Память, как известно, бывает разная. У меня память – не для учёбы, а для наслаждения. Я не слишком хорошо запоминаю даты и цифры – и на слух, и зрительно, зато запах одеколона любимого мужчины из самого первого бурного романа я узнаю из тысячи. Иногда в переполненном транспорте вдруг кольнёт что-то, и я вздогну ноздрями и осторожно начну вычислять – откуда. Но тогда, десять лет назад, к запаху ароматизированного спирта примешивался еще и запах Его кожи, Его волос, Его сигарет... Видимо, где-то на полочке в голове этот законсерированный запах тщательно хранится, и иногда я достаю его, смахиваю пыль и снова вдыхаю. А еще я помню его руки на моём пока чуть скованном теле, стесняющемся самого себя: ну что за дурацкая фигура – тут мало, там много... Я могу вполне реально ощутить его прикосновения и сейчас. Теперь уже всё по-другому – и с другими мужчинами. И, я подозреваю, не для каждого поцелуя мне захочется искать местечко на заветных полочках. В этот сейф никто никогда не проникнет, никто не найдёт в недрах письменного стола вовремя не выброшенный юношеский дневник...

Вы помните – чем пахло ваше лето после третьего класса? Моё лето пахло неожиданно выпавшим в День Защиты Детей снегом – ослепительно белым на ярко-зелёном, оно пахло занозистыми прокалёнными на солнце досками, оно пахло жёлтым одуванчиковым ковром, от которого у меня начинало течь из носа и из глаз, и я переставала чувствовать запахи. Оно пахло разведённым в кустах костром, дым которого бессовестно выдавал наши нерегламентированные занятия. Я, разумеется, доигралась: неловкое движение – и я макнула руки в липкую лужицу расплавленного рядом полиэтилена. Я всегда помню этот запах, и запах ржавой воды в бочке, куда я сунула ладони с облезающей кожей. Когда я вечером пришла домой, мои домашние чуть было не улеглись ровными рядами от увиденной красоты. Потом лето пахло больницей, мазью и бинтами, парадная чистота которых тут же становилась будничной серостью. Я безобразно врала, что это кто-то совершенно другой жёг костры, и просто удивительно – как мне за эту наглую ложь не досталось по пухлой попе. Видимо, решили, что с меня хватит и рук...

Почему-то сейчас, когда я стала носить туфли на высоких каблуках, стильные пиджаки и модные причёски, я стала так остро обонять терпкие запахи своего счастливого детства, безо всякой иронии – счастливого... Грех, конечно, жаловаться на память. Это я химию забыла напрочь: разве что, из логических умозаключений, да и то под давлением, выведу теперь, что будет – если слить в пробирку щёлочь и кислоту. А слова, интонации, глаза – как же их забыть?

...Вот я сижу на упругой согнутой ветке дерева, ломая в руках ивовый прут...Зелёная лакрованная шкурка лопается и лохмотьями повисает на изломе. Мишка, верный друг по детским забавам, удивительно спокойно рассказывает, что ему было за разжигание костров. Его папа – рабочий завода – обычно не проводит долгих разъяснительных бесед, предпочитая оголить иногда даже во дворе мишкин худой зад. Мишка привык, он презрительно сплёвывает через дырку вместо зуба и говорит – главное, дома не засадили на неделю.

– Анютка, ты сможешь стащить хлеба? Я попробую достать спичек...

Сомневаюсь я, что бдительная уже бабушка не проконтролирует, куда любимая внучка поволокла буханку хлеба.

– Нет, Анютка, ты скажи честно – что, ни разу в жизни???

Ой, Мишка-Мишка... То, что было – так это для тебя, бедалага, ласка, которой ты не получал никогда в жизни от полупьяных родителей. Несколько ударов без замаха собачьим поводком – нет, Миш, больше не было ничего и никогда. Мне очень интересно, что чувствует он, когда его папа... Мне страшновато спросить его, даже жутковато думать, что бы было, окажись я на его месте. А Мишка – он как будто чувствует, почему я так нервно крошу кору, вдыхая резкий запах.

– Да я уж привык, он часто меня. И Ирку вон начал...

Грязной, голодной Ирке, что донашивает чужие вещи, недавно исполнилось три. Она и говорит-то плохо, потому что с ней никто не разговаривает.

– Мишка, – я стараюсь про Иринку не думать, мне вообще противно, что её, кроху – и можно ремнём, – а это очень больно?

Мишка в очередной раз сплёвывет, бормоча матерок сквозь зубы, и отрицательно качает головой. Конечно, это тебе не мороженка по 15 копеек, шоколадная, надо думать. Но всё же.... Меня гнетёт этот вопрос....

– Мишка, на что это похоже?

Мишка далеко не филолог, поэтому после некоторого кряхтения и шевеления белёсыми бровями он говорит: «Просто больно». Я сама не понимаю, как вдруг вывалились слова, но я – как будто окунаясь в холодную воду – прошу: – А ты не смог бы меня... Я хочу попробовать... Мишка удивлённо таращится на меня и задаёт логичный вопрос: «А на х...?» Вот этого я не могу объяснить ему, главным образом потому, что не могу даже сама себе внятно сказать, с чего это я приковываюсь взглядом к ремням проходящих мимо мужчин. Я всегда была «мелкой», и мои глаза в то время находились практически на уровне чарующей меня пряжки...

Мишка в очередной раз смачно сплёвывает и констатирует:

– Неее.... Всё-таки ты какая-то... это...

Ну, да. Вот и в классе у меня чудесные отношения со всеми мальчиками. А девчонки – до драк же дело доходит. Как-то я пришла домой в слезах.

– Бабушка, я их побила!

– Так чего ж ты плачешь?

– Так я сильно её стукнула...

Дома меня за драки никогда не ругали: » Драться надо – так дерись!» Может, потому, что без причины я «по правде» не дралась, а в игре – так на то она и игра...

... Я помню, как во рту появился странный привкус, и по губам что-то потекло. Я мазнула кулаком – и рука стала красной. А потом решила облизать губы, но язык нащупал маленький и твёрдый камушек. Ой, так это зуб... Было страшно до одури и не больно ничуть – молочные зубы должны выпадать. Сашка, который в пылу борьбы за взятие шалаша так метко махнул ногой, был белее того июньского снега в ожидании визита моих родителей к нему домой. Мои – так и не узнали. Ведь у детей всегда выпадают зубы, что ж такого?..

... Мишка молча взял прут из моих оцепеневших рук. В 10 лет в нас не было никакой примеси сексуальности. Мы были просто друзьями. Я не знала, что происходит между мужчиной и женщиной за закрытыми дверями (подозреваю, Мишка знал), зато была в курсе, как развивается ребёнок с момента образования зиготы и дальше (за исключением способа его доставания из чрева), включая сравнительную характеристику внешнего вида зародышей человека и различных представителей животного мира. Разумеется, я б не стала раздеваться перед ним – просто из-за правил приличия, а не потому что он маленький, но мужчина. Но Мишка и не попросил. Всё равно лёгкий сарафан (большая редкость на мне, я всё больше в джинсах гоняла) не поможет...

Я повернулась к нему спиной и задумалась... Я вообще привыкла анализировать и предсказывать свои ощущения. «А он сделает это, тут я подумаю вот так, посмотрю вот эдак. Ясно дело, он поймёт, что.... ну, и тогда я... наверное, это чувствуется как ...» И так далее. Примерно так я и рассуждала, стоя лицом к дереву и корябая кору ногтем.

Мишка снова удивлённо качает головой и неловко стегает поперёк чуть выступающих ягодиц. Я вздрагиваю. Это совсем не то, чего я ожидала. Мне казалось, что будет как-то обширнее и более плоско, а оказалось остро и жгуче. Вскрикнуть я не успеваю, потому что к горлу стремительно и обжигающе подкатывает откуда-то снизу комок. Мишка прицеливается получше – я хватаюсь за ствол так, что на влажных от напряжения ладошках отпечатывается весь рельеф сухой коры. Теперь я уже готова, ягодицы напряжены, дыхание задержано....

.... Вжик ...

.... Вжи-и-и-ик ....

Прут тонко режет воздух, всё кругом так нереально-звонко... Я ору про себя, потому что вслух – нельзя, кругом народ ходит. И потому что мне стыдно орать вслух. Ох уж мне эта привычка... Потом садится голос, и высокие ноты в трогательных песнях под гитару – мой коронный номер – я взять не могу...

– Анютка, давай во что-нибудь другое поиграем?

И мы идём носиться по ремонтируемой школе: окна выбиты, полы разобраны, воздух в молочном луче солнца бел от взвешенной в нём извёстки. С тех пор я всегда во время домашнего ремонта руками вспоминаю это ощущение невымываемой из пор пыли.

Мне кажется, Мишка даже не придал значения произведённому действию. Подумаешь, просто стеганул несколько раз... А я чуть разочарована. Я ждала немножко другого. И тогда я не могла понять – чего не хватило...

... Потом я вспомнила, как держалась за тот ствол, когда мы с будущим мужем корчевали пни на будущей даче... Я улеглась на поваленном дереве и представила себе... Руки всё так же тонко чувствовали трещинки в коре, перед глазами всё так же торопились букашки...

Он-таки выдрал меня несколько раз по моей жалобной просьбе и для отпущения его грехов.

– Анна, ну хватит! Смотри, уже попа вся синяя...

Я упрямо мотала головой, а потом поворачивалась на бок и смотрела на него со странной смесью страсти, благодарности и неловкости от принятой жертвы. Я подсовывала жёсткий тяжёлый ремень и стискивала зубы, чтоб не выдать страшной тайны – мне же больно, как и всем нормальным людям. Он забрал себе этот ремень – с массивной пряжкой и металлическим наконечником – когда мы разошлись, а запах его, разогретого от соприкосновения с моей сначала холодно-ждущей, а потом счастливо-пылающей кожей, оставил мне... На одной из тех полочек в голове...

... Недавно в аську «стукнул» случайно мой клиент, сам не ведая того, что под ником «Чертёнок» скрывается неприступно-кокетливая дамочка, с которой он регулярно общается по деловым вопросам. Разумеется, по неким косвенным признакам я тут же его вычислила, и, найдя в базе номер его договора, тут же ощутила запах одной из наших с ним последних встреч... Наверное, это был пикник с шашлыками. Потому что когда он вошёл в офис, за ним резво втянулся тот неповторимый запах леса, прогоревших дров, вымоченного со специями мяса, нанизанного потом истекекающим соком на витой шампур, запах капающего на угли уксуса и красного сухого вина...

– Девушка, а вы всех клиентов по запаху узнаёте?

– Нет, только самых любимых.

Просто я многое люблю в этой жизни. Всеми органами чувств... Всем телом...