A-viking
Эх, мода…
Кособокая створка ворот в сарае была слегка приоткрыта. Леська усмехнулась сама себе, снова ощутив горячую волну решительного и сладкого стыда, которая скользнула от груди к животу. Помедлила у сараюшки – может, и зря? Ну, может, и не пришел. Может, и не понял… или понял? Да ну тебя, дуреха, заладила показушки…
Епифаныч в темную щель не нырнул по хозяйски, а осторожно усатую морду сунул, вон и хвост задергался. Чужого чует! Глупый ты мой котяра, Пашка совсем не чужой! Еще раз вздохнула сама с собой – и в дверь сарайки, словно в прорубь.
Нырнула, и что? Все то же, как всегда, тот же скошенный столбец под второй стрехой, те же запахи сена и дров, те же пылинки танцуют напротив малюсенького окошка. Уж сколько сюда заходила, а вот так, чтобы по доброй воле да с желанием… какое тебе тут желание, дурочка с переулочка! Нашла утеху любовную, сейчас тебе лозины утешат любовь, обнимут-расцелуют так, что мало не покажется, все заговоры любовные как есть на голышах да спине распишут.
Оглянулась, словно нехотя. Вот же, зараза, и не поймешь, тут или нет… чисто охотник в засаде… ну и пусть. Не пришел, так не пришел. А пришел – так пришел! Взялась за подол, чуть поддернула вверх и тут же, словно чего-то устыдившись, повернулась спиной к угловатой поленнице. Лишь тогда довершила движение, скользнув по гибкой спине легким ситцем снятого сарафана. Небрежно кинула в сторонку, завела руки за голову, раскрутив мокрый после бани узел волос, мотнула головой, всем телом ощутила неслышный восторженный стон. Его стон: пришел-таки! Еще раз махнула волосами, еще раз изогнув тело. Знала, что вот так – как есть самое красивое… что груди колыхнутся, что на фоне дверей она вся как на картинке, золотая на золотом! Бочком шагнула к кособокой перекладине, привычно вскинула руки, прижалась к ней животом, чувствуя знакомый гладкий ствол между грудями.
Обняла руками, чуть-чуть, словно играя, приподнялась на носочках, прижалась щекой, чуть повернув лицом к дверям, где уже нашагивала, приближаясь, тень…

* * *

Леськин «транспорт» Пашка заметил издалека. Вывернулся словно из под старого кедра, кивнул капотом на колдобине и снова скрылся на извилистом косогоре. Серебристую крышу над черным корпусом уазика Пашка знал хорошо – когда-то именно его отец разменял эту машину на дальнюю заимку, ставшую Леське без надобности. А крыша – дело точно знакомое: первый самостоятельный эксперимент двух новоявленных спецов – автовладелицы Леськи и автослесаря Пашки. Развели «серебрянку» на олифе и обновили… смеху было на весь хутор. Говорят, что и в городе в сервисе ржали не меньше, когда перекрашивали.
Бежать, как раньше, и встречать старательно не спешил, хотя шея едва поворачивала голову обратно к прибиваемым дранкам на крыше, а уши жили сами по себе, ловя то замолчавший мотор, то скрип петель, то торопливо-радостные причитания бабки Глаши. В очередной раз влупив молотком по пальцу заместо гвоздя, Пашка решил: солидная пауза выдержана достаточно и он, как серьезный мужик, может уже спуститься с крыши и неторопливо, степенно пройти к Леське, чтобы вежливо поздоровкаться, чем помочь спросить, ну и все как положено…
Солидно-степенного здравия не получилось – и он в этом ну вовсе не виноват. Леська выглянула из дверей, ярко улыбнулась и через мгновение туго ткнулась грудями, чмокнув то ли в щеку, то ли в солидные три волосинки пушка на верхней губе:
– Па-а-ашка! Приве-е-е-ет! Ух ты какой стал! Полгода не видела, а какой лось!!! Ух ты! – бесцеремонно потрогала его плечи, потащила за руку в дом, а он красным вареным раком шел следом, все еще прижимая у сердца волну тугого удара от ее грудей, резко натянувших тоненькое платье.
Бабка копошилась у комода, раскладывая Леськины гостинцы, а вот этот пакет явно предназначался для него: вывалила на стол кучу всяких рыбацких причиндалов и несколько журналов про иностранные машины.
– Ну чего ты как деревянный стоишь! Сам же просил про машины… вот, и это держи. Говорили, хорошая леска, – теребила за рукав, а он с пыхтением соображал – отвечать ли «Благодарствуйте на гостинцах» или просто, как встарь, покружить ее по комнате.
Покружил бы, да с каждым разом, с каждым ее приездом все сильней то ли побаивался, то ли отдалялся, сам себе рисуя несбыточную мечту в виде вот этой курносой Леськи, которая теперь ну вся ученая и вся городская… или не вся?
Видимо, это вопрос был таким большущим знаком нарисован на его конопатой физиономии, что Леська, шустро глянув в сторону занятой важным делом бабули, снова огнем ударила, на пол-секундочки прижавшись грудью:
– Па-а-аш… вечером возьмешь верши ставить?
– Ага! – радостно заулыбался, – мы с тобой на Резвяк сходим! – Чуть не подпрыгнул на месте и заторопился, чтобы не мешать, чтобы быстрей все дела сделали и чтобы быстрей вечер, чтобы на Резвяк, чтобы…
Неужто и вправду девки шептались, что у городских сейчас купальники такие есть, будто он есть и вроде как нету? Типа оденет, а вся сама как есть… Помотал головой, догадавших, что все еще стоит в сенях, и пошел ждать побыстрей вечер
…Доколотив последнюю дранку и спускаясь крыши, глянул на солнце. Не, оно так никогда до вчера не доберется! Пойти, что ли, снасти проверить? И чертыхнулся – журналы взял, а остальное-то у Леськи так и забыл! Дался этот чертов купальник… не может такого быть, чтобы одетая и вся голая. Глупь какая-то! Или у Леськи спросить? Год назад и спросил бы, секретов отродясь не было, а сейчас не… да и чего спрашивать? Врут девки. Дуры ведь!
– Ну как есть дуреха! – глуховатая бабка Глаша, кажется, всего лишь ворчала, но слышно ее было хорошо. – Ладно это я тут, а коли Анна была бы? Все бы свои куникулы с лавки не слезала бы под прутами…
– Да чего ты, бабуль! Все сейчас так делают! Красиво же! – ветерок трепал занавеску приоткрытого окна. Леська вроде и со смехом отвечает, но обида в голосе слышна. – Мода такая… ну глянь же!
– Я вот по этой моде бесстыжей… соленым прутом!
Пашку заклинило у крыльца. Ну точно, Леська вот это самый купальник привезла! Врастая в землю, впитывал их не особо сердитую перепалку и рисовал себе Леську, которая сейчас крутится у ихнего старого подслеповатого зеркала и показывает всю себя, ну которая в купальнике и как есть вся голая! Сунуться к занавеске… или заметят? Или не разглядишь? Или…
Внутри пристукнула дверь сеней, Пашка торопливо перевел дыхание, аккуратненько постучал. Вошел – бабка уже махнула по столу трескучей от крахмала скатеркой, встретить с приездом за семейным столом, а Леська спустя минутку появилась из своей «залы» в коротышке-сарафанчике, снова заулыбавшись Пашке:
– Так ведь и знала, что забудешь гостинцы! Вот, держи!
Принимая пакет, просветил сарафанчик как рентгеном. Понял, что рентген из него хреновый… а Леська словно издевалась – потянулась к верхней полке, что-то еще достать. Ее сарафанчик еще школьные годы помнил, коротышка, и как есть половина тугих ядреных голышей вдруг с размаху, сладким ударом Пашке по глазам! Врут девки! Не бывает таких купальников! Голая Леська под сарафаном… Ну как есть голая!
Проглатывая ватный ком в горле, пошел снова торопить солнце и опять закрутил в голове вопрос – а тогда какую ж такую моду бабка Леське обещалась прутом выстегать? Он ведь зашел ну почти сразу, она разве что сарафан накинуть успела бы. Тьфу ты, черт вас побери с вашими модами! – Споткнулся о Епифаныча, здоровенного Леськиного кота, который мрачным мявом коротко послал его со вполне человечьими интонациями. Тебе хорошо, котяра, тебя Леська не стесняется…

* * *

Печная труба на баньке уже вовсю пыхтела березовым дымом, набирая жар, а Леськин жар только начинал гореть на щеках – тетушки еще пару-тройку дней не будет, пусть уж лучше бабуля по-свойски полосок выпишет, и все – дважды не вешают! Вот далась им эта мода… не понимают ни фига, а туда же – по рукам пошла, это гулящий знак! Языки без костей… – помотала в кадушке прутьями и поежила плечи, словно уже свистнул пучок пониже лопаток.
А сама чего, не знала? Знала ведь, чего скажут! Ученость тут свою показала, независимость… фифа институтская. Дурочка с переулочка. Вот и терпи теперь, не за моду, а за дуру…
Оставила в покое розги, пусть мокнут. Ладно хоть не в рассоле! Тетушка Анна точно бы под солянушки положила, а они… ух, тут от обычных в лавку втереться охота, а под солянушками света белого не видать и горло потом саднит, что крик в себе давишь. А вот и пусть тебе!
Пашка опять же… крутится, как прилипнутый. Ишь какой вымахал, а ведь по всему видно, что меня ждал. Может… а давай ему – показушку! Даже охнула от накатившего стыда и тут же не смогла соврать даже себе – а ведь хочется! Хочется и ему показаться и самой себе сладко сделать. Вроде и не снился, вроде и не мечтала, а вот как увидела – родное конопатое, уже на парня совсем похожее! Ой дура, прекрати! Чуть ладонь не прикусила, борясь с собой. Искоса взгляд на розги, короткое движение бедер… и огнем словно не от розог, а от его глаз. Перестань, говорю, дура!

* * *

Полистал журналы. Машины почему-то в голову не лезли, а растопыренная красотка на капоте крутой тачки снова повернула мысли к Леське и к этому треклятому купальнику. Вот блин дался он мне! Да на фиг надо! Что я, Леську голышом не видал? Видал… сто лет назад. Когда ни сиськи, ни письки и попа с кулачок… не ври, все у нее на месте уже было!
Дал сам себе по уху, выгоняя глупь из головы. И засопел над ремонтом верши, так кстати порванной в прошлый раз. Хоть быстрей время пройдет…
Ближе к ужину взял себя в руки железными рукавицами и стальной силой воли. Степенно и серьезно сложил рыбацкие припасы, проверил одежку и твердыми шагами пошел огородами – приглашать гостевушку на рыбалку, потому как обещано было. Да и причем тут купальник, кто в нем рыбачит…
У бани словно споткнулся – Епифаныч мрачно глядел на него, усевшись прямо на проходе. Беззвучно раззявил пасть, дернул хвостом, словно предупреждая. Умный Пашка понял старого Леськиного друга – в доме ругаться не ругались, но явно не ласкались.
Бабка елозила все опять же про какую-то «бл… моду» да про «позорище на весь белый свет», Леська вяло огрызалась и потом вдруг втрое громче отчеканила:
– В доме не будем! Придет кто проведать, а я тут телешом извиваюсь. Не маленькая! В сарайку пойду. Там и выстегаешь! В сарайку, говорю!
– Я бы тебя вот чес-с-слово вообще на паперти секла… – злости в голосе бабки не слышалось, но и просто так гладить Леськин зад она явно не собиралась. – Иди и вправду на столбец, я тебе там все как есть и разрисую… охальница!

* * *

Возьмет ли бабка плеть или намоченные уже розги, Пашка не слышал – дверь сарайчика скрипнула от его руки. Ткнулся внутрь, замер от стыда и растерянности. Увидят – это же позору будет! Даже не ему, Леське! Скажут, пацан сопливый, затаился, на девкин зад поглядеть… стыдобище!
Вот, придумал! Пулей вылетел обратно, в десять прыжков домчал до своего подворья, суматошно разбросал в углу столярки старье и вытащил на свет божий два крепких весла. Назад бежал с веслами, как в штыковую, наперевес. Блямц! Не отряхиваясь, вскочил, потер шишку на лбу и ввинтился в узкую щель приоткрытой двери. Пристроил весла за угловатым дровяником, шумно перевел дух. Вота! Вдруг заметят – а чего? За веслами зашел – на рыбалку же, на парной лодке пойдем, сам знаешь, на Резвяке течение ого-го! Брысь! – это уж сам себе, и замер, превратившись в два огромных глаза на безжизненной статуе по имени Пашка…

* * *

Тень обратилась в бабку Глашу. Помахала перед лицом рукавом, прогоняя свет и привыкая к легкой тени, уложила на чурбачок принесенный пук мокрых, набухших от воды розог, сноровисто скрутила узловую петлю на толстой веревке и только пожала плечами, услышав просящий Леськин голос:
– Руки не вяжи… сама вытерплю, не впервой…
– Уж правда твоя, что не впервой… бесстыдница! Сколь уж сечена, как уж с Аннушкой старались, а то одно, то другое отчебучит. Был бы мужик в доме, ты бы давно шелковая стала.
– И без мужика по три дня встать не могла… – как себе пробурчала Леська, а Пашка даже поежился – он хорошо знал, как нужно сечь девчонку, чтобы даже терпеливица Леська три дня лежала. И столь же хорошо знал характер Анны, которая только по названию приходилась Леське тетушкой.
Наполовину глухая, на вторую подслеповатая бабка все-таки услыхала или догадалась:
– Молчи уж… кого любят, того и дерут! – перебрала в узловатых пальцах прутья, сложила три, махнула рядом с телом.
– Стань ровней! Да локотки не опускай, почем зря сиськи стегать не буду, чать, не Анна…
Леська послушно перехватила вскинутые руки, плотнее прижалась к столбику, словно обнимая его грудями. Пашка уже по пять раз сожрал глазами эти ладные тугие полушария с темными окружностями сосков и сочной горошиной посередине.
– Ляжки сведи плотней. Не перед мужиком стоишь на показе.
Леська аж зажмурилась от стыда, отчаянно умоляя Пашку не шелохнуться, не скрипнуть, не выдать их огромной страшной тайны… и не увидела тени первого замаха.
Спина вспыхнула от боли одновременно с пришедшим посвистом розог. И первая, самая болючая розга, пришлась на вторую, когда уже ждала, когда вспомнила росчерк розог на голом теле и жаркий поцелуй злых острых кончиков. Бабка и вправду не Анна – секла без злости, не подергивала пруты на себя, не старалась выбить из Леськи низкое рычание боли сквозь прикушенные губы. Но и спуску не давала, отмахивала, придерживала и ровненько укладывала розгу чуть наискось на тонкой, гибкой и отчаянно извивающейся спине.
Леська могла и не снимать трусики, не раздеваться полностью догола – сделав шаг на другую сторону, Глаша заново перекрестила прутьями уже набухшие рубцы на спине. Намертво сжатые ягодицы, струны ног и судорожный изгиб талии… сечь бабка умела, но и Леська умела терпеть. Лишь с третьей замены розог девушка с трудом разлепила прикушенные губы, сдавленно застонала: – Больно…
– На то и секут… – проворчала бабка, но все же смягчила очередной стежок. Да и сама видела, как все сильней искрятся на теле девушки капли пота, как резче дергается она от каждого удара и сильнее играет всем телом у старого, начисто отполированного столбика.

* * *

А Пашка уже давно наигрался с ее телом, насладился каждым изгибом, каждой линией, каждым движением этого странного и резкого танца голой девушки под мокрыми прутьями. Уже не надо было ни Леськиных грудей, ни крутого изгиба сочных бедер, ни стройных, сейчас напряженных от боли ног – скорей бы кончала бабка свистящую музыку этого танца, не может ведь она больше… не может…
Девушка тоже перестала играть телом – розги оказались сильнее желания покрасоваться, показать себя всю, ну как есть всю – сейчас, принимая воющей от боли спиной очередные прутья, Леська упрямо толкала в голове только одну фразу, ровно, в такт замахам, ударам и боли: «Молчи-терпи-не маленькая… молчи-терпи-не маленькая…» Ой, мамочки, как больно же! О-о-о!!! Про себя? Или вырвалось?
Шлепнулись рядом прутья. Утерлась рукавом бабка – не те уж годы, чтобы без продыху полста хороших розог дать.
– Хватит с тебя, охальница голозадая… и скажи спасибо, что зад не тронула. Гости придут, сидеть не сядешь. Слышь, нет?
Леська то ли прошептала что-то в ответ, то ли всего лишь хотела. Бабка, даже не оборачиваюсь, уже от дверей:
– Отдышись, ополоснись еще в баньке, да проходи в дом. Скоро уж люди соберутся… да и Пашке своему крикни – не рыбалить вам сегодня. Опосля сходите…

* * *

Дыхание приходило в норму. Волнами, в такт ударам сердца, тупела острая боль, превращаясь просто в большой-большой и болючий-болючий ожог. Застонала почти неслышно – капли пота не хуже солянушек впились в рубцы. Тяжело отлепила руки, чуть пошатнулась и хрипло, негромко:
– Вылазь оттуда… дай воды.
Пашка вылетел к ней быстрей, чем летел по огородам с клятыми веслами. Они с глухим стуком шарахнулись на пол следом за ним, а он уже подсунул к лицу Леськи кружку с теплой водой, словно заранее поставленную у чурбачка, среди истрепанных розог. Леська отпила, поморщилась.
– Лесь, я того… я не хотел, я тут...
– Замолчь, Паш, мне и так хреново… – потом вдруг выдохнула, – без тебя хуже было бы. Я для тебя ведь старалась…
– Ой Леська, ой дурочка ты моя… – провел пальцами по мокрым щекам (от пота? от слез? не плакала же!). – Ну зачем ты это? Я бы потерпел, потом бы сам спросил, ну чего, дались вам эти купальники…
Все так же прижимаясь передом к столбику, Леська раскрыла глаза:
– Кого? Чего спросил бы? Какие купальники?
– Ну, девки говорят, будто есть такие, что он на тебе, ну навроде как есть, а ты как голенькая… модные… тебя же за них бабка драла, я знаю!
Леська скользнула вниз, на коленки, куснула ладонь, смеясь и плача:
– Ой, Па-а-ашка, милый Пашка… о-о-ой, чучело ты у меня огородное!.. Это же про другое… подстриглась я по моде! Ой, боженьки, купальник ему подавай голый…
– Ну чего ржешь? – насупился было Пашка, потом одумался, вспомнил, где они и что сейчас было с Леськой. – Чего это я чучело?
Леська искоса снизу вверх глянула на Пашку:
– Отвернись. На секундочку…
Он послушно старательно повернулся. Еле слышно прошипела, разгибаясь и видимо вставая в рост.
– Па-а-аш. Вот. Смотри… – напряженный голос, в котором и стыд, и просьба, и какая-то властная гордость.
Обернулся. Она стояла перед ним, вся нагая, как в день рождения. Стройная, сильная, с тяжелеющей понемногу грудью, ровным животом и потаенными местечками… Сначала не понял, потом совсем перестал дышать, округлив глаза. Выпуклый лобок Леськи был бритым, чистеньким-чистеньким, не считая тонкой полосочки волос, сбегающих к горошинке между полноватыми, припухшими губками.
– Вот ты какая… – еще раз сгреб глазами всю, от макушки до пяток. А потом сгреб руками – сильными мальчишескими руками, нежно тронув ее плечи и слившись во встречном поцелуе.
К гостям Леська пришла вовремя. Легкое платье противно липло к сеченой спине, неловкие движения едва не выдергивали короткий стон, но Леськина счастливая улыбка освещала стол весь вечер. И дружный хмельной народ не переставал дивиться, как ему приятно с такой общительной и радостной хозяюшкой. Только один раз они переглянулись в Пашкой, когда кто-то из гостей пытался выспросить про городские моды. Ответил Пашка, и получилось у него на этот раз по-настоящему степенно и солидно:
– Да чего там мода… человек был бы хороший!


В начало страницы
главнаяновинкиклассикамы пишемстраницы "КМ"старые страницызаметкипереводы аудио