал я, выбирая тот первый прут, с которого и должно было все начаться. Делал я это скорее наугад, чем как знаток подобных вещей, но вид принял самый серьезный – груздем ни груздем, а конюхом-то я все-таки назвался. Провинившаяся тем временем молча следила за моими манипуляциями, неподвижно, с прямой спиной сидя на краешке кресла, готовая тут же подняться. Видно было, что она напряженно ждет. Я еще повертел в руках прут, продлевая ей томительное ожидание, а себе – волнующее зрелище. Но долго не вытерпел.

– Ну что же, если вы не возражаете, то, может быть, приступим?

Она кивнула, спрятав от меня глаза, потом с готовностью встала.

– Что мне делать?

Я наблюдал, как она раздевалась. Сначала она сняла свою роскошную шляпу и положила ее на кресло, накрыв ею сумочку. Мотнула головой, и тяжелые волосы, которые были собраны под шляпой, ударили ее по спине. Она снова закрепила их, но как-то набок, видимо, чтобы не мешали, а потом присела и стала расстегивать туфельки. Короткая юбка съехала с колена, натянулась на бедре. Между ее краем и резинкой чулка показалась узенькая полоска белой кожи… Она инстинктивно, одной рукой, подтянула непослушный подол на колено и прижала его локтем. Я усмехнулся про себя: через минуту-другую я и так все увижу, а она … Расстегнув ремешки, она выпрямилась и стряхнула туфельки, словно оставляла на берегу резиновые шлепки, перед тем как броситься в воду. Став у кресла, она какое-то время в нерешительности перебирала ногами в одних чулках. Потом, все-таки решившись, быстро расстегнула юбку, приспустила ее чуть ниже колен и вышагнула из нее. Вслед за юбкой на кресло рядом со шляпкой упали чулки, пояс и трусики. Все это накрыл собой ее жакет. Девушка, на которой была теперь только белая блузка, повернулась ко мне, заложив руки за спину, и на этот раз смело, даже с вызовом каким-то, посмотрела мне в лицо, будто объявляя: «Я готова». Трогательно было смотреть на решительность, с которой эта стрункой натянутая, полуобнаженная фигурка предстала передо мной.

– Блузку, – сказал я, – тоже лучше снять – лишнее только мешать будет, да и порвать можно ненароком …

Когда тонкая, прозрачная почти, ткань стекла с ее плеч на руки, а с них последовала за остальными вещами на кресло, моя покорная жертва взялась было за лифчик, но я остановил ее: «Подойди сюда!», Раз уж я был конюхом и должен был научить ее повиновению, пора было показать власть. Она вскинула на меня глаза, и тут же опустив их, нерешительно приблизилась, касаясь пальцами чашек лифчика, но увидев у меня в руках веревку, не стала ждать дальнейших приказаний, а протянула мне руки, соединив их ладонями вместе. Я нарочно помедлил, любуясь: передо мной, покорно ожидая своей участи, стояло само послушание. Я решил еще раз испытать это послушание, сделав по-своему.

– Нет, – сказал я, сглатывая сухим ртом. – Повернись спиной.

Девушка, поколебавшись, как мне показалось, секунду, повернулась, и опустив голову, замерла, скрестив руки в запястьях. Стараясь сдержать дрожь в пальцах, я сложил ей руки так, чтобы запястья не перекрещивались, а лежали друг на друге, и начал связывать их. Как только веревка, сделав первый оборот, сдавила ей запястья, непокорная раба вдруг глубоко и прерывисто вздохнула и уронила голову на плечо. Когда был завязан последний узел, бедная пленница секунду стояла неподвижно, потом двинула уже несвободными, отведенными назад плечами, словно пробуя степень этой несвободы, и вдруг подалась вперед, приподнимаясь на пальчиках, словно хотела убежать, … но осталась на месте.

– Пойдем-ка, – сказал я, поймав ее за локоть.

Когда я своим кожаным ремнем жестко пристегнул за талию ее, уже начавшую тяжело дышать приоткрытым ртом, к перекладине шведской стенки, и отошел на шаг, чтобы полюбоваться, я увидел, что руки, которые я предусмотрительно связал ей особым образом, все равно опустились слишком низко и будут мешать. Сейчас ее кисти со стиснутыми в кулачки пальцами лежали прямо на том треугольнике, которым сверху начиналась у нее ложбинка между тугих половинок попки. Я задумался. Белая веревка, идя от связанных запястий моей жертвы, уютно устроилась у нее между ягодиц и доставала почти до самого пола, где ее размочаленный конец тихо раскачивался, щекоча прижавшиеся друг к другу пяточки. «Вот и выход», – подумал я, хваля себя за то, что случайно, в общем-то, выбрал достаточно длинную веревку. Я подобрал ее конец, подтянул связанные руки пленницы вверх и закрепил веревку на перекладине стенки. Теперь наказанию ничего не мешало. Я не удержался и погладил налитые половинки. Они вздрогнули, съежились, кулачки слегка расслабились, а их хозяйка издала сдавленный звук, похожий на жалобный стон.

Я взял в руки прут.

– Так за что тебя наказывать? – спросил я, примериваясь.

– Я непослушная, неблагодарная рабыня, непокорная и своевольная, ленивая крепостная, которую надо сечь и сечь …

– Ну, считай! – сказал я, и прут засвистел.

От первого удара непослушная рабыня вскрикнула на судорожном вдохе, будто ее окатили холодной водой, дернулась, изогнулась назад, а ее кулачки резко раскрылись, ощетинившись пальцами, и тут же снова сжались. Я увидел, как длинные красные ногти глубоко впились в мякоть ладоней и вышли из нее, только когда, раздышавшись, невольница произнесла «Один!» Второй раз я ударил ее так, чтобы прут лег по возможности поперек на глазах разгоравшейся алым на половинках задка полоске. «Пусть будет в клеточку», – решил я, возвращаясь на то место, откуда вытянул ее в первый раз. «Три!» При каждом новом ударе эти несчастные половинки, вздрагивая, прижимались друг к другу, будто вместе им было легче вынести наказание, и тут же, как бы нехотя, расставались. Но не надолго – в судорожном ужасе они снова, трепеща, соединялись, как только безжалостное дерево касалось их. Между ударами, как и велела барыня, я оставлял время, чтобы она могла перечислить свои грехи и попросить пощады, но может быть, от недостатка опыта, а скорее от возбуждения, которое все больше охватывало меня, я слишком торопился и наносил очередной удар, не давая ей возможности закончить начатую фразу, и тогда очередное признание или мольба прерывалось криком.

Когда провинившаяся досчитала до двадцати, ее похожие на яблочки ягодички явно поменяли сорт: из Белого налива превратились в настоящий Джонатан. Но бедная крепостная продолжала считать …

Только когда счет перешел на пятый десяток, а я у меня остался всего только один свежий прут, она, задыхаясь, наконец, сдалась:

– Все! Все! А теперь сними ты его и – соски, соски!

Нарочно медленно, дразня ее этой неспешностью, я расцепил крючки лифчика между задранными вверх локтями ее связанных рук и отбросил его в сторону, так что первыми получили свободу ее истомившиеся груди.

Через полчаса, ничего почти не чувствуя, кроме пустоты и приятной усталости, я сказал ей, лежавшей рядом:

– Кстати, передай «барыне», что слово «крепостная» пишется с буквой «т».

– Да? – Она вынула лицо из подушки и приподнялась на локтях. – У меня с русским еще в школе проблемы были. А – ерунда! Главное, что «барыня» очень и очень, знаешь, довольна конюхом. А ты-то доволен оплатой, а?