«Миллион, миллион, миллион алых роз...» – попискивал компьютер, выбрасывая на экран веер соцветий: тут были не только розы, но какие-то совсем фантастические цветы, причем по смене картинок и прочим виртуальным прелестям их было точно под миллион.

Данка тихо улыбалась, разглядывая экран: так много и таких красивых цветов ей никогда не дарили. Да и вообще с цветами и тем более прочими подарками у нее как-то пока в жизни не сложилось, не считая парочки полудетских открыточек и тщательно сберегаемого флакончика духов, в складчину купленных приятельницами на прошлогоднее двадцатилетие.

Пиршество цветов прервалось строчкой:

– Тебе нравится?

– Да...

Поймала себя на том, что сказал это вслух. Торопливо потянулась к клавиатуре и отпечатала тоже самое в посте. Экран мигнул, отсылая сообщение.

– Правда?

– Правда...

– Это я сам рисовал. Для тебя...

– Спасибо!

– Смотри дальше.

Снова расцвел пышный букет, секунду-другую постоял и стал щедро сыпать лепестками, открывая... Да, это были розги. Сочные, блестящие, даже на вид упруго-свистящие прутики, аккуратной розовой ленточкой перевязанные у основания.

– Подарочный набор... Семь – счастливое число!

– Спасибо... Очень красивые и хорошие.

– Даночка, а ты... Примерь их к себе!

– Хорошо! Сделай чуть-чуть подлиннее... И почки «срисуй» с них, а то они как колючками стегать будут.

– Да, я понял! Сделаю гладенькие. Я просто не знаю всех тонкостей, я же только в теории... А тебе будет не слишком больно?

– Когда семь, то не больно... Толстый пучок – это не так больно, как одной розгой или тремя.

– Они должны быть мокрые?

– Моченые. Тогда гибкие.

– Но тебе же будет тогда совсем больно!

– Разве это плохо?

– Да, понимаю.

Он действительно был художником. Данка убедилась в этом пару месяцев назад, когда сначала настороженные, потом все более откровенные чатовские разговоры и приваты закончились невинным вопросом: «Хочешь, я познакомлю тебя с моими друзьями?»

Чуть было откровенно не ляпнула: «Зачем мне твои друзья», – но из вежливости согласилась, и так же из вежливости, кляня маленький трафик, открыла прикрепленные файлы.

– Ой...

На снимке прорисовалась Акулочка. Не акула, а именно акулочка – с удивительно милой и какой-то смущенной мордашкой, которую вовсе не портил частокол зубов... На смену ей пришла Мышка, потом Хомячок... Мягкие поролоновые игрушки, стилизованные под зверушек, даже в статике фотографии жили своей жизнью – Мышка была явной хитрюгой и пронырой, а Хомячок этаким уличным хулиганом в кепочке набекрень. Разве что папиросы не хватало.

В тот раз у них впервые сломался разговор. Данку вдруг захлестнуло душащей петлей стыда — привычно-невидимый собеседник вдруг повернулся такой неожиданной гранью, что на ее фоне вести «приличествующую» беседу о лавках, розгах, грамотном привязывании девушки и позах «вбивания ума в задние ворота» уже не получалось. Ну не получалось, хоть тресни – хотя Гриша все так же вежливо и настойчиво расспрашивал, комментировал, восторгался или ужасался ответам...

А потом он попросил ее фотографию. Тысячу и один раз оговорившись, что вовсе не претендует на жанр «ню» или даже на фото в купальнике:

— Я хочу нарисовать твой портрет, Даночка. С букетом.

– С букетом из розги?

– Нет... С Акулочкой или Мышкой на руках... Ты им наверняка понравишься, потому что ты тоже добрая. Они у меня все добрые. И ты такая же.

– А я хочу с розгами... И не на руках, а на попе!

– Хорошо, я нарисую тебя и так. Если ты хочешь. Но я не умею представлять такое на дистанции, я не знаю, как должна выглядеть не просто девушка, а именно ты, девушка, когда она... когда ты... ну, с розгами.

– Под розгами, – выделила курсивом.

– Да-да, извини, я неправильно выразился...

Она подумала-подумала, и отправила. Через несколько дней он прислал портрет. С экрана на нее смотрела она сама, увиденная чужими глазами и чужим характером. Она «электронная», она «чатовская», она «приватная» – совсем не такая, совсем не она, и все равно – она. Поздним вечером, чуть не силком выгнав домой припозднившуюся бухгалтершу, отпечатала на визжащем принтере этот рисунок. И аккуратной трубочкой бережно несла домой, то и дело мурлыкая: «Миллион, миллион...» У нее теперь был свой портрет. Настоящий, от настоящего художника.

На следующий день она отправила ему еще одну свою фотографию, где-то краешком сознания удивляясь сама себе – эту единственную в ее жизни настоящую тематическую фотографию она берегла покрепче того флакончика духов или бабушкиной старой ладанки.

И получила в ответ его. Конечно, не тематическую – и глядя на его фотографию, вдруг со всей очевидностью поняла – что этот человек никогда не был ни в какой Теме. Никогда не стегал розгами ни дочку, ни подружку, потому что не было у него в этой жизни ни дочки, ни близкой подружки. И никого-никого, никогда-никогда у него не было: столько пронзительной и плохо скрытой тоски было в глазах не старого, но уже крепко пожившего художника.

И вовсе не лавки, не плетки или растворы для замачивания розог нужны были этому милому человеку, перед которым на рабочем столе лежала тогда еще недоделанная Акулочка. Он жил в мире своих друзей, своих мягких и добрых игрушек, создавал им имена и характеры, отчаянно создавая и оберегая свой мир, чтобы в него хоть когда-то, хоть ненадолго, вошел настоящий, живой друг.

Вторым «прицепом» после его фотографии лежал рисунок. Тот, который она просила: девушка на лавке. Смотрела, пока рисунок не подернулся то ли рябью, то ли туманом – и девушка, и весь дом вокруг нее были прорисованы с такой любовью и тщанием, с таким уютом и теплой старательностью, что даже зависшие над ней розги казались мягкой мурлыкающей лапкой домашней кошки...

...Конечно, он сразу продиктовал ей свой адрес. Конечно, он будет рад ее видеть. Конечно, его двери всегда открыты для друзей, но...

Это плохо скрытое «но» читалось в каждой строчке и каждой букве – он верил и не верил, что она действительно придет, что это вовсе не легкий приватный треп, угасающий от кнопки «выкл».

Он не поверил даже тогда, когда близоруко сощурился, открывая дверь. Он не поверил даже тогда, когда принял от нее шубку, растерянно-торопливо подал расшлепанные мужские тапочки сорок последнего размера. Он не поверил даже тогда, когда, отчаянно краснея, Данка проговорила:

– Мы сейчас будем рисовать. Девушку под розгами. Чтобы без ошибок на рисунке было.

Кажется, не до конца поверил, даже приняв из ее рук не букет, а пучок прутьев.

Только когда она взяла со стола Акулочку и чмокнула в мягкий розовый нос, он наконец проговорил, несмело проводя рукой по волосам девчонки:

– А разве друзей... можно... наказывать?

Она не ответила. Развернула хулиганистого Хомячка носом к стенке:

– Не подглядывай!

Потом подумала, и повернула его обратно:

– Ладно, смотри уж. Друзьям можно все.

Они дружили долго и счастливо.