Такие опята даже собирать было неинтересно – что ни пень, то сплошное одеяло из аккуратных светло-коричневых шляпок. Небольшие, толстенькие, едва слышно поскрипывающие под ножом, плотно ложащиеся в корзину – и вся «тихая охота» превратилась в старательное перетаскивание корзин к машине и обратно. Даже уходить далеко не пришлось; ткнулись радиатором в густой подлесок, заглушили мотор, прошли вниз по увалу от силы сто шагов и – ух ты! Началось!

Первый пень – «началось», а потом просто продолжилось… Данка вздохнула – собирать-то легко, а потом всю эту груду надо будет еще и переработать! Не, нафиг надо! Не на рынке же стоять потом возле банок и приплясывать: «Опята! Вкусные опята!»

Пораздавать сколько можно, вон пусть дядя Лева с тетей Люсей и перебирают. Все равно им на печке делать нечего, на огороде уже черная земля да проседи первого инея. Вон как тут, на левой стороне, где почти нет подлеска и густой ковер прелой черно-желтой листвы. А там что за пятно зеленое? Елка, что ли, такая низкая?

Наклонилась, продралась сквозь ветки, еще пару шагов и ух ты! Даже не поняла, что случилось раньше: то ли увидела и сообразила, что перед ней полянка зеленющей крапивы, то ли почувствовала такое знакомое, такое неожиданное и такой зовущее…

На краях этой полянки крапива стояла, как и положено в октябре, мрачно-коричневая, с сухими ломкими стеблями и мертво повисшими листьями, а в середине ну совсем не по сезону: толстые стебли, сочные листья, даже на вид злые в своей замороженной на время пушистости.

Оглянулась – шаги слышались далеко в стороне. Хотела позвать, потом сердито покраснела: даже придумать ничего не получается! Еще раз глянула на крапивный остров, на покраснелое что-то слева… еще пара шагов: ой как вовремя покраснела! В смысле не сама, но и сама то же. Ой, да нафиг надо тут самой себе краснеть – вот же брусника! Вспо-о-омнила! Сегодня же! Ну как забыла! В этот день всегда первые морозцы, самый сладкий сок из брусники вышибает!

Вжикнула молнией на курточке… Прикусила губы – ох, не лишку ли делаешь, глупышка? Упрямо мотнула головой – растеклось по телу ожидание, горячее и нервное, отметаюшее и боль, и страх, и холод.

Махнула снятой курточкой у толстого ствола, сверху неряшливым ворохом полетели шапочка, смешная по осени тонкая косынка-шарфик, толстюче-уютный джемпер, самые настоящие в мире пятнистые военные штаны с кучей карманов и кармашков, светлой кишкой сплелись на них колготки – только сапожки надела снова, зябко переступив босыми ногами и как-то мимолетно отметив, что лак на ногтях блеснул капельками темно-красной бруснички.

Когда он повернулся на ее шаги, даже опята захлопали вытаращенными глазами. И у них тоже, как у него, в глазах недоумение мгновенно сменилось немым, нет – кричащим восторгом: на фоне черно-желтой листвы, такая светлая, такая вся… нет, не бесстыжая: маечка комком у подбородка, пугливо прижатая между грудей обеими руками, прикушенные губы, быстрое движение к нему – нет, не обниматься, а на колени. Встала, аккуратно утопив сдвинутые коленки в прелую листву, медленно опустила с груди маечку и охрипшим шепотом сказала:

– Сегодня же брусничник… ну, день такой. Полное имя – Луп Брусничник.

Он разжал пальцы –мягко шлепнулся в опята тяжелый нож – протянул ладонь, огладил волосы на зябко дрогнувших плечах:

– С ума сошла… Дома же можно… Иней кругом…

– Нету инея, и дома нельзя. В лесу надо, на бруснике, – она продолжала все еще шепотом, но упрямо поджатые губы и вспухшие бугорки сосков кричали: хочу! Сейчас! Не мучай, не заставляй просить, уговаривать, сегодня же день такой, ну же…

Он даже не стал спрашивать, где тут искать бруснику – знает, раз говорит. Молча взял из сжатых пальцев скомканную маечку, молча убрал нож, молча прошелестел снятым с пояса тяжелым ремнем. Только легкий шелест листвы – когда поднялась с колен, повернулась и почти не спеша пошла впереди, всем телом разгораясь от взгляда, что ласкал сзади спину, бедра, ноги. Отступила, отшатнулась холодная волна промозглой сырости, словно и не голая девушка шла сквозь звенящий прозрачный лес.

А он даже не понимал, казалось, что она голышом – так естественно и спокойно, таким жестом по волосам, таким изгибом тела под нависшей валежиной. И только у крапивы понял, когда нарисовалась золотистая на темно-зеленом, когда сапожки шмякнулись возле кучи одежды, которая смотрелась тут такой чужой и неестественной. И все тут было как взмахом ножа разрублено на две неравные части: чужое и пришлое – одежда, пятнистый комбез, нож, ее скомканная маечка и даже он сам. А по другую сторону – почти незаметная россыпь брусничника, золотые стволы сосен, светло-золотое тело на ждущем зеленом фоне, неспешный круг падающего листа и ее неспешный шаг к зеленому омуту.

Хотел что-то сказать, но вовремя задавил слова: всем нутром чувствовал – она знает, что делает. И мешать ей сейчас – это все равно что… Нервно сглотнул, а ее еще раз омыло теплой волной горячего взгляда, который читала и видела, даже не думая оборачиваться.

Вскинула руки к волосам, словно перед купанием, еще бы узлом закрутила! Вдохнула поглубже и…

Первые два-три шага играючи, на одном лишь горячем выдохе, вторые на холодном вдохе и шипящий, стонущий выдох-плач: до самой душеньки пробрали зеленые пушистые змеи, охотно охватившие ноги, бедра, приникшие к голым открытым грудям и по-змеиному быстро, метко, искрами огня лизнувшие между ног. Чуть было не остановилась, не замерла, пытаясь гасить охватившее до самых-самых плеч пламя. В такт размахам стеблей металась паническая мысль – боженьки, кака-а-ая жгу-у-чка! Никаким морозом не берет! Оо-ой, мамочки, не могу, не хочу, прикрыться, хоть чем-нибудь, ну зачем ты пустил меня сюда-а-а…

– а-а-а… – тихий стон привел в чувство, гордо вскинула и так поднятую голову, выше сплела над головой стиснутые руки и дальше, в зеленый жар, в ломкое пекло крапивных стеблей и яростными углями мерцающие листья. Даже не поняла, что островок позади, что уже все, что не надо убирать повыше лицо и щеки, что не сводит судорогой страха беззащитно оголенное тело – зеленый пожар сжигал и крутил тело, блеском тающих углей пробегал от грудей к животу, разгорался злым пламенем там, глубоко внутри, куда не надо, куда не наказывают! Коротким порывом ветерка остудило тело, испарину на лбу. Провела ладонями по щекам – вроде остудила или слезы вытерла? Не видит и ладно, надо же теперь к нему! Повернулась, снова руки вверх вскинула – над зеленым островом с горящей от ее тела просекой-тропинкой видели только глаза друг друга. Сквозь дымку инея (слезы это, врушка!) благодарно улыбнулась – понял, не мешает! Спасибо. Я иду к тебе.

И снова качнулись к телу, приникли стебли, взасос впились в груди листья, жадно сплетенными пальцами сразу трое, снизу, словно брали ее грубо и сильно, жарко и без стыда. Остановилась, допуская их в себя, повела бедрами, медленно и сильно шагнула, истекая горячим соком на скрюченные от ее жара листочки.

Дошла. Молча протянула руку, отвернула лицо, не позволив стереть слезы боли и любви, повела за собой. Он попытался чуть в сторону, слева от зеленой лужи огня – упрямо дернула, потащила следом, словно прикрывая собой от крапивы: невысокая голая девчонка с буксиром из мужика в теплом пятнистом комбезе…

Вывела, почти вытолкнула к пологому скату, сплошь застеленному темно-зеленым одеялом брусничника. Хотела что-то сказать – голос не слушался. Сглотнула, сумела то ли прошептать, то ли попросить, то ли приказать:

– Тут…лупи на Лупа…

– Сколько? – в его голосе хрипа было больше.

– Глупый…

Снова быстрое движение тела – ровненькая, аккуратная, почему-то вдруг снежно-белая среди темного малахита брусничных листьев. Вытянулась, выровнялась, подминая собой и рассыпая по бокам открывшиеся капельки крови-брусники.

Он наконец вспомнил про давно зажатый в руке, глупо и бесцельно болтающийся у земли ремень. Перехватил, мотнул на кулак, длины не меряя вскинул – сочное эхо впечаталось в шепот леса, отзываясь на впечатанный в зад ремень. Не шелохнулось, снежно-золотой статуэткой замерло обнаженное тело, прошептала наливающаяся полоса на бедрах: лупи на лупа… не играйся, глупый…

А он и не игрался. Здесь все было честным и открытым, как прозрачный лес, как голое зовущее тело, как сердитый шепот сосен, как бледный листик, размятый на теле ударом ремня, как тяжелый стон девчонки, которой так трудно и так сладко было извиваться на ледяном и горячем покрывале.

Она тоже не игралась. Тысячи мелких, упруго-толстеньких листиков брусники целовали тело, сожженное там, в крапивном островке, по одной слизывали раскаленные точечки ожогов, прокатывались капельками ягод по ягодам сосков, не жалели сока на живот и ноги. Она помогала им как могла – принимала удар, тесно сплетая бедра с листьями, впитывала животом и грудью морозную сладость земли, горячими губами прихватывала листики и дарила им длинные, звенящие от ремня стоны.

Повыше зада лег удар. Еще выше. Нет, не приняла, не согласилась, едва заметно приподняв бедра, – и понятливый, такой свой в этом лесу, ремень охотно вернулся к тугим полушариям, впился в них кожаным ртом, взасос протянул на горящем и бесстыжем горящий и бесстыжий, оглушительный поцелуй. Еще, еще – металось, судорогой играло на зеленом белое, струнами ног среди ягод, сплетением рук среди листьев и наконец согласилось, поддалось. Пониже лопаток прошелся ремень, прижала к грудям локти, словно сгребла руками охапку брусники и сама не заметила, как поняли ее ноги – властным, бесстыдным, умоляющим рывком шире… еще шире…

… А вот почти и не всхлипывала. Вот! Гордо сопела в тонкую косынку, его неумелыми руками замотанную то ли на шее, то ли на носу. Ежилась на трясучем сиденье, которое вдруг стало таким неудобным и везде-везде колючем, отрешенно смотрела на проползающие мимо кусты и почему-то никак не могла вспомнить – они там вообще хоть слово друг другу сказали?

– А вот и неважно! – вырвалось вслух.

– Ты о чем?

– Да так, о своем… – смущенно улыбнулась в ответ.

Ловя поворот между валежинами, он мрачно буркнул:

– А я думал, что календарь неважно.

– ?!

– Я хоть и чурка городская… ну, тупо цивилизованная и все такое… но даже я знаю, что до святого Лупа Брусничника еще как до Москвы раком!

– Я тебе дам раком! – замолотила по комбинезонной спине и счастливо уткнулась куда-то между воротником и свежей щетиной. – Хотя что-то в этом есть… говоришь, Луп еще впереди?