Чвак, чвак, чвак, чвак – чавкают по раскисшей дороге копыта двух мощных тяжеловозов. Пии-утс, пии-утс, пии-утс – мерно скрипит плохо смазанное переднее колесо широкой телеги. Дзенн, дзенн, дзенн – позванивают в такт цепи, свисающие с двух вертикальных стоек, установленных по сторонам телеги. Дождь. Слякоть. Туман. Унылое однообразие полей. Чвак, чвак, чвак, чвак...

Эдвард, о Эдвард! Как радостно звенели копыта коней, уносивших нас из Кроневиля...

Чвак, чвак, чвак, чвак... Но вот в пелене мелкого дождя понемногу проявляются контуры города. Широкоплечий мужчина, сидящий, укутавшись в плащ, рядом с возницей, оборачивается к покрытой рогожами бесформенной куче, возвышающейся посреди телеги.

– Эй, девка, поднимайся. Шарлебург.

В его голосе ни злобы, ни тепла, ни грубости, ни лести. Герцогиня или крестьянка, разбойник или епископ – ему все равно. Для него они осужденные, и он обращается одинаково со всеми. Он на службе, он лицо официальное – государственный палач 2-го ранга.

Сквозь морось видно, как медленно опускается подъемный мост и одновременно поднимается решетка городских ворот. Их ждут: слухи бегут по дорогам быстрее тюремных колесниц. Вот уже доносится и первый удар ратушного колокола, созывающего горожан на редкое зрелище.

– Поднимайся, – снова говорит палач. Он натягивает на голову красный капюшон, требуемый его официальным статусом, а затем сдергивает рогожи со скрючившегося тела и решительно ставит на ноги вверенную ему преступницу. Совершенно нагая, она мелко дрожит – кто знает, от холодного ли дождя, от страха ли перед очередной экзекуцией или от ужаса перед беспросветным будущим ...

Палач закрепляет руки девушки концами цепей и, чуть отстранившись, остается стоять. Его мрачная массивная фигура эффектно контрастирует с хрупкой наготой юной преступницы, безвольно обвисшей на цепях между стойками.

Через несколько минут колесница вкатывается на мост. Проехав под сводом надвратной башни, она, теперь уже в сопровождении наряда городской стражи, все так же неспешно катит к городской площади. Вокруг мрачного экипажа уже собирается кричащая, свистящая, улюлюкающая толпа – радостно-злобная, возбужденная, наэлектризованная нетерпеливым ожиданием. Привел Господь порадоваться! Будет, что рассказать внукам! Часто ли увидишь, как на городской площади секут молодую красивую женщину, да еще саму герцогиню?!

Да, несмотря на перенесенные страдания, она все еще красива. Еще прелестны контуры ее стройного тела, еще не потеряли притягательности все его нежные округлости, еще не свалялись в патлы роскошные золотые волосы, еще не совсем пропал воспетый придворными поэтами загадочный сапфировый блеск огромных глаз, хотя вокруг них уже образовались мрачные черные круги ...

Эдвард, о Эдвард...

Толпа разрастается, беснуется все сильнее. Кто-то кидает в женщину гнилой помидор, но промахивается – красновато-желтая жижа течет по борту телеги. Стража угрожающе ощетинивается алебардами: закон запрещает нарушать мрачную эстетику экзекуции недостойными проявлениями народных чувств. Толпа чуть раздается, не переставая бесноваться. Вопли, визг, вонь немытых тел, дух чеснока и пивного перегара...

Она не видит и не слышит толпы. Теперь, после мучительной недели судилища, после двух дней пути и двух уже состоявшихся экзекуций на площадях других городов, ее чувства притупились, превратившись в однородное месиво тоски и страха. И все же в тумане отупения всплывает воспоминание. Шарлебург... Здесь они поменяли лошадей. Пока шевалье д`Арзас, преданный друг Эдварда, занимался этой операцией, они пережидали в маленькой местной гостинице. О, как страстно любил ее Эдвард в эти два коротких часа! Как он был нежен и яростен, ласков и непреклонен... Она, кажется, никогда не испытывала такого полного, такого всеохватного блаженства... Эдвард, о Эдвард... С каким ужасным стуком упала на помост твоя отрубленная голова... Эдвард, о Эдвард...

Прогромыхав по булыжнику, колесница останавливается в центре городской площади. Возница, исполняющий заодно и роль глашатая, встает во весь рост и разворачивает пергамент, на котором записано постановление Судебной Коллегии герцогства Кроневильского. Толпа затихает, и он начинает зачитывать тяжеловесные периоды юридического документа. Малограмотная публика с трудом вылавливает из сложного текста основной смысл.

«...Венчаная супруга герцога Кроневильского... прелюбодейная связь с графом Эдвардом де ля Борд, капитаном гвардии... побег... перехвачены в порту Нордзеекасла... Препроводить назад в Кроневиль и передать в руки венценосного супруга... тридцать ударов плетью на центральной площади каждого города по пути следования... да послужит в назидание... дело поднятия нравственности... непрестанное попечение Святой Церкви и светских властей... Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь».

Голос глашатая замирает. Поднимающийся гомон перекрывает барабанная дробь, и палач взмахивает плетью. «Гааа!» – взревывает толпа, когда плеть, прочертив в воздухе элегантный сектор, врезается в обнаженную спину. И потом еще, раз за разом – «гаа!»... «гаа!»... «гаа!»...

«Эй, палач, врежь-ка ей по заднице!» – выкрикивает кто-то, и толпа отзывается радостным смехом предвкушения. Негласные инструкции предписывают палачу удовлетворять законные требования добропорядочных граждан герцогства, поэтому он послушно пускает плеть немного ниже, и она смачно врезается в прелестные округлости ягодиц, что вызывает нестройно-одобрительные вопли горожан. Раз, другой, третий... От каждого такого удара женщина невольно подается вперед, и это движение доставляет зрителям возбуждающее наслаждение. «Давай еще! Еще!» Снова и снова плеть хищно приникает к нежным выпуклостям, охватывая их целиком, от бедра к бедру. «Гаа!», «Хоо!», «Ииих!» – вопит восхищенная толпа.

«А теперь по ляжкам!» – орет какой-то эстет, и палач идет навстречу его изощренному вкусу, с той же жестокой силой влепляя несколько ударов в округлые нагие бедра преступницы. «Гааа!»

«А ну-ка, палач, дай ей по передочку! По грешному месту!» – вопит другой любитель изящного, и толпа отзывается одобрительным сальным гоготом. Но палач отвергает эту просьбу, вместо чего снова хлещет несчастную по округлостям благородного зада. В законе ясно сказано, что порка преступницы, приговоренной к оному наказанию, должна производиться сзади от основания шеи до колен, и он не намерен отступать от предписаний. Он твердо рассчитывает получить через год звание палача 1-го разряда, так что замечания по службе ему совершенно не нужны.

За воплями озверевшей толпы совсем не слышен неумолчный вой истязаемой женщины. Истерзанная, охваченная пламенем жгучей боли, она висит на цепях, не в силах даже дергаться от жестоко жалящих ее тело ударов. Она не считает их, не думает, скоро ли конец – она погружена в муку, словно в обжигающий кипяток... Только на краю сознания трепещет все тот же неотвязный рефрен: Эдвард, о Эдвард...

Наконец добросовестный палач с неослабевающей силой наносит последний, тридцатый удар и опускает свой жестокий инструмент. Снова прокатывается по площади барабанная дробь. Толпа реагирует на окончание порки взрывом воплей, в которых наряду с восторгом от увиденного слышится сожаление: почему, ну почему всё хорошее так быстро кончается?..

Стража вновь окружает колесницу, она трогается, пересекает площадь и медленно катит по улице к воротам, противоположным тем, через которые въехала. Сопровождающие колесницу горожане жадно разглядывают покрытое свежими рубцами нагое тело, со знанием дела обсуждают их болезненность, склонность к нагноению, долговечность...

И снова унылая морось, снова до горизонта поля, поля, поля... Чвак, чвак, чвак, чвак... Когда город окончательно скрывается за пеленой, палач отвязывает преступницу и, уложив ее на дно телеги, укрывает рогожами. Затем он снимает капюшон и, усевшись на облучок рядом с возницей, плотно закутывается в свой плащ. Впереди еще 50 миль дороги. Еще два города по пути, еще две экзекуции. А потом – Кроневиль, где юную герцогиню ждет старый, немощный, патологически жестокий венценосный супруг.

Эдвард, о Эдвард... Чвак, чвак, чвак, чвак...