Раймон ла Контада… Что говорит нам это имя? Нумизматы запомнили его профиль на юбилейных монетах, выпущенных Республикой Кентран в 1989 году к 200-летию со дня рождения. Но вряд ли кто из коллекционеров знает, что вычеканенный на монетах человек был хишартским помещиком и вообще не знал и никогда не употреблял названия государства, которое чтит его как одного из отцов нации. Лингвисты, фольклористы и антропологи помнят ла Контаду как исследователя культуры и языка чжоли, сделавшего для этого народа немногим меньше, чем Шампольон – для древнего Египта. Но вряд ли тем, кто называл его имя на университетском экзамене, известно, что язык и нравы он изучал не в тихих библиотеках, а в самой гуще живых и настоящих чжоли, руками которых сколотил немалое состояние. Наконец, историки кулинарии могут вспомнить о ванили Contada, давно вытесненной с рынка брендом Bourbon с острова Реюньон, но немногие из ценителей старинных рецептов слышали, что это – подлинное имя человека, сделавшего возможным разведение ванили на южных берегах Красной земли после одного простого, но удивительного открытия.

Историки хишартской литературы, вероятно, вспомнят переписку ла Контады с его другом детства, Аркадисом Кадейном, опубликованную уже в конце XIX века. И только недавно стараниями хишартского литературоведа русского происхождения Лидии Ольховой были обнаружены весьма любопытные документы – письма его троюродной племянницы Катарины ла Тордаска к ее собственной подруге Эланоре Карима, жившей в Чалько. Эти письма писались в соседних комнатах одной и той же колониальной виллы, опускались в один и тот же почтовый ящик в Каорте, плыли на одном и том же корабле, но их авторы никогда не читали писем друг друга. Сегодня это кажется удивительным, но это действительно было так. Мы хотим предложить читателю сопоставить эти письма, без комментариев и добавлений. Пусть наши герои говорят сами за себя.

Переписка началась в 1819 году. За восемь лет до того выходец из знатного хишартского рода ла Контада стал владельцем плантации пряностей в районе города Каорта, расположенного в провинции Хардеш неподалеку от ее центра Эскабеля. Этот район южного побережья острова, называемый самими хишартами Литоралью, лишь в конце XVII века был отвоеван империей у текруров, которые захватили его тремястами годами ранее. Дела имения к тому времени шли неважно, большинство работавших на нем африканских невольников было продано за долги прежнего владельца, а их закупка становилась все более сложной после введенного Англией в 1807 году запрета на работорговлю.

В этой ситуации новый хозяин повел себя настолько нешаблонно, что первое время выглядел в обществе соседей-плантаторов не то что белой вороной, а оранжевым кенгуру на полярной льдине. Будучи убежденным либералом, он дал вольную оставшимся рабам и сделал ставку на наем работников среди свободных туземцев-чжоли – южной ветви народа, который создал в центральной части острова великую империю Коро, покоренную хишартами в XVI веке. Сотни чжоли, в том числе детей и подростков, трудились на плантациях ла Контады к немалой для него выгоде, но, вместе с тем, он организовал для них школу, больницу и даже сиротский приют, а в засуху 1822-23 годов устроенные им раздачи продовольствия спасли немало жизней в соседних селениях.

Кроме хозяйственных дел, ла Контада тщательно изучал древнюю культуру чжоли, которая сохранилась на южном побережье под властью текрурских эмиров намного лучше, чем в центральных областях будущего Кентрана. По сравнению с другими землями чжоли южное побережье было присоединено поздно и его хишартизация оказалась весьма поверхностной. Сегодня стало модно говорить о конфликте цивилизаций, но в южных колониях начала XIX века его не замечали. Официально все были добрыми католиками и старались говорить на хишартском хотя бы в городах, а уж каким языком и каким духам молились темные крестьяне во время своих сельских праздников, никто и в голову не брал. Они, впрочем, и сами еще никак не стремились заявить о своей культурной самобытности и правах на автономию; урожай кукурузы и охота на оленей интересовали их куда больше.

Пройдут десятилетия, и потомки гордых родов Коро станут учить по хишартским книгам ла Контады и его учеников давно забытый язык предков и заговорят о новой национальной идентичности. Пока же на календаре 1819 год и Хишартская империя спокойна, как никогда.

Но не лингвистические и культурологические изыскания доставили ла Контаде в те годы состояние и известность. Главным его открытием оказалась ваниль… Впрочем, об этом будет достаточно подробно рассказано в самих письмах. Так что предоставим слово нашим героям.

Если ты здравствуешь, Аркадис, то и я здравствую. Кажется, так начинали свои письма эти древние греки и римляне, которыми нас в свое время так сильно мучили? Следуя их примеру, спешу сообщить тебе, что здравствую, чего и тебе желаю. Приезжал бы ты ко мне в гости! Любым судном до Каорты, сообщение довольно регулярное, а там спрашивай мою виллу.

Разурах Рахшу – так называется это местечко. Пишется почти как по-хишартски: Rasurax Raxshu. Ударения ставь на У в первом слове и на А во втором, не ошибешься. Впрочем, нет нужды запоминать странное географическое название, легко найдешь его методом исключения, ведь окрестности Каорты и так покрыты сплошными латинизмами, каждая вилла если не Анонциацьон, то по меньшей мере Сан-Виталис или Дульциссима. К тому же и так любой житель Каорты знает мою виллу. Достаточно намекнуть на того сумасбродного помещика, который вместо того, чтобы кутить, не зная меры ни в гроке, ни в туземках (а я, смею надеяться, знаю), просиживает днями над черепками и лоскутками, которые даже на подтирку не годятся – и тебя, несомненно, отведут к моей вилле. А еще можешь сказать волшебное слово «ваниль» – и тебя тоже доставят по адресу.

У нас в самом разгаре приятное время года, не слишком жарко. Мне порой недостает родной природы и северного нашего климата, но все же я в восторге от этого нежного бриза и щебета птиц. Представь себе, мне тут доставили пару прекрасных экземпляров туканов (местные называют их аушта, с ударением на втором слоге), теперь это в наших краях большая редкость. Поселил их в специальном вольере, надеюсь постепенно приручить, хотя они пока дичатся. Совсем как я!

Что у тебя, бесценный мой друг, нового? Как жилось тебе среди английских туманов и дождей? Так ли чопорны все англичанки, как наша старая и не слишком добрая мисс Дудл, вбивавшая в наши головы, а вернее зады, свой чудной язык? Тебе уж точно пригодились ее знания, надеюсь, что твои торговые операции идут хорошо. Оба мы живем на доходы от имений, но ты предпочитаешь оставаться поближе к доходам, а я к имениям; впрочем, разница во вкусах никогда не мешала нашей дружбе. Жаль только, что письма в Лондон идут слишком долго, так что я искренне рад твоему, хоть и временному, возвращению в Чалько.

У меня же, благодарение судьбе, все больше старого, и если я тебе начну рассказывать про свои древности, ты, пожалуй, окончательно утвердишься в мысли о полном моем сумасбродстве. Для меня же безумец тот, кто не готов променять чопорность и духоту Чалько на простоту пальм и свежесть океана, и весь этот ваш хваленый этикет на простоту нравов Литорали.

Хотелось бы передать приветы нашим общим знакомым, но если говорить правду, то о большинстве из них я не желаю ни слышать, ни думать, хотя иной раз и не получается. Об остальных расскажи, если тебе не лень, прежде всего о бесценном нашем Жозефе, и милой Тересе, и… Впрочем, ты сам знаешь, кого я имею в виду.

Это письмо я хочу закончить чжолийской поговоркой, которая, кажется, подходит к нашему случаю. На чжоли она звучит так: Buuf budaf bubembomar. А перевел бы я ее так: «Рыба, бывает, ныряет глубоко». Вот и я нырнул глубоко, как та самая рыба, с поверхности трудно будет разглядеть, но это, как и рыбе, идет мне же на пользу.

Да, чуть не забыл, я рассчитываю быть в Чалько в конце года, есть дела, с которыми никак не может справиться болван-поверенный. Как славно будет встретиться после стольких лет! Как ты знаешь, мне пришлось пожертвовать домом в Чалько, когда я устаивал дела в своей Лягушке. Теперь уже дела идут много лучше, и через год-другой можно было бы задуматься о покупке нового дома в столице, но, впрочем, мне кажется это излишним, я не собираюсь бывать там часто. К чему я пишу всё это: мне приходится надеяться на твое неизменное гостеприимство.

Милая моя, любимая моя Элли!

Как я соскучилась по тебе! Так бы обняла и плакала, плакала на твоей груди. Ты знаешь, как мне тяжело! Ты меня поймешь.

Батюшку похоронили в родовом склепе. Это было вчера, и я до сих пор не могу поверить, что его больше нет. Сегодня вскрыли завещание. Я ничего не понимаю, я не могу сейчас об этом думать, но дела очень плохи, говорит брат. Он даже собирается подавать прошение о переводе из гвардии в армию, а для него это большая жертва. Он говорит, что не может себе позволить обмундирование, коня и что там у них еще, а жалование корнета ничего не покрывает.

Элли, милая моя Элли, но как мы можем об этом говорить, когда отец мертв? Я пытаюсь молиться о его душе, обо всех нас, и я понимаю, как мало я его любила, и как это было ужасно. Простит ли он меня?

Вот и сейчас я думаю все больше о брате, о маме, и даже об этих постыдных деньгах, и что, вероятно, придется оставить пансион, и даже зашла речь о продаже нашего дома в Чалько. Почему же он нам не сказал, как можно было такое скрывать? Неужели он думал, что нам легче будет (старательно вымарано). Видишь, какая я гадкая. Я буду думать о нем только хорошее.

Пиши мне, драгоценная моя Элли! Мы тут пробудем еще несколько дней, а потом я даже не знаю, что будет.

Дорогой Аркадис, позволь поздравить тебя с наступающим Новым годом и пожелать всего, что водится в таких случаях у порядочных людей. Так славно было повидать тебя снова и за рюмкой, или уж точнее, кружкой гроки, за многими кружками, вспомнить о славном, а точнее постылом, но милом наивному сердцу прошлом. Рад был и заключению контракта, ведь британские простаки готовы платить за мои скромные стручки и орешки куда больше, чем наши хишартские живоглоты. Теперь мне удастся утвердиться на берегах Темзы куда прочнее, чем раньше, когда приходилось полагаться на болвана-поверенного и альбионских перекупщиков. К тому же теперь можно надеяться, что между Каортой и Лондоном откроется сообщение (подумать только!) и мы сможем иногда писать друг другу, даже когда ты будешь в Альбионе.

Ты удивлялся, что я не остался в Чалько на 25 декабря? Не люблю, как ты знаешь, пустой праздности, а еще менее люблю, когда ее прикрывают бессмысленными мифами, вроде того, который вспоминают в нашем недостаточно пока еще просвещенном обществе как раз в этот самый день. Чем лучше все эти колокольчики, печеньица и латинские гимны моей песенки о желтой лягушке? Ничем, по-моему.

Да, я так и не успел тебе объяснить название моей виллы. Разурах Рахшу – просто «желтая лягушка». Не более того. Я раскопал это имя в «Чжолийской хронике» Виктора Бородатого, был такой у меня тут предшественник в XVII веке. Что такое эта желтая лягушка, точнее, кто это такой, я и сам пока не могу объяснить, миф вроде вашего Рождества, полагаю, но в свое время у чжоли он был известен не меньше Иосифа Обручника или святого Жюсти. Если же соседи мои называют виллы в честь мифов далекого от нас Средиземноморья, отчего бы не вспомнить мне о природной мифологии здешних мест?

О народе чжоли я могу говорить бесконечно. Пусть нынешнее бедственное положение его потомков не обманывает тебя – когда-то это была великая цивилизация, мало чем уступающая Греции и Риму, и, по счастью, сюда наши блистательные предки-варвары добрались в последнюю очередь и не всё успели растоптать, так что отдельные следы неплохо сохранились. Представь себе, в Эскабеле на улице Ювелиров у старого еврея Исаака бывают настоящие чжолийские вещицы языческих времен. Он даже пытался один раз надуть меня, подсунуть подделку, но когда я его раскусил, стал меня исключительно уважать, и теперь я приобрел у него право первой покупки. Рукописи, которые встречаются довольно редко, я покупаю все, а золото и камешки в основном оставляю ему. Надеюсь, со временем удастся выйти на его поставщиков, наверняка это неграмотные крестьяне, которых ловкач бессовестно надувает. Впрочем, и мы, помещики, нередко пользуемся их наивностью, если быть до конца откровенными.

Собственно, изучению таких безделиц я и посвящаю свои дни, свободные от переписки и практических дел, которыми мало кто из помещиков Литорали утруждает себя хотя бы в той же ничтожной мере, в какой предаюсь им я.

Самочка тукана умерла, видимо, ей задали не тот корм. Самец остался один, значит, не будет потомства. Искренне жаль! Хотелось бы мне разводить и туканов. Объявил о награде за живых туканов, в джунглях они еще встречаются.

Да, перед самым отъездом, уже после нашего теплого прощания, узнал о нелепейшей семейной истории, которая еще раз подтвердила правоту моего давнего и стойкого убеждения, что родившемуся в империи следует жить поближе к морю, но подальше от столицы. Так вот, недавно почивший мой двоюродный брат, блистательный болван, умудрился спустить все состояние и даже сам того не заметил. Он вложил все средства, накопленные поколениями ла Тордаска, в алмазную аферу, о которой ты несомненно слышал (ну кто же ищет в Чойо алмазы!), а когда понял, что остался ни с чем, отправился в игорный дом и получил достойное воздаяние за свой азарт, проиграв едва ли не большую сумму, нежели надеялся выиграть. Словом, от ла Тордаска осталась одна позолоченная шкурка. Беднягу хватил апоплексический удар и мучился он недолго, чего никак не скажешь о родных и близких покойного.

Все-таки он был моим двоюродным братом, поэтому я допустил непростительную глупость – пригласил вдову и детей неразумного игрока к себе. Собственно, деваться им больше некуда, городской дом пошел с аукциона за долги, а имение в Ришенте сдано в долгосрочную аренду. Здесь земли у меня довольно, и рабочих рук в окрестностях Каорты теперь хватает. Только сомневаюсь я, что наследник ла Тордаска, корнет Его Величества лейб-гвардии первого полка кирасиров, имеет хоть малейшее представление о чем-то, кроме попоек и вольтижировки, и что он способен будет выжать из этой земли достаточно денег для своего родового аппетита. Да и военную службу он, кажется, не собирается бросать. Ну, а вдова с несовершеннолетней дочерью уж как-нибудь пристроятся, только придется им забыть о столичном лоске.

Вот так рушатся и семейные миры, и целые цивилизации. Недаром говорили чжолийские мудрецы: «bo ber Betl ub bebid besa bebenniwahhash». В переводе это означает: «Этот большой Бетл (название города) из легкой глины построен». Из глины строили эти города, которые теперь лежат такими живописными руинами.

Милая моя Элли!

Этот новый год несет разлуку. Я больше никогда не появлюсь в нашем пансионе. Ты знаешь все подробности нашей жизни, я даже не хочу об этом говорить. Я люблю тебя, Элюшка! Там, в далеких колониях, я всегда буду думать о тебе и ждать нашей новой встречи.

Уже выносят вещи, дом, как ты знаешь, теперь не наш.

Брат даже продал свой мундир и коня, он теперь простой драгунский офицер в каком-то далеком полку. Мама плачет дни напролет. Я держусь. Хорошо, что мне позволили взять с собой в южные колонии Мурика. Хотя бы какая-то ниточка из прежней жизни.

Дорогой Аркадис,

Совсем не оставалось времени на писание писем и прочих трудов – так поглотили меня ванильные заботы. Забыл тебе сказать, что, прибывши в Каорту, сможешь меня найти по запаху ванили, если только ветер будет подходящий. От Разурах Рахшу до Каорты не более десяти миль, можно проделать этот путь верхом в оба конца за один день, и я иной раз не отказываю себе в таком развлечении. На самом деле, конечно, запах не может путешествовать на такие расстояния, но если спросишь дорогу к Ванильной Вилле, тебя отвезут ко мне, куда же еще?

Урожай как раз закончили собирать, в этом году был он отменным. До чего же мне нравится ваниль! Это, если ты не знаешь, лиана, цветы которой подобны орхидее. Она любит солнце и, хотя нуждается в дереве-подпорке, но, в отличие от других лиан, не паразитирует на нем, а живет с ним в полной гармонии и питается собственными соками. Людям нашего круга есть чему поучиться у ванили.

О цветении и опылении ванили я расскажу тебе как-нибудь в другой раз, причем не стану доверять этих слов бумаге. Думаю, что на лондонской своей бирже интересуешься ты только стручками, а не цветами, но в этом ты не прав. Цветы прекрасны, и в них и сокрыт секрет моего успеха. Но продаются и в самом деле стручки, вот они и доходят у меня сейчас до нужной кондиции, и каждый заранее, еще на дереве, был на всякий случай заклеймен моими инициалами.

Еще ты спрашивал, действительно ли я атеист. Да, действительно, и не по моде, а по убеждению. Я верю в разум и в свободу человека и нет нужды обсуждать это далее.

Еще ты спрашивал о моих брачных планах. Поверь, никаких планов подобного рода просто не существует. Нет, я чужд противоестественным порокам, и, как всякое существо мужского пола, испытываю порой потребность в существе пола женского, но не вижу причин, почему это должно обязательно обставляться такой кучей условностей и почему свободный выбор двух людей должен питать и церковников (при венчании), и адвокатов (при разводе). Я предпочитаю, чтобы это оставалось строго между нами.

И, поверь, я не уподобляюсь тем помещикам, которые заводят гаремы из деревенских девчонок, не рискующих отказать богатому господину. Нет, если я говорю о свободном выборе, то его я и имею в виду. Буду рад при случае познакомить тебя с Асти, в особенности если приедешь к нам. Грока здесь привозная и не всегда так хороша, как бывала в «Шустрой белке» или «Ручье под ивой», но вот из сахарного тростника, как ты знаешь, выходит неплохой кежа (иностранцы зовут это ромом), а из мякоти орехов анакардии – хорли, славный ликер. У меня есть маленький винокуренный цех, в нашем климате без этого просто невозможно жить.

Сегодня услышал, как местные ребятишки распевают: «мы живем в Желтой Лягушке, мы все в ней живем». Так начинает один, а остальные подхватывают: «в Желтой Лягушке, в Желтой Лягушке, в Желтой Лягушке». И поют хором целыми днями за своей работой, о которой я тебе обязательно еще расскажу. Кажется, мой опыт вполне удался. Но до чего же музыкальны туземцы! Ты заслушался бы их пением, и многоствольными флейтами, и бубнами. Ничего общего с той оперной скукой, которую на нас, благонравных мальчиков, наводили наши не менее благонравные воспитатели. «В Желтой Лягушке мы живем», напеваю и я целый день на местном наречии, так привязался ко мне этот мотив!

Кстати, завтра прибывают мои родственнички, так что придется мне на сем заканчивать письмо и идти проверять, как выполнены распоряжения относительно приема дорогих гостей. Поеду встречать их корабль в Каорту. Думаю, что после путешествия они отдохнут денек в моем небольшом каортском доме, прямо на берегу океана (да и я, признаться, люблю смотреть на морскую гладь), а на следующий день переедем к нам в насквозь прованиленную Лягушку. А письмо это поплывет к тебе на том самом корабле, сначала до Чалько, а затем уж и в Британию. Ванили скоро не жди, ей еще предстоит дозреть; разузнай, будь добр, о ценах на мексиканскую и об объемах поставок. Хотел бы я увидеть, как Боливар доберется до Мексики! Разумеется, в первую очередь я желаю свободы мексиканцам, но и деловые соображения заставляют меня горячо сочувствовать делу освобождения колоний от средневековейшей из всех средневековых монархий – разумею Испанию. Или, по крайней мере, их освобождению от ванили. Все же моя ваниль из Литорали котируется пока ниже мексиканской, хотя, право слово, она ничуть не хуже.

Признаться, меня особенно беспокоит остров Реюньон, слишком резво взялись эти французы за дело. Пока что выращивать ваниль у них не получается, как сообщил мне по секрету один капитан. Редко когда что у них получается, но уж когда получается, то потом всему свету остается только утираться. Вот и Бонапарт у них был точно такой же, не так ли?

Если же говорить об успехах Боливара, то и я не чаю дожить до того времени, когда мы здесь, в хишартских колониях, сбросим эту ветошь званий и чинов и организуем свою жизнь на разумных началах независимости, свободы и просвещения. Британия, да и бывшие ее североамериканские колонии, показывают в этом пример всему прогрессивному человечеству.

Расскажи мне подробнее о мерах, принятых правительством Англии, на мой взгляд, вполне разумных, по предотвращению якобинских смут. Я всегда полагал, что прежде следует просветить человека должным образом, а затем уж давать ему политические права. Я горячий сторонник свободы, но если идти путем пылких французов, то, глядишь, всякий фермер или сапожник, чего доброго, захочет голосовать на выборах! Только в страшном сне можно представить себе государство, где парламент избирают не образованные (а стало быть, состоятельные) слои общества, а любая голытьба. Смешно представить себе, из каких фигляров состояло бы таковое собрание!

Впрочем, оставим это, отличный урожай этого года интересует меня куда больше. Как гласит чжолийская поговорка, graginhe gra gragit glax – «Желудок раба смотрит на сыр». А кошелек помещика – на его плантации.