Кособокая створка ворот в сарае была слегка приоткрыта. Леська усмехнулась сама себе, снова ощутив горячую волну решительного и сладкого стыда, которая скользнула от груди к животу. Помедлила у сараюшки – может, и зря? Ну, может, и не пришел. Может, и не понял… или понял? Да ну тебя, дуреха, заладила показушки…

Епифаныч в темную щель не нырнул по хозяйски, а осторожно усатую морду сунул, вон и хвост задергался. Чужого чует! Глупый ты мой котяра, Пашка совсем не чужой! Еще раз вздохнула сама с собой – и в дверь сарайки, словно в прорубь.

Нырнула, и что? Все то же, как всегда, тот же скошенный столбец под второй стрехой, те же запахи сена и дров, те же пылинки танцуют напротив малюсенького окошка. Уж сколько сюда заходила, а вот так, чтобы по доброй воле да с желанием… какое тебе тут желание, дурочка с переулочка! Нашла утеху любовную, сейчас тебе лозины утешат любовь, обнимут-расцелуют так, что мало не покажется, все заговоры любовные как есть на голышах да спине распишут.

Оглянулась, словно нехотя. Вот же, зараза, и не поймешь, тут или нет… чисто охотник в засаде… ну и пусть. Не пришел, так не пришел. А пришел – так пришел! Взялась за подол, чуть поддернула вверх и тут же, словно чего-то устыдившись, повернулась спиной к угловатой поленнице. Лишь тогда довершила движение, скользнув по гибкой спине легким ситцем снятого сарафана. Небрежно кинула в сторонку, завела руки за голову, раскрутив мокрый после бани узел волос, мотнула головой, всем телом ощутила неслышный восторженный стон. Его стон: пришел-таки! Еще раз махнула волосами, еще раз изогнув тело. Знала, что вот так – как есть самое красивое… что груди колыхнутся, что на фоне дверей она вся как на картинке, золотая на золотом! Бочком шагнула к кособокой перекладине, привычно вскинула руки, прижалась к ней животом, чувствуя знакомый гладкий ствол между грудями.

Обняла руками, чуть-чуть, словно играя, приподнялась на носочках, прижалась щекой, чуть повернув лицом к дверям, где уже нашагивала, приближаясь, тень…

Леськин «транспорт» Пашка заметил издалека. Вывернулся словно из под старого кедра, кивнул капотом на колдобине и снова скрылся на извилистом косогоре. Серебристую крышу над черным корпусом уазика Пашка знал хорошо – когда-то именно его отец разменял эту машину на дальнюю заимку, ставшую Леське без надобности. А крыша – дело точно знакомое: первый самостоятельный эксперимент двух новоявленных спецов – автовладелицы Леськи и автослесаря Пашки. Развели «серебрянку» на олифе и обновили… смеху было на весь хутор. Говорят, что и в городе в сервисе ржали не меньше, когда перекрашивали.

Бежать, как раньше, и встречать старательно не спешил, хотя шея едва поворачивала голову обратно к прибиваемым дранкам на крыше, а уши жили сами по себе, ловя то замолчавший мотор, то скрип петель, то торопливо-радостные причитания бабки Глаши. В очередной раз влупив молотком по пальцу заместо гвоздя, Пашка решил: солидная пауза выдержана достаточно и он, как серьезный мужик, может уже спуститься с крыши и неторопливо, степенно пройти к Леське, чтобы вежливо поздоровкаться, чем помочь спросить, ну и все как положено…

Солидно-степенного здравия не получилось – и он в этом ну вовсе не виноват. Леська выглянула из дверей, ярко улыбнулась и через мгновение туго ткнулась грудями, чмокнув то ли в щеку, то ли в солидные три волосинки пушка на верхней губе:

– Па-а-ашка! Приве-е-е-ет! Ух ты какой стал! Полгода не видела, а какой лось!!! Ух ты! – бесцеремонно потрогала его плечи, потащила за руку в дом, а он красным вареным раком шел следом, все еще прижимая у сердца волну тугого удара от ее грудей, резко натянувших тоненькое платье.

Бабка копошилась у комода, раскладывая Леськины гостинцы, а вот этот пакет явно предназначался для него: вывалила на стол кучу всяких рыбацких причиндалов и несколько журналов про иностранные машины.

– Ну чего ты как деревянный стоишь! Сам же просил про машины… вот, и это держи. Говорили, хорошая леска, – теребила за рукав, а он с пыхтением соображал – отвечать ли «Благодарствуйте на гостинцах» или просто, как встарь, покружить ее по комнате.

Покружил бы, да с каждым разом, с каждым ее приездом все сильней то ли побаивался, то ли отдалялся, сам себе рисуя несбыточную мечту в виде вот этой курносой Леськи, которая теперь ну вся ученая и вся городская… или не вся?

Видимо, это вопрос был таким большущим знаком нарисован на его конопатой физиономии, что Леська, шустро глянув в сторону занятой важным делом бабули, снова огнем ударила, на пол-секундочки прижавшись грудью:

– Па-а-аш… вечером возьмешь верши ставить?

– Ага! – радостно заулыбался, – мы с тобой на Резвяк сходим! – Чуть не подпрыгнул на месте и заторопился, чтобы не мешать, чтобы быстрей все дела сделали и чтобы быстрей вечер, чтобы на Резвяк, чтобы…

Неужто и вправду девки шептались, что у городских сейчас купальники такие есть, будто он есть и вроде как нету? Типа оденет, а вся сама как есть… Помотал головой, догадавших, что все еще стоит в сенях, и пошел ждать побыстрей вечер

…Доколотив последнюю дранку и спускаясь крыши, глянул на солнце. Не, оно так никогда до вчера не доберется! Пойти, что ли, снасти проверить? И чертыхнулся – журналы взял, а остальное-то у Леськи так и забыл! Дался этот чертов купальник… не может такого быть, чтобы одетая и вся голая. Глупь какая-то! Или у Леськи спросить? Год назад и спросил бы, секретов отродясь не было, а сейчас не… да и чего спрашивать? Врут девки. Дуры ведь!

– Ну как есть дуреха! – глуховатая бабка Глаша, кажется, всего лишь ворчала, но слышно ее было хорошо. – Ладно это я тут, а коли Анна была бы? Все бы свои куникулы с лавки не слезала бы под прутами…

– Да чего ты, бабуль! Все сейчас так делают! Красиво же! – ветерок трепал занавеску приоткрытого окна. Леська вроде и со смехом отвечает, но обида в голосе слышна. – Мода такая… ну глянь же!

– Я вот по этой моде бесстыжей… соленым прутом!

Пашку заклинило у крыльца. Ну точно, Леська вот это самый купальник привезла! Врастая в землю, впитывал их не особо сердитую перепалку и рисовал себе Леську, которая сейчас крутится у ихнего старого подслеповатого зеркала и показывает всю себя, ну которая в купальнике и как есть вся голая! Сунуться к занавеске… или заметят? Или не разглядишь? Или…

Внутри пристукнула дверь сеней, Пашка торопливо перевел дыхание, аккуратненько постучал. Вошел – бабка уже махнула по столу трескучей от крахмала скатеркой, встретить с приездом за семейным столом, а Леська спустя минутку появилась из своей «залы» в коротышке-сарафанчике, снова заулыбавшись Пашке:

– Так ведь и знала, что забудешь гостинцы! Вот, держи!

Принимая пакет, просветил сарафанчик как рентгеном. Понял, что рентген из него хреновый… а Леська словно издевалась – потянулась к верхней полке, что-то еще достать. Ее сарафанчик еще школьные годы помнил, коротышка, и как есть половина тугих ядреных голышей вдруг с размаху, сладким ударом Пашке по глазам! Врут девки! Не бывает таких купальников! Голая Леська под сарафаном… Ну как есть голая!

Проглатывая ватный ком в горле, пошел снова торопить солнце и опять закрутил в голове вопрос – а тогда какую ж такую моду бабка Леське обещалась прутом выстегать? Он ведь зашел ну почти сразу, она разве что сарафан накинуть успела бы. Тьфу ты, черт вас побери с вашими модами! – Споткнулся о Епифаныча, здоровенного Леськиного кота, который мрачным мявом коротко послал его со вполне человечьими интонациями. Тебе хорошо, котяра, тебя Леська не стесняется…

Печная труба на баньке уже вовсю пыхтела березовым дымом, набирая жар, а Леськин жар только начинал гореть на щеках – тетушки еще пару-тройку дней не будет, пусть уж лучше бабуля по-свойски полосок выпишет, и все – дважды не вешают! Вот далась им эта мода… не понимают ни фига, а туда же – по рукам пошла, это гулящий знак! Языки без костей… – помотала в кадушке прутьями и поежила плечи, словно уже свистнул пучок пониже лопаток.

А сама чего, не знала? Знала ведь, чего скажут! Ученость тут свою показала, независимость… фифа институтская. Дурочка с переулочка. Вот и терпи теперь, не за моду, а за дуру…

Оставила в покое розги, пусть мокнут. Ладно хоть не в рассоле! Тетушка Анна точно бы под солянушки положила, а они… ух, тут от обычных в лавку втереться охота, а под солянушками света белого не видать и горло потом саднит, что крик в себе давишь. А вот и пусть тебе!

Пашка опять же… крутится, как прилипнутый. Ишь какой вымахал, а ведь по всему видно, что меня ждал. Может… а давай ему – показушку! Даже охнула от накатившего стыда и тут же не смогла соврать даже себе – а ведь хочется! Хочется и ему показаться и самой себе сладко сделать. Вроде и не снился, вроде и не мечтала, а вот как увидела – родное конопатое, уже на парня совсем похожее! Ой дура, прекрати! Чуть ладонь не прикусила, борясь с собой. Искоса взгляд на розги, короткое движение бедер… и огнем словно не от розог, а от его глаз. Перестань, говорю, дура!

Полистал журналы. Машины почему-то в голову не лезли, а растопыренная красотка на капоте крутой тачки снова повернула мысли к Леське и к этому треклятому купальнику. Вот блин дался он мне! Да на фиг надо! Что я, Леську голышом не видал? Видал… сто лет назад. Когда ни сиськи, ни письки и попа с кулачок… не ври, все у нее на месте уже было!

Дал сам себе по уху, выгоняя глупь из головы. И засопел над ремонтом верши, так кстати порванной в прошлый раз. Хоть быстрей время пройдет…

Ближе к ужину взял себя в руки железными рукавицами и стальной силой воли. Степенно и серьезно сложил рыбацкие припасы, проверил одежку и твердыми шагами пошел огородами – приглашать гостевушку на рыбалку, потому как обещано было. Да и причем тут купальник, кто в нем рыбачит…

У бани словно споткнулся – Епифаныч мрачно глядел на него, усевшись прямо на проходе. Беззвучно раззявил пасть, дернул хвостом, словно предупреждая. Умный Пашка понял старого Леськиного друга – в доме ругаться не ругались, но явно не ласкались.

Бабка елозила все опять же про какую-то «бл… моду» да про «позорище на весь белый свет», Леська вяло огрызалась и потом вдруг втрое громче отчеканила:

– В доме не будем! Придет кто проведать, а я тут телешом извиваюсь. Не маленькая! В сарайку пойду. Там и выстегаешь! В сарайку, говорю!

– Я бы тебя вот чес-с-слово вообще на паперти секла… – злости в голосе бабки не слышалось, но и просто так гладить Леськин зад она явно не собиралась. – Иди и вправду на столбец, я тебе там все как есть и разрисую… охальница!

Возьмет ли бабка плеть или намоченные уже розги, Пашка не слышал – дверь сарайчика скрипнула от его руки. Ткнулся внутрь, замер от стыда и растерянности. Увидят – это же позору будет! Даже не ему, Леське! Скажут, пацан сопливый, затаился, на девкин зад поглядеть… стыдобище!

Вот, придумал! Пулей вылетел обратно, в десять прыжков домчал до своего подворья, суматошно разбросал в углу столярки старье и вытащил на свет божий два крепких весла. Назад бежал с веслами, как в штыковую, наперевес. Блямц! Не отряхиваясь, вскочил, потер шишку на лбу и ввинтился в узкую щель приоткрытой двери. Пристроил весла за угловатым дровяником, шумно перевел дух. Вота! Вдруг заметят – а чего? За веслами зашел – на рыбалку же, на парной лодке пойдем, сам знаешь, на Резвяке течение ого-го! Брысь! – это уж сам себе, и замер, превратившись в два огромных глаза на безжизненной статуе по имени Пашка…

Тень обратилась в бабку Глашу. Помахала перед лицом рукавом, прогоняя свет и привыкая к легкой тени, уложила на чурбачок принесенный пук мокрых, набухших от воды розог, сноровисто скрутила узловую петлю на толстой веревке и только пожала плечами, услышав просящий Леськин голос:

– Руки не вяжи… сама вытерплю, не впервой…

– Уж правда твоя, что не впервой… бесстыдница! Сколь уж сечена, как уж с Аннушкой старались, а то одно, то другое отчебучит. Был бы мужик в доме, ты бы давно шелковая стала.

– И без мужика по три дня встать не могла… – как себе пробурчала Леська, а Пашка даже поежился – он хорошо знал, как нужно сечь девчонку, чтобы даже терпеливица Леська три дня лежала. И столь же хорошо знал характер Анны, которая только по названию приходилась Леське тетушкой.

Наполовину глухая, на вторую подслеповатая бабка все-таки услыхала или догадалась:

– Молчи уж… кого любят, того и дерут! – перебрала в узловатых пальцах прутья, сложила три, махнула рядом с телом.

– Стань ровней! Да локотки не опускай, почем зря сиськи стегать не буду, чать, не Анна…

Леська послушно перехватила вскинутые руки, плотнее прижалась к столбику, словно обнимая его грудями. Пашка уже по пять раз сожрал глазами эти ладные тугие полушария с темными окружностями сосков и сочной горошиной посередине.

– Ляжки сведи плотней. Не перед мужиком стоишь на показе.

Леська аж зажмурилась от стыда, отчаянно умоляя Пашку не шелохнуться, не скрипнуть, не выдать их огромной страшной тайны… и не увидела тени первого замаха.

Спина вспыхнула от боли одновременно с пришедшим посвистом розог. И первая, самая болючая розга, пришлась на вторую, когда уже ждала, когда вспомнила росчерк розог на голом теле и жаркий поцелуй злых острых кончиков. Бабка и вправду не Анна – секла без злости, не подергивала пруты на себя, не старалась выбить из Леськи низкое рычание боли сквозь прикушенные губы. Но и спуску не давала, отмахивала, придерживала и ровненько укладывала розгу чуть наискось на тонкой, гибкой и отчаянно извивающейся спине.

Леська могла и не снимать трусики, не раздеваться полностью догола – сделав шаг на другую сторону, Глаша заново перекрестила прутьями уже набухшие рубцы на спине. Намертво сжатые ягодицы, струны ног и судорожный изгиб талии… сечь бабка умела, но и Леська умела терпеть. Лишь с третьей замены розог девушка с трудом разлепила прикушенные губы, сдавленно застонала: – Больно…

– На то и секут… – проворчала бабка, но все же смягчила очередной стежок. Да и сама видела, как все сильней искрятся на теле девушки капли пота, как резче дергается она от каждого удара и сильнее играет всем телом у старого, начисто отполированного столбика.

А Пашка уже давно наигрался с ее телом, насладился каждым изгибом, каждой линией, каждым движением этого странного и резкого танца голой девушки под мокрыми прутьями. Уже не надо было ни Леськиных грудей, ни крутого изгиба сочных бедер, ни стройных, сейчас напряженных от боли ног – скорей бы кончала бабка свистящую музыку этого танца, не может ведь она больше… не может…

Девушка тоже перестала играть телом – розги оказались сильнее желания покрасоваться, показать себя всю, ну как есть всю – сейчас, принимая воющей от боли спиной очередные прутья, Леська упрямо толкала в голове только одну фразу, ровно, в такт замахам, ударам и боли: «Молчи-терпи-не маленькая… молчи-терпи-не маленькая…» Ой, мамочки, как больно же! О-о-о!!! Про себя? Или вырвалось?

Шлепнулись рядом прутья. Утерлась рукавом бабка – не те уж годы, чтобы без продыху полста хороших розог дать.

– Хватит с тебя, охальница голозадая… и скажи спасибо, что зад не тронула. Гости придут, сидеть не сядешь. Слышь, нет?

Леська то ли прошептала что-то в ответ, то ли всего лишь хотела. Бабка, даже не оборачиваюсь, уже от дверей:

– Отдышись, ополоснись еще в баньке, да проходи в дом. Скоро уж люди соберутся… да и Пашке своему крикни – не рыбалить вам сегодня. Опосля сходите…

Дыхание приходило в норму. Волнами, в такт ударам сердца, тупела острая боль, превращаясь просто в большой-большой и болючий-болючий ожог. Застонала почти неслышно – капли пота не хуже солянушек впились в рубцы. Тяжело отлепила руки, чуть пошатнулась и хрипло, негромко:

– Вылазь оттуда… дай воды.

Пашка вылетел к ней быстрей, чем летел по огородам с клятыми веслами. Они с глухим стуком шарахнулись на пол следом за ним, а он уже подсунул к лицу Леськи кружку с теплой водой, словно заранее поставленную у чурбачка, среди истрепанных розог. Леська отпила, поморщилась.

– Лесь, я того… я не хотел, я тут...

– Замолчь, Паш, мне и так хреново… – потом вдруг выдохнула, – без тебя хуже было бы. Я для тебя ведь старалась…

– Ой Леська, ой дурочка ты моя… – провел пальцами по мокрым щекам (от пота? от слез? не плакала же!). – Ну зачем ты это? Я бы потерпел, потом бы сам спросил, ну чего, дались вам эти купальники…

Все так же прижимаясь передом к столбику, Леська раскрыла глаза:

– Кого? Чего спросил бы? Какие купальники?

– Ну, девки говорят, будто есть такие, что он на тебе, ну навроде как есть, а ты как голенькая… модные… тебя же за них бабка драла, я знаю!

Леська скользнула вниз, на коленки, куснула ладонь, смеясь и плача:

– Ой, Па-а-ашка, милый Пашка… о-о-ой, чучело ты у меня огородное!.. Это же про другое… подстриглась я по моде! Ой, боженьки, купальник ему подавай голый…

– Ну чего ржешь? – насупился было Пашка, потом одумался, вспомнил, где они и что сейчас было с Леськой. – Чего это я чучело?

Леська искоса снизу вверх глянула на Пашку:

– Отвернись. На секундочку…

Он послушно старательно повернулся. Еле слышно прошипела, разгибаясь и видимо вставая в рост.

– Па-а-аш. Вот. Смотри… – напряженный голос, в котором и стыд, и просьба, и какая-то властная гордость.

Обернулся. Она стояла перед ним, вся нагая, как в день рождения. Стройная, сильная, с тяжелеющей понемногу грудью, ровным животом и потаенными местечками… Сначала не понял, потом совсем перестал дышать, округлив глаза. Выпуклый лобок Леськи был бритым, чистеньким-чистеньким, не считая тонкой полосочки волос, сбегающих к горошинке между полноватыми, припухшими губками.

– Вот ты какая… – еще раз сгреб глазами всю, от макушки до пяток. А потом сгреб руками – сильными мальчишескими руками, нежно тронув ее плечи и слившись во встречном поцелуе.

К гостям Леська пришла вовремя. Легкое платье противно липло к сеченой спине, неловкие движения едва не выдергивали короткий стон, но Леськина счастливая улыбка освещала стол весь вечер. И дружный хмельной народ не переставал дивиться, как ему приятно с такой общительной и радостной хозяюшкой. Только один раз они переглянулись в Пашкой, когда кто-то из гостей пытался выспросить про городские моды. Ответил Пашка, и получилось у него на этот раз по-настоящему степенно и солидно:

– Да чего там мода… человек был бы хороший!