Тимофей Палыч зашарил рукой по тумбочке у кровати в поисках противно пищащего будильника. Нашарил, но заглушить копеечного «китайца» не смог – гад грохнулся на пол и пищал уже оттуда. Мрачно ругнувшись сиплым спросонья голосом, Тимофей сел на кровати. Хрен бы с ней, этой рыбалкой – полчаса погоды не сделают, но… но эта лимонно-желтая сволочь со стрелками и писклявым звонком оборвала все на самом интересном месте! Все еще сидя, Тимофей старательно закрыл глаза, пытаясь прокрутить ленту сна и досмотреть концовку. Но получалось плохо, как в испорченном ДВД-рекордере: мельтешили кадры какого-то стародавнего покоса, влез в экран картуз на лохматой башке, слишком быстро мелькнула и исчезла хорошо исполосованная задница, запоздало пошла звуковая дорожка хлеста розог и коротких вскриков тонкого голоса.

Наконец-то кадры пошли ровнее – прямо на колючей стерне извивалась сочная девка, кто-то придерживал ей голые ноги, а тот, в картузе, трудился буквально в поте лица: может, жарко, может, порол очень уж старательно – но капли Тимофей увидел дважды. Сначала на висках «картузника», а потом и на теле девке – мелкими бисеринками промежду вспухающих горячих рубцов. Голосок у девки был звонкий, но мучилась она приглушенно: мешал завернутый до самых лопаток и сбившийся на голове сарафан.

Картузник отбросил сломавшуюся розгу, долетели обрывки фраз в чей-то адрес: «Не можешь пруты готовить – сама под них лягешь, дура глазастая!», после чего он обошел все еще лежавшую на стерне девку, отстегивая от пояса короткую извилистую плеть.

Плеть почему-то стала длиннее, когда вскинулась вверх, раздался прерывистый истошный визг… Пауза. Кадров больше не было.

Тимофей снова выругался – визг-то был и не визг, а пищание китайского будильника. Нет, сволочь, теперь уже не досмотришь… На всякий случай он еще немножко посидел, но кадры только повторялись, причем все хуже и хуже: все больше было всякой ерунды типа звона кос и шелеста граблей, какое-то перемигивание парней и мужиков, настороженные взгляды девок из-под платочков, а вот девкиного зада, играющего под сочным прутом, на третьем просмотре оказалось всего-то и ничего.

Все стало ясно. Масленица у кота закончилась, так и не начавшись. Ладно бы эта желтая гадина разбудила как положено, в шесть, а то уже семь! При этом Тимофей Палыч не стал углубляться в проблему, кто поставил стрелку на семь… не сам же будильник? Тем не менее собирал рыбацкие вещички и грузил все в резиновую лодку на мрачном автомате – раз решил, значит пойду…

Не везло и на речке: сначала куда-то пропала пробка от лодки, потом запуталась косынка, потом оборвалась новенькая блесна, потом сорвалась здоровенная щука! Ну, Тимофей не знал, что она здоровенная, не был уверен, что даже щука, а может и вовсе коряга незнакомого места, но почему-то мрачно хотелось уверить себя, что о-о-о-очень большая и что о-о-о-очень сорвалась…

Прицепившись к берегу, Тимофей Палыч закурил, глядя на замершие поплавки от косынок. Совсем рядом что-то качнулось – присмотрелся – удилище. Еще раз присмотрелся – между двух ракитников на пляжике размером метр на метр старательно ловила рыбку девчонка. Закутанная в пятнистый комбез явно мужского размера, тоже мрачно, как и сам Тимофей, отмахивалась от комаров и косилась то на поплавок, то на лодку Тимофея.

– Доброе утро, коллега! – приподнял кепку Тимофей Палыч.

– И вам доброе, – вздохнула в ответ коллега.

– И как оно?

– Да никак пока! Вон, три карасика… кошачья радость…

Слева задергался поплавок на косынке, Тимофей подплыл, вытащил – кажется, жизнь стала налаживаться. В тонкой сеточке бился увесистый плоский лещ. Едва выпутал – забился поплавок справа. Ух, ни фига себе… Этот лещ был еще более мордатый.

С пляжика, отчетливо различимое в утренней звонкой тишине, донеслось завистливое вздыхание. Гордо приосаниваться и одновременно грести к берегу было неудобно, но у Тимофея Палыча вроде получилось:

– Лодка двухместная, прыгай ко мне.

К его удивлению, девчонка кочевряжиться не стала и перебралась на корму «резинки», при этом едва не порвав леску на удилище. От нахлынувших щедрот Тимофей выделил ей аж две запасных косынки – вместе выбрали место, куда ставить, и стали с азартом гонять лодку взад-вперед: поплавки прыгали то у косынок Тимофея, то у Наташкиных.

Да, кстати – звали ее Наташка, ей было уже целых пятнадцать лет, рыбалку любит давно и ей по фигу, что девчонки этим обычно не занимаются, а карасиков ловить очень прикольно, у них морды такие – глу-у-упые! А вот лещей ловить еще прикольнее, потому что один весит как двадцать карасиков и теперь можно будет спокойно идти домой.

– А что было бы, если бы не принесла? – вытаскивая очередного лещика, как бы между делом поинтересовался Тимофей.

Жизнь стала налаживаться ярким солнышком: без запинки, как бы даже пожав плечами глупому вопросу, Наташка ответила коротко и просто:

– Порка… поплыли, вон прыгает!

Они поплыли. Тимофей тоже поплыл (где-то в голове), но сумел выдержать столь же простой и спокойный стиль:

– Часто порют?

– Ну как без этого. Часто.

– Орешь небось?

– Не-а! – гордо вздернула нос, потом поправилась: – Если ремнем, то не-а. А вот розгами – у-у-у, там трудно…

– А сколько нужно «рыбков», чтобы не пороли?

Наташка покосилась на дно лодки, где все ленивее подрыгивали хвостами лещи и подлещики. Вздохнула:

– Не знаю.

Вздох получился такой же нереальный, как и ситуация с поркой по итогам рыбалки, но… но жизнь налаживалась все стремительнее.

– Говоришь, розгами «у-у-у-у»?

Наташка вздохнула.

– Ага, особенно если по спине стегают, так словно искорки в глазах…

– И по спине? – округлил лещом глаза Тимофей.

– А почему нет? – так же удивленно округлила их и Наташка. – Если много розог назначено, нельзя все по заду… потом же ни сидеть, ни работать… Летом-то еще ничего, а в другое время – как в школу потом?

Тимофей от такой рассудительности «уплывал» все дальше. Даже в прямом смысле слова – Наташка уже трижды показывала на прыгающий поплавок у дальнего ракитника. И пока греб, нашел формулу, что позавидовал бы Талейран:

– А ну как если я предложу тебе и своих лещей – в обмен не на розги, конечно… они же «у-у-у-у», а на ремешок? Лещи – на лещи? Глядишь, и от розог отвертишься…

– Где отвертишься, потом вдвое навертишься, – явно повторила чужие слова Наташка и, вытаскивая косынку, даже не обернувшись, к Тимофею, вдруг сказала:

– Согласна. А что почем будет?

– Не понял – что значит по чем? Пор спине я не люблю, это слишком уж… а вот по попке…

Наташка дернула плечом от его непонятливости:

– Сколько за каждого леща?

Тимофей замялся. Скажешь много – откажется… скажешь мало… Нет, лещей не жалко, хрен бы с ними, но затевать все из-за десятка шлепков…

Упс, а равнодушие Наташки – не менее показное, чем у него! Лицо не поворачивает, но уши и край щеки, видные с его места – покраснели, нос сопит в интервале «два-четыре» и поза… напряженная, нервная…

Ясно, девочка.

– С десяток выдержим?

– За каждого?

– За каждого.

Еще раз глянула на дно лодки, прикусила пухлую губу и уточнила:

– Не розгами?

– Нет, не розгами. Ремнем.

– Выдержу.

То, что опять задергалась дальняя косынка, уже особо не волновало: попался, куда он теперь денется. Или оба попались? Или трое? Тьфу ты, да какая разница, кто куда попался? Тимофей лихорадочно соображал, что у него есть с собой такое, чтобы не розгами, потому что они «у-у-у», но чтобы от души порезвиться на юной и явно тугой заднице…

Брючной ремень, который держал такой же пятнистый, как у Наташки, комбинезон, отмел сразу: во-первых, слишком тяжелый, а вторых, он действительно держал штаны. Оказаться со свалившимися к коленкам штанами ему как-то не улыбалось… гм… оно вообще-то может, и… но, гм, Тимофей, не туда мыслишки! Еще педофилию припишут. Небось врет, что ей пятнадцать! Хотя хрен поймешь под этой пятнистой мешковиной, какая она там…

Веревка из оснащения лодки? Нет, слишком легкая, даже если намочить. Такой комаров еще гонять можно, а девку пороть… нет. Наконец взгляд наткнулся на что-то подходящее: неширокая, но длинная брезентовая полоска. Он даже представил, как эта темно-зеленая от воды (чтобы тяжелей и сочней!) полоса стегает по голому, дрожащему заду… сделал каменное выражение лица, но Наташку его выражение и степень каменности не волновали. Или просто не видела – деловито и как-то буднично сказала:

– Мне скоро домой. Поехали тогда, ну… рассчитываться…

– А куда поедем?

Наташка оглянулась, махнула рукой на ту сторону неширокой речушки:

– Лучше туда. Там никто не ходит.

Если бы Тимофей так же работал веслами, когда плавал к косынкам, лещи бы просто не успевали туда попадаться. Резинка зашуршала носом по песчаному откосу, Наташка зашуршала своим не по росту «пятнистым» наверх, Тимофей, втащив лодку повыше, торопливо зашуршал следом.

– Вот тут, наверное, – Наташка нервно оглянулась, потом посмотрела на Тимофея снизу вверх, снова прикусив губу, как тогда в лодке. – Вы думаете, что я вся такая дура, да?

– Ничего я не думаю.

– Просто… просто меня еще ни разу чужой не порол. Отвернитесь, пока я…

– Я пока к лодке схожу, – проворчал Тимофей, внезапно вспомнив, что забыл намочить брезентовую вожжу.

Побулькал в воде, снова поднялся, завернул за куст – Наташка стояла на коленках, спиной к нему. У него что-то запрыгало перед глазами: думал, девчонка просто спустит свои мешковатые штанины и потом придется еще как-то разбираться с ее трусиками, но… но Наташка сняла все вопросы. Если точнее, сняла не только вопросы, но и все. Совсем ВСЕ – сложив руки на затылке, стояла на коленках, утонувших в траве, совершенно голая. Тимофей Палыч подошел к ней сбоку, показал брезентовую полосу:

– Вот этим… можно?

В ее голосе вдруг появилась напряженная, какая-то непонятная хрипловатость:

– Можно.

– Ложись…

Девчонка чуть искоса глянула на него, вздохнула и молча протянулась в траве. Он не успел ни сказать, ни замахнуться – ее тело вдруг изогнулась, послышался сдавленный стон. Вскинула голову:

– Надо перелечь! Тут … о-о-о-ой!

– Вставай, вставай, конечно! – заторопился Тим, углядев прямо под ее грудью короткие злые пушистики размятой крапивы. Вот же угораздило… Наташка быстро поднялась, зашипела сквозь зубы, растирая быстро краснеющие груди. Врет, соплячка, что ей пятнадцать – по грудям так уже точно… на педофилию не потянет… ишь, сочные и от круглоты своей уже не совсем торчком… Крутой лобок с тонкой темной полоской современной «прически», а на круглом тугом заду – на правой половинке ближе к бедру – с десяток ясно различимых полосочек… Значит, не врет? Ее и вправду секут? Да и тело ровное, без белых пятен незагорелых мест от купальника – или загорает голышом, или на пляж не ходит вовсе. Глаза шарили по девичьему телу, а руки сами раскинули по траве снятый Наташкин комбинезон:

– На тряпки ложись. Смотреть же надо, а не прыгать как в омут…

И еще одно осталась каким-то непонятным вопросом, но мысль как скользнула, так и пропала. Не до мыслей было – Наташка снова заняла ту же позу, как и встречала от речки: на коленях, руки на голове.

– А кто тебя так научил стоять?

– Не важно, – нахмурилась девчонка, отводя глаза. – Научили и все…

Перевела взгляд на брезентовый ремень, снова охрипла голосом:

– Я сильно плохая девушка?

– В смысле? – Тим хрипел, наверное, не меньше.

– Что так вот сразу… согласилась… и что совсем голая…

– Нет, все нормально. Честный уговор.

– Все равно стыдно. Я плохая. Бей меня!

Он даже не понял, что уже говорила на «ты». Подивился гибкости, с которой снова протянулась ничком. Снова краем сознания отметил, что Наташка чуть-чуть, ну самую малость, приподняла зад. Ремень сам намотался на пару оборотов на руку, сами выскочили и слова:

– Тебя надо не бить, это плохие слова. Тебя надо пороть… сильно пороть… вот так!

– А-ах! – вскинула голову, принимая голым телом первую полосу. – Вот так! И вот так! – ремень хлестал сочно и звонко. Конечно, тяжести в нем от воды прибавилось, но не настолько, чтобы порка стала действительно невыносимой для девчонки. Мокрый ремень давал больше звука, но Наташка… Тим видел, как извивается ее тело, как туго ходят под ремнем сжимающиеся от ударов половинки голого зада, как рывками напрягаются аккуратные стройные ноги. Хлестнул еще сильнее, еще – словно проверяя, кто кого. Наташка сцепила вытянутые вперед руки, приподнялась на животе, словно от невыносимой боли, но Тимофей еще выше отмахнул секущую полосу удара: врешь, девочка, играешься – зад-то не опустила! Как был чуток приподнят, так и ловила им смачный хлест ремня, коротко подметая волосами напряженные лопатки.

А вот теперь самое то! Вот так! Наконец Тим дошел до той силы порки, которая заставила Наташку почувствовать себя по-настоящему наказанной: полоса на заду почти сразу побагровела, наливаясь горячей болью, ягодицы сжались в резкой судороге, а травинки перед ее лицом колыхнулись от первого, короткого, но настоящего стона-выдоха:

– О-о-ой…

– Не держи… голосок… не стесняйся… я хочу… слышать… – отрывистые слова, отрывистые рывки ремня на бедрах, сбитые в ком тряпки под ее телом, мечущиеся ноги и снова волосы в размах по плечам, в такт словам и ударам.

Замычала что-то упрямое, без слов, но он понял. Перешагнул через нее, встал теперь справа и, уже приноровившись к ней, сильно, чуть наискось уложил ремень на задницу.

– Врешь, застонешь… тебя… нужно… пороть… больно…

– Больно! – наконец отозвалась эхом. И под очередным ремнем длинно, просительно заныла, извиваясь всем телом:

– Бо-о-ольно мне!

– Сама… виновата… это… для пользы…

Вертелась ужом уже по смятой траве, цеплялась пальцами за траву, все громче и длинней стонала, но седьмое и сто двадцать седьмое чувство говорили Тиму: пори девку, бей… еще…

Нет, это уже не «седьмое чувство» – сначала понял, а уже потом расслышал, что это она, отчаянно выдыхая между ударами, то ли стонет, то ли просит:

– Бей меня… еще… еще!

Смачно положил ремень на самый верх ляжек – и девчонка, рванувшись под ударом, вдруг развела ноги. Широко, бесстыдно, открывая самую суть, уже не стадясь и не боясь ничего. Тормоза еще цепляли Тимофея – нет, не для того они оба тут… хрипло выдавил, меняя на руке намотку ремня:

– Руки под себя… пальчиками там прикройся… только пальчиками… попку повыше.. еще выше… выставься, девочка… Н-на!

– А-а-а-ах-х-х!

– Н-на!

– Ах-х-х!

– Н-на!!

– М-м-м-м! – и стон, уходящий в короткое сильное рычание, в пальцы, резко сжатые там, в судорогу бедер, и траву, раздавленную мечущейся грудью…

…Закурил в паре шагов от нее, гася нервную дрожь в пальцах. Она уже почти отдышалась, убрала руки из-под себя, ткнулась в них лицом. Еще полежала, потом, отвернувшись, попыталась встать. Точнее, села, уже безо всякой игры застонала, ощупывая ладонями исхлестанный зад. Упрямо не смотрела на него, потянулась к своим бесформенным пятнистым штанам.

– Наташа…

Рука замерла на полпути.

– У тебя все нормально?

– Да, спасибо. – Глаза в землю, щеки перепачканы зеленым соком травы. Груди и живот – в зелени, в крошках, в прилипших былинках.

– Спустись к воде, окунись. Куда же тебе такой… грязной.

Согласно кивнула, опять не глядя, прошла мимо, только в полушаге приостановилась:

– Сильно… грязная?

Он понял. Резко мотнул головой:

– Дура! У нас с тобой все было… чисто. Поверь. Я долго живу.

Она благодарно улыбнулась, потом прищурилась с хитринкой:

– Ага! Очень долго! – намекая на совсем не пенсионный возраст Тимофея Палыча.

– Ну уж побольше, чем ты! – облегченно улыбнулся в ответ и шлепнул по заду: – Беги мыться!

Точнее, хотел шлепнуть. Красиво, чисто по-женски, как бы «зрело» изогнула бедра, уходя от шлепка, погрозила пальчиком и голой рыбешкой булькнула в воду. На том самом месте, где полчаса назад он мочил ремень.

Когда стала одеваться, прямо на мокрое тело, снова всплыла та давняя мысль. Точнее, две сразу, одна за одной. Наташка не надевала ни лифчика, ни трусиков. Вообще не носит, что ли? И вторая – те полосочки, которые он на ней углядел, сейчас совсем скрытые под полосами его ремня… Лодка плыла, мысли плыли, но так и крутились без ответа. Молча начал собирать в пакет уже уснувших лещей, но Наташка отрицательно покачала головой, выбрала двух, потом демонстративно сунула прямо в карман комбинезона тех своих трех глупых карасиков и выбралась на берег. Помолчали. Потом он по старшинству заговорил первым, не глядя на нее:

– А с правой руки… самой себе… неудобно же… захлесты идут, сама знаешь.

– Знаю. – Смотрела теперь уже она – сверху. И не только потому, что стояла выше по берегу. – Но меня некому, чтобы… чтобы настоящими розгами.

Пауза, ненужная обоим. И теперь ее сорвала Наташка:

– Я приду завтра утром. Вы хотите меня… розгами?

– Да. Хочу.

– Я тоже! – еще раз улыбнулась, махнула рукой со сложенной удочкой:

– Я тоже хочу, честно!

Уже вдогонку ей:

– Так это же «у-у-у»!

– Это от слова хочу-у-у-у! – растаял в ракитнике пятнистый комбинезон. Черт, даже не спросил, где их дачи… Неужто не придет утром? Придет… или растает, как сон?

Нет, Палыч, он же Тимофей, он же Тим. Дрим – штука такая, что… короче, если нашлась, то она всегда продолжается.