Сжимая-разжимая кулачки в такт хлеставшим прутьям, Леська намертво прижалась к сырой неструганной доске и сквозь прикушенные губы только тихо шипела: «Все равно... все равно...» Нервно выдергивая по ее спине свистящие прутья, тетка тоже шипела, но громко и зло:

— Дурищ-ща! Я те покажу, как встревать! Дурищ-ща! Поговоришь у меня!

Никто уже розог не считал: секла остервенело, аж на цыпочки подымаясь, чтоб подальше отмахнуть прутья. Леська принимала розги, задыхаясь не столько от боли, сколько от встречной злости и обиды: «Все равно! Они сами виноваты! Нельзя его трогать!» Так и прошептала припухшими губами в шершавый рисунок доски: — Нельзя трогать...

Только ее никто уже не слышал – тетка вышла, напоследок грохнув дверью сарая, предоставив Леське самой наводить порядок после очередного «воспитания». Свежим огнем сводило спину и бедра, не спасал даже сквозняк, гулявший на мокром от пота теле. Задавив запоздалые стоны, Леська упрямо собрала измочаленные прутья, повесила на стенку тяжелый обрезок сыромятной вожжи (хорошо хоть она не пригодилась — видно, забыла тетка еще и этой сыромятиной пропечатать!) и лишь потом, снова прикусив губы, натянула на голое тело легкое платьице.

Вышла, с размаху швырнула к забору бывшие розги и чуть не столкнулась с Медвяной. Как всегда в темном платке и с неизменной сучковатой клюкой, Медвяна явно дожидалась именно ее: смотрела пронзительно, остро, а вот слова прозвучали совсем не по облику:

— Добра тебе, девица... Зазря пострадала. Не знают они, чего творят... Ну да Бог им всем судия! Сходи-ка ты на Лясов омут, ополоснись. Знаю, чего говорю – там водица враз все подлечит...

— Да я уж так... ничего... Да и не так уж сильно выстегали... – засмущалась Леська, отвыкшая в своей городской сутолоке от того, что здесь все про всех и все знают. Но Медвяна уже не слышала или не слушала, неторопливо ковыляя к дверям дома. Видно, пошла с теткой толковать. А Леська, перехватив ленточкой волосы и снова скривившись — платье больно липло к исполосованному телу, — вышла за калитку. На Лясов омут? Схожу! Медвяна зря не скажет. И вообще чудо из чудес, что с ней заговорила!

... Как она влезла в эту колдобину, сама не поняла. Верный УАЗик по имени Захарка обиженно ревел мотором и хрипел всеми пониженными передачами, щедро расшвыривая из под ребристых «грязевиков» дорожную жижу. В конце концов даже до нее, водительницы с трехмесячным стажем, дошло: если Захарка сел на брюхо, пиши пропало. Вылезла, вытерла рукавом нос и на всякий случай пнула кроссовкой колесо. Эффекта не было.

Обиженно сопя, Леська обошла машину кругом. Зябко передернула плечами: что-то в обступившем проселок лесу было не так. Те же темные пирамиды елей, густые шапки кедрача, желтые прогалины под лиственницами — знакомое, сто раз пройденное место (ну это там, сразу за Кречетовым урманом!) — но все равно что-то не так. Не забыла еще, под тоненькой городской «окалиной», как должен встречать родной лес. Не таким настороженным молчанием... Не чужая все же!

Хряст валежины под тяжелым шагом. Ближе – второй. Мрачная тень в мрачном подъельнике и догадка вместе с коротким тяжелым ревом. Пулей метнулась за машину, выглядывая из-за капота: пришла беда, отворяй ворота! Вот нарвалась-то! Батюшка-Топтыга припожаловал...

Хутор встретил неласково. Ну не против нее, конечно — Леську знали и по-своему любили, но словно тот же холодок непорядка навис над упрятанным в лесу человеческим жильем. У дома Петра, который Худояров, (ну, внучатый племянник Савватича, старца пустынного!) молчаливой толпой сгрудились мужики. Молча проводили взглядами, хмуро кивая: ни улыбок, пусть даже сдержанных, ни прищуренных веселкой взглядов.

Тетка всплеснула руками, причитая: ой да как же ты доехала, ой да как же собралась в такую пору, да не случилось бы чего, тут такие дела, согневили мы Господа и архангелов-заступников...

Из причитаний вскоре прояснилось: дядю Петра рано утром изломал бер. Подрядился Петр к чужим охотникам, приезжим каким-то, в проводники. И так уж вышло, что медведку завалили, молодую совсем, да жестоко вышло: подранили, полдня гоняли, чтоб добить. А она еще и на сносях оказалась. Тут на них Батюшко и вызверился.

Мужики баяли, что Батюшко мало того, что огромадный, каких мало, так и налетел не дуром, а как разумник какой: ровно из засады. Двоих чужих порвал едва не насмерть, а главному так сразу хребет сломал, ровно тростинку. Стреляли в него, но ушел. И стал лютым бером: сто верст за Петром шел, потому как тот и добивал медведку.

Нашел чудом каким-то, пару дней у хутора бродил и дождался своего: Петр за околицу, а тот навстречу из кедрача. Петр охотник добрый, успел из карабина в упор, да пуля лишь краешком башки скользнула. Бер два раза шибанул, да так, что кости вдрызг. Но добивать не стал: может, пуль забоялся, а может еще почему... И ушел. Да недалеко: следы показывают, что где-то рядом бродит.

Замерли оба — девчонка за остывающей машиной и бурая тень среди ельника. Бежать без толку, это тебе не цирковой увалень. Дверкой хлопать — только разъярить. Монтировка не карабин, да и не всякой пулей его остановишь! Осторожно, «шепотом» выпрямилась и, сама не понимая зачем, легонько поклонилась в сторону неподвижной мрачной глыбы. Мотнулись еловые лапы, влажно блеснул бурый мех. Бледная, вымученная улыбка облегчения: выпрямившись в рост, к машине шагнул человек. Перекатились под медвежьим накидом глыбины плеч, когда молча наклонился к заднему бамперу. Густо ухнул, приподнимая и толкая вперед, словно не слыша ее торопливо-радостного:

— Я сейчас... она на передаче стоит... сейчас! Сунулась в кабину, дергая рычаг и краешком сознания отметила, что он еще подвинул машину — вместе с мостами, передачами и с ней. Спрыгнула обратно, пристроилась рядом, упираясь руками в запаску: давайте вместе!

Как-то неловко, неумело он улыбнулся — не увидела, скорее догадалась по шевельнувшейся всклокоченной бороде. Теперь, конечно, ему стало легче! Выдохнув, еще раз вырвал УАЗ вверх и вперед, толкнул из колдобины, и машина, наконец, мягко качнулась на своих собственных колесах.

... Мужики выходили из Петрова дома. Кто крестился, кто под ноги смотрел, кто вертел толстенную самокрутку:

— Надо идти на бера... Не даст ужо житья. Вон как Петра изломал... Дай Бог до зимы оклематься...

И даже не возмутились поначалу, от неожиданности, когда гневным голоском вписалась туда и Леська:

— Нельзя его трогать! Он виновного за свою девушку наказал! И теперь или уйдет, или снова в Батюшку станет! Не троньте!

Первым опомнился дед Филип:

— Ты вот что, Леська, иди по добру-поздорову. Не встревай в дела невеленные! Оно, конечно, ты теперь ученая-городская да разумная, а все одно: не перечь мужскому слову! Не твово ума дело...

И другие заворчали, словно стадо: и без того неохота голову под берову лапу подставлять, так тут и эта еще... егоза малолетняя!

— Дядя Петр сам виноват! И вы сами всегда говорили: на сносях медведок трогать грех великий! Вот Батюшко и дал обидчику! Не троньте его, хуже будет!

Тетка дергала за рукав, оттаскивала, а Леська глупым куренком суетилась, в мрачные лица всю правду выкрикивая... Оттащила, от стыда за племянницу и от злости губы белые стали, розги ломала, аж кусты тряслись... В сараюшке едва не порвала платье, пока торопила с Леськи стянуть. И безо всяких поучаний — на сырую доску, под свист краснотала. Оно и не впервой, так обидно же! Нельзя его трогать! Все равно нельзя!

— Ой, спасибо вам! Я уж думала, тут до вечера торчать буду! Мне правильно говорили: где Захарка сел, там только танком выдергивать. А вы вот подошли – и как танк! Захарка – это мой уазик, его так зовут. Он меня понимает. Он сильный, ну почти как вы, только я вот неумеха немножко... Я уж думала, Батюшка пришел, с ним лучше на узкой дорожке не встречаться. Перепугалась насмерть. Ну, сами ведь знаете, как оно с ним нос к носу в тайге... Ой, у вас тут! — оборвала радостный лепет и протянула руку к виску. Там, взбугренный под густыми волосами, едва подсохшей коркой шел неровный шрам. — Где же это вы так... Я сейчас, у меня тут аптечка хорошая...

Он как-то настороженно, не проронив ни слова, смотрел, как она копошится в машине. Даже вроде отстранился, когда щелкнули замочки аптечки, но она, приподнявшись на цыпочки, уже трогала тампоном ужасный шрам.

— Ух, какой вы... громадный. Я же не достаю так!

Снова неловкой и растерянной улыбкой шевельнулась борода — молчун ссутулил плечи, подавшись вперед и доверчиво наклоняя голову. Закончив, гордо осмотрела свой медицинский эксперимент и смутилась:

— А волосы у вас красивые... И проседи немножко – вам так идет!

Снова подняла руку, тронула волосы... Покраснела, отдернула ладонь, стрельнула из-под ресниц...

— Ой, да что это я... Сейчас – у меня тут гостинцы для своих, там такой классный коньяк есть! — копошилась, вытаскивала, обернулась и с растерянной улыбкой посмотрела на ельник: прощально качнулись лапы и снова хрустнул, удаляясь, шаг по валежнику.

Лясов омут встретил переливчатым щебетом: ишь как распорхались! Леська улыбнулась суетливым пичугам, отвела рукой склоненные ветки ивы и шагнула на крошечный, в три шага, снежно белый «пляжик». Краешком памяти отметила: сегодня вода не такая... словно с серебряной поволокой... Вскинула подол платья, осторожно стянула вверх, напрягая в судороге не подсохшие от розог плечи. Осторожно тронула воду, шагнула. Бо-оже, как хорошо... Проплыла чуть вперед, потом назад, тихо и ласково, не мутя светлой воды: от белого пляжика к черно-зеленому пологу громадной ели и обратно, к иве. Не сдержавшись, расшалилась: нырнула к самому дну, мелькнув над водой крутым изгибом незагорелых бедер. Хотела показать язык рассерженному черному раку и тут же вынырнула, отплевываясь и смеясь над собой.

Перекинула вперед волосы, шагнув на бережок и отжимая светлые струи: а пичужки-то где? Чего притихли? Чего меня бояться? Замерла: в тишине снова, уж который раз за день, разлилось тревожное...

Подхватила с ивы платье, прижала к шее, ступила с пляжика — и лицом к лицу: откуда же ты взялся?! На две головы выше, все так же сутуля плечи (голову повернуть надо, чтоб их сразу увидеть), растерянно улыбнулся. Понял, что напугал, шагнул назад, раскрошив толстенную валежину под ногами. Но не отвернулся: смотрел спокойно, внимательно, и так по хозяйски, что Леська сразу и бесповоротно поняла: ему можно так смотреть... От макушки до ног, словно не замечая скомканного у шеи клочка платья. Покраснела, опустила глаза, потом снова кинула быстрый взгляд из-под ресниц:

– А чего вы тогда... ушли? Я хотела поблагодарить...

Его взгляд омыл теплой волной, она как завороженная сделала пол-шажочка навстречу, и вдруг в сердце кольнуло ледышками: из зрачков глянул Зверь. Не в нее! Что-то на плечах углядел. Протянул руки, легонько развернул спиной к себе и — колыхнулся испуганный ельник от короткого, страшного взрева.

Роняя платье, развернулась лицом. Ну, в смысле хотела развернуться, да куда там: этакие ручищи ее плечиками не провернуть. Замерла, словно обмякла в руках — без страха, сама себе не веря и не понимая. А когда упала тяжесть с плеч, он уже стоял в трех шагах, вполоборота к ней, и расшвыривал разнотравье возле ивы. Нашел, что искал, неловко сорвал стебелек, мотнул головой, подзывая. Переступила через платье: ни к чему эта тряпица! Вот она какая, Лебедь-трава!

Влажные сумерки редко искрились огоньками в окошках. Мелькнула тень: снова причитает тетка. С ног сбились, разыскивая: в лесу такое страшило, а она поперлась куда ни попадя! Где была! Где была, негодяйка беспутная! Ой, наказание мое за грехи! Ой, не могу я больше. Ой, сердце не железное. Да я же тебя, стерва, сейчас не в прутья возьму! Ты у меня сейчас до утра под плеткой корячиться будешь!

Сымай платье! Ишь, заживает все как на кошке! И есть – кошка непутевая, удумала тоже в лес тащиться в такой день! Ну, я ж тебе! Подай плеть, говорю! Кладись на пол! Задницу подыми! Выше! Ну, стерва, я тебе сейчас!

Замах взлетевшей плети и... гулкий хряск ворот. Едва устояли плахты в пятерню толщиной. Рев, от которого жалобно звякнули окошки. Скрежет когтей по разорванному дереву и плетка, панически выпавшая из рук.

Суетились мужики, мелькали фонари, вскидывались голоса:

— Снова ушел! Да что же это — отродясь не было, чтобы бер в человечье жилье шел! Ой, гляньте, на Леськиных воротах чего! Напрочь порвал доски!

Всплеск причитаний у дома Петра, страх и потом молчаливое недоумение.

— Глянь... Лось лежит! И следы, следы посмотри!

Примолкли, уже понимая, но еще не веря и не принимая. И только скрипучий голос Медвяны:

— Простил он Петра... Вон тушу и бросил, чтоб знали. Леське спасибо кажите. Отвела девка грех человечий...

Узенькие листочки серебрились в ладонях, согревая даже руки... А он уже зовет — под другим деревом, под третьим... Еле успевала за ним, аккуратно срывала — он только показывал, чтобы не мять лапищами. И протянулась ничком в шелковистой траве: теперь твоя очередь рубцы залечивать. Глаза закрыла: уселся рядом, словно валун ухнул. Приложил листочек лебедянки — не сдержалась, застонала, и снова колыхнулся рев, к земле прижимая. Заторопилась, глотая слова:

— Нет, она хорошая! Она меня просто очень любит! Это ничего, это все пройдет. Не злись на нее, ладно? И дядя Петя все понял, я его видела... Он не хотел, это чужие, так вышло... Меня больше не будут наказывать, не переживай. Все пройдет, у меня быстро проходит.

Ой, как хорошо лебедяночка холодит... или греет... или это его руки? А почему мне совсем ни капельки не больно? И не стыдно совсем... А чего тут стыдиться... Болтушка ты какой — нашел красавицу: обычная совсем... И волосы как волосы, не люблю я коротышек остриженных. Ой, да ну тебя, бедра тоже обычные. Ой, тихонько, тут розга задела сильно... Не больно... нет... совсем-совсем не больно... Ну не бойся ты меня... Смелее... Ну что ты за глупый мишка... Не бо-ольно совсе-ем. Не...

Пропал в сумерках, словно растаял. Без звука. Словно теплой мечтой опахнул рядышком – и пропал...

В понедельник к вечеру трудяга Захарка пыхтел на очередном подъеме. Вылез, отфыркиваясь горячим мотором, и остановился. Там, за крутым изгибом, уже большой тракт виден, а тут словно последней крепостной башней — вековой кедр в три обхвата.

Вылезла. Деловито пнула колесо. Постояла в звенящей тишине.

— Ну! – хотела гневно топнуть ногой, а вышло робко и просительно. Качнулась еловая лапа, взбугрилась громада неясной тени.

— Хочешь, я тебе что-нибудь привезу?

Помолчала.

— Я приеду! Честное-пречестное слово! Я скоро приеду!