Милая Элли,

Вот мы и прибыли в колонии. Путешествие на корабле я перенесла очень хорошо, но брат и особенно матушка страдали от качки. Мне казалось, она была совсем несильной. Мурик тоже очень беспокоился, но ему нравилось есть сырую рыбу, которую ловили прямо с борта. А еще мы видели настоящих дельфинов! Мне очень понравилось плавание, только матросы были немного грубоваты, и капитан не захотел пускать меня на мостик, где он командует. Это не мешало ему любезничать со мной за обедом, эти военные бывают так надоедливы, ты знаешь! Мой братец наверняка такой же.

Дядюшка встретил нас на пристани Каорты, так называется этот городок, из которого я пишу тебе письмо. Он выглядел так забавно в своих холщовых штанах с кожаными вставками, это костюм для верховой езды, представь себе, он так и встречал нас, извинившись, что чуть не опоздал к прибытию и не успел переодеться! Матушка чуть не упала в обморок. От него пахло конским потом, он прискакал верхом прямо из своего поместья, хотя за нами прислал экипаж. А потом, едва поприветствовав нас, ушел к океану. Кажется, он даже собирался в нем плавать, и это в середине зимы. Очень странный господин, не правда ли!

Впрочем, зима здесь удивительно теплая, и люди похожи на тех, которых мы видели в Чалько, только выговаривают они как-то странно. Наверное, у них тут не очень хорошие школы. Не то, что наш пансион, я не могу вспоминать его без слез, милая Элюшка, а уж в особенности тебя.

Вот теперь начинается наша новая жизнь. Здесь нас поселили в каком-то деревенском домике на берегу моря, а завтра мы поедем к нему в поместье. Я надеюсь, что там все будет более цивилизованно. Ну вот, кажется, слуги разбили при перевозке часть нашего фарфора, а может, он пострадал во время качки. Матушка расстроилась, пойду ее утешать.

Наш корабль «Морская раковина» отвезет тебе обратно мое письмо!

Ученый мой Аркадис,

Я всегда знал, что ты изрядный ботаник, да к тому же еще и химик, так что отвечу тебе откровенно. Да, ты совершенно прав, все дело в опылении. Маленькие пчелки мелипона водятся только в Мексике, на родине ванили. Они не живут на нашем континенте. Они не станут лететь через океан, чтобы помочь моему ванильному царству, или этим французам с Реюньона. Ваниль оплодотворяет только один вид насекомых на свете, а без оплодотворения не будет и стручков. С того и начинались опыты с ванилью в наших местах – она росла, цвела и божественно пахла, но не плодоносила, совсем, никогда, никак! Я обязательно раскрою тебе секрет, но, разумеется, не в письме. Не сомневаюсь, что за плантациями моими следят десятки пар глаз, и секрет уже давно перестал быть секретом для соседей, но все же сам удовлетворять их любопытство я вовсе не намерен.

Впрочем, ты затронул не менее важный, чем опыление, вопрос – рабочие руки. Да, благодаря британскому флоту и более того, британскому парламенту, запретившему постыдную для разумного человека трансатлантическую торговлю живым товаром, цены на этот товар взлетели до небес. Да и не по душе мне такая торговля. Человек рождается свободным; неравенство естественно, так как один умен, а другой глуп, один унаследовал немалое состояние от родителей, а другой был подброшен попрошайками к дверям приюта. Неравенство коренится в самой природе вещей, и, вопреки якобинской глупости, равенство только сделало бы невозможным свободу и братство людей. Но рабство, безусловно, постыдно. Не далее как в прошлом году фрегат «Пилчард» пустил на дно известного в наших краях текрурского живоглота Абдул-Керима вместе со всем экипажем, а несчастных негров высадил во Фритауне. Там, говорят, им выдают лопату, клочок земли и котелок, чтобы сделать возможным (хотя едва ли сносным) дальнейшее их существование. Мы пили с капитаном, когда «Пилчард» заходил в Каорту, занятный был господин. И английский я, оказывается, еще не совсем забыл.

Итак, работорговля сходит на нет. Мои соседи ломают голову, как разводить рабов у себя дома, словно речь идет о туканах. Видишь ли, они привыкли, что новых купить проще, чем сберечь старых. При случае пришлю тебе номер «Эскабельского герольда», презабавная выходит дискуссия. О Британии мои соседи высказываются в самых острых выражениях, что как-то не мешает им продавать туда какао и сахар.

Сахар! Представляешь ли себе, что такое рубка тростника? Обнаженные по пояс молодцы, каждый ростом с гренадера, огромными ножами вроде драгунских палашей (их у нас называют «мачете») рубят и рубят заросли тростника с утра до вечера. Пожалуй, у таких работников хозяин сам легко окажется в заложниках. Никогда и не думал о производстве сахара, хотя здесь оно широко распространено.

Как ты знаешь, я унаследовал имение от отца почти девять лет назад. Кажется, я говорил тебе, что тогда тут рос один лишь мускатник и небольшое количество перца, но и этот урожай некому было убирать. Рабов не предвиделось. Что мог я поделать? Естественный выход – нанять работников. Но чжоли совсем не торопятся продавать свой труд даже за пристойную цену. Для тебя в Англии это может показаться дикостью, но, тем не менее, это так. И я не стал бы списывать все лишь на их природную лень, о которой так любят разглагольствовать за рюмкой кежи наши прибрежные господа, не могущие натянуть штаны без помощи слуги. Чжоли производят у себя почти все, в чем нуждаются, а кузнец и пара плотников найдутся в каждой деревне, ткачеством и плетением корзин да веревок занимается чуть не половина женщин. Необходимые им припасы вроде соли или стальных иголок они меняют на кукурузу и шкуры, так что деньги их не особенно интересуют. По закону они обязаны лишь отдавать четверть своего урожая дармоедам из монастыря святого Грациана, да еще за ними числятся некоторые повинности. Почвы здесь плодородные, не то что за горами, дожди идут каждый год, так что туземцы могут позволить себе спокойно попыхивать трубками у порогов своих хижин. Спокойствие для них дороже богатства.

Словом, поиски мои не были успешны, пока я не обратил внимание на детей. Детям этого народа деньги нужнее, чем взрослым. Дело в том, что чжоли стараются пораньше вступить в брак. Кстати, в этом есть свой резон; ты знаешь, что сам я предпочитаю свободу матримониальным обязательствам, но если уж уровень достатка не позволяет человеку иметь такую свободу, то следует по крайней мере оградить его от ошибок. И брак, заключенный в раннем возрасте, когда сформировалось тело, но не разум, позволяет старшему поколению воспитать мужа и жену. Ты можешь удивиться, но тут сильна власть общины, и молодых супругов могут и вправду наказать, словно нашаливших детей – совсем как нас наказывали в детстве, разве что розги в таких случаях бывают подлиннее и потолще. Тех же, кто живет с родителями, наказывает отец семейства, будь бедолагам хоть по тридцать лет.

Но я отвлекся; так вот, юноша получает надел в общине (айо) и права полноправного ее члена (айоколоме) только после женитьбы. А перед свадьбой юноша должен сделать будущему тестю изрядный подарок (раньше платили скотом, сейчас в ход нередко идут деньги), да и невесте следует обзавестись приданым, причем не хуже, чем у соседей, ведь смотреть и обсуждать будут все соседушки. Каких расходов требует трехдневное празднество в честь новобрачных, я вообще затрудняюсь подсчитать, но приглашается вся деревня, не говоря уже о многопрожорливых преподобиях и охочих до дармовщинки чиновниках. «Хоть прослабься, а проставься!» – гласит грубоватая, но точная местная поговорка.

А ведь детей в местных семьях редко бывает меньше трех-четырех, иной раз и до десяти доходит. Так что ты понимаешь, кому тут нужнее всего звонкая монета. И имение мое удалось построить так, что работа, не слишком тяжелая и вовсе не опасная, требует нежных и тонких пальчиков, о чем расскажу тебе при встрече. В твоем туманном Лондоне дети вынуждены грести тяжелой лопатой уголь и надрываться у ткацких станков, не говоря уж о вовсе недостойных занятиях, а мои ребятишки вдыхают аромат цветов. По-моему, это много лучше.

За шесть-семь сезонов на моей плантации они зарабатывают достаточно для начала взрослой жизни. Заработанные суммы учитываются и безукоризненно выдаются в конце сезона Патер наш так любит им расписывать, как Иаков семь лет работал за Рахиль, – что ж, мало что нового случается в этом мире. Только у меня будущая невеста обычно рвет мускатник рядышком с парнем и постреливает глазками, не чая, как отправится выехать в церковь на размалеванном фаэтоне, под выстрелы кремневых мушкетов, с кружевным зонтиком и в платье, усыпанном стекляшками (не иначе как погоревший цирк снабдил ими эскабельских евреев). Они славные, мои ребятишки, и безо всякой мишуры жили бы не менее счастливо, но ты сам знаешь, как много лишнего может требовать от людей суеверный обычай. Если нужны им стекляшки, пусть по крайней мере заработают их честным и посильным трудом.

Такое количество детей (начиная с 9-10 и до 15-16 лет) надо как-то обустроить и прокормить, да еще и присмотреть за ними. Живут они у меня вовсе не круглый год, хотя, кроме ванили, работают и с мускатным орехом. Надеюсь, тебе не придет в голову, что я безжалостно использую труд этих детей. У меня они получают то, чего никогда бы не увидели в своих родных деревнях – в частности, ты удивишься, но у меня учат их грамоте. Это, кстати, оказалось отличным способом нейтрализовать влияние церкви. Она, по крайней мере в теории, категорически против работы по воскресеньям и главным праздникам; что же, обычай устраивать выходной вполне разумен. Но вот обычай проводить его в праздности или посвящать суеверию – вовсе нет. Так что мы нашли превосходный компромисс. Я завел себе в имении молодого священника, зовут его Ленар. Что он служит для них мессу – это пусть, но после мессы бывают обязательные занятия. Младшие дети, кроме того, посещают краткие, не более часа, уроки по вторничным и четверговым утрам, до работы (конечно же, не в разгар сезона). Что же, пусть учит их своему катехизису и Ave Maria, это я ему не запрещаю при условии, что грамота и арифметика все же будут на первом месте. Ему помогают старшие парни и девушки, такая работа оплачивается в тройном размере и на нее отбираются самые способные.

Я и сам иной раз прихожу к ним на урок и рассказываю, к примеру, об их родном крае, об истории и культуре их народа. Не только учу их, но и сам учусь их языку и обычаям. Видел бы ты, как блестят глаза малышей, когда я говорю с ними о великой империи Коро, о ее правителях лалагвелагве, о победах чжоли над текрурами! Так, кстати, зарабатывается уважение, без которого не поможет ни надсмотрщик, ни расчетчик.

При этом я сразу объявляю своим подопечным, что тот, кто не сможет в конце сезона попросить свою плату по-хишартски и написать в списке собственное имя, ее не получит. Разумеется, я не так жесток, чтобы лишать законного заработка бедных детей под предлогом их невежества, и выдаю причитающееся им в любом случае, но тому, кто проявит леность в учебе, помимо денег, несомненно, причитается и порка, причем не только при окончательном расчете, но и на постоянной основе. Видишь, как мало меняется в этом мире!

Я уж не говорю о том, что пищу многие из ребят находят куда более сносной, нежели та похлебка, которой их потчуют дома, да и одеждой их зачастую обеспечиваю я – то, в чем они приходят на заработки, не всегда доживает до конца сезона.

Да, что касается моих родственников, общались мы не так много, как ты, наверное, думаешь, да оно и к лучшему. Блистательный хлыщ, имею в виду сына покойного, отбыл к месту новой службы, не забыв одолжить у меня «минимально необходимую», по его словам, сумму. Что же тогда считается у них мотовством, интересно… Его драгунский полк стоит в Эскабеле, не так уж и далеко отсюда. Я предлагал ему взять у меня в дешевую аренду один участок, помочь с набором рабочих и выделить толкового управляющего, но вздорный мальчишка отказался. Он, видите ли, офицер, а не помещик! Оставлять на моем попечении вздорную старуху и глупую девчонку офицерская честь ему не мешает, а вот выращивать ваниль или мускат – ниже его достоинства. Ну, пусть тогда послужит Его Величеству, а от меня ему больше не видать ни гроша.

Вдова безутешна от перенесенной утраты (имею в виду состояние, конечно же, а не покойного), а паче того – от дикости нравов и непривычного климата. Ну, а девчонка забавна, как домашняя кошечка, которую выпустили в лес. Надоедает мне расспросами, а то и нравоучениями. Вызвалась, кстати, помогать мне в школе – ну что же, пусть попробует в ближайшее воскресенье, только ведь это ей не пансион. Засмеют эту барышню мои ребятишки.

Боюсь, что посещение это затянется надолго, хорошо хотя бы братец уехал.

Да, и чжолийскую поговорку напоследок, как условились мы в наших письмах. Вот разве что эту, из той же коллекции: «Dodonhe doo donir». Это значит «сын моря свободен». Вот, наверное, почему я так люблю море, хотя бы раз в две недели стараюсь съездить на купание (конечно, не в пору цветения ванили). Сами чжоли не любили и не понимали моря, но всегда признавали за ним великую силу свободы. Впрочем, об этом в другой раз.

Милая Элли,

Спасибо тебе большое за твои новости, и передавай мои поцелуи всем девочкам, особенно Женни и Лауре, а вот этой задаваке, ну ты знаешь о ком, не передавай ничего. Я так по вам всем соскучилась! Мне так вас не хватает в этих Лягушкиных Стручках!

Да-да, представляешь себе, так и называется это место, где нас поселил дядюшка! Ты когда-нибудь думала, что ла Тордаска будут жить в стручках, да еще и лягушкиных! Но на самом деле всё не так ужасно, это просто что-то из древних обычаев каких-то местных дикарей, дядюшка так мне и объяснил. Зато теперь он продает эти стручки и потому очень богат. Только дом у него не такой, к каким привыкли мы в Чалько. Он довольно просторный, и в нем хороший сад с красивыми растениями и попугаями. А еще там живет очень смешная разноцветная птица с огромным клювом, она почти ручная и берет у меня фрукты, но гладить себя не дает. Дядюшка называет ее «аушта». А в остальном это довольно простой домик, без особых украшений.

Оказывается, они тут совсем не негры, лишь чуточку смуглее нас. Только одна из кухарок негритянка, и в саду садовник тоже совсем черный, он очень милый и всегда показывает мне распустившиеся цветы. Говорят, что на других виллах негров больше.

Почему-то на дядюшку работают маленькие дети. Взрослые, впрочем, тоже, но в основном дети. Вот и ко мне приставили служанкой девчонку, она очень старается, но ужасная неумеха. У нее смешное имя Гурди. Представляешь, она вчера гладила и прожгла мой кружевной воротник! Она очень переживала, и спросила, принести ли ей розги, чтобы я высекла ее за провинность, только просила не прогонять ее домой. Я утешила бедняжку, сказать по правде, надевать воротник к ужину мне и самой надоедало, а сечь слуг, я полагаю, низко. Она, право, не могла понять моих резонов, и только просила, чтобы я высекла ее сама и ничего не говорила дядюшке. Кажется, она не совсем хорошо понимает по-хишартски, я уже тебе писала про их здешний говор, мама находит его очень вульгарным.

Матушка страдает от здешней дикости, ей совершенно не с кем поговорить. Брат уехал в полк куда-то не очень далеко, но он сможет приезжать нечасто, такая у него служба. Мурик выходил гулять во двор и вчера поймал мышь! Он очень удивился, но мышку съел. Мне кажется, ему было вкусно, хотя мышку было жалко, и я бы непременно ее отобрала и отпустила, если бы она уже не была такой покалеченной. К тому же мне не хотелось огорчать Мурика, ведь это его законная добыча.

Дядюшка бука, все время в своих полях, а вчера опять ездил в Каорту. Я хотела попросить у мамы разрешения съездить с ним, но она сказала, что это вовсе неприлично, девице моего круга толкаться в порту, даже и с родным дядей. Кажется, она ему не доверяет.

Все-таки он благородно поступил, что принял нас к себе, ведь мы ничем не можем ему отплатить. Я слышала, что по воскресеньям его работникам-детям местный священник (он очень милый, отец Ленар!) дает уроки религии, грамматики и арифметики, и я вызвалась ему помогать. Дядюшка только рассмеялся и сказал, что я не представляю себе, что это за люди, и еще добавил, что жизнь тут сильно отличается от моего пансиона. Конечно, отличается, как будто я не вижу! Но я всем сердцем хочу просвещать этих бедных дикарей, которые даже не могут правильно выговаривать букву V, представляешь? У них выходит то F, то что-то вроде U. Определенно, я смогу им помочь! Жаль только, что я не знаю медицины, тогда бы я смогла их еще и лечить. И еще я очень хотела бы проповедовать нашу веру среди дикарей, но эти туземцы уже крещены, так что мне не удастся стать миссионеркой. Но это и к лучшему, потому что по катехизису у меня всегда были неважные отметки, я постоянно путалась в этих сверхдолжных заслугах и пресуществлениях. Видишь, у меня у самой нет даже должных заслуг, как же я могу рассказывать им о сверхдолжных? Лучше буду учить их правильно выговаривать букву V, это тоже важно.

Я не знаю, сколько нам тут еще предстоит пробыть, но я ужасно скучаю по тебе, милая Элли, и по нашему пансиону.

Милая Элли,

Я так благодарна тебе за известия о нашем пансионе! Читаю и перечитываю твое письмо, и я словно бы снова с вами, в нашем замечательном саду, или в классе, или в спальне, где так здорово было болтать с тобой перед сном… Кажется, даже стоять перед классной наставницей и слушать ее назидания была бы снова готова, и сидеть одна в воскресный день в спальне без прогулки и без сладкого, только бы снова всех вас увидеть. Какой славный был у нас пансион!

Хотя и тут много интересного и я рада, что побывала в чужих краях! Только матушка страдает от жары. Ты не поверишь, еще январь, но здесь как у нас летом. Я не выхожу без шляпки и веера, а в доме стоят кувшины с холодным морсом, это очень вкусно и хорошо освежает в жару. Оказывается, дядюшке специально привозят лед с дальних северных гор, его хранят в глубоких подвалах и потихоньку отпиливают, чтобы делать холодный морс и другие напитки. По праздникам здесь дают даже мороженое, только дядюшка почему-то совсем не ходит в церковь, хотя я его и уговариваю.

А тут, Элюшка, тут было такое, я даже не знаю, как тебе это описать. Может быть, и зря я вызывалась помогать в школе для туземцев. Но теперь уж я ни за что не отступлюсь! Обязательно буду учить их хорошим манерам (насколько они смогут воспринять), грамматике и всему остальному.

Но все-таки что было… Сначала была месса, отец Ленар такой благочестивый, только дети шалили и не очень его слушали. Мне кажется, они плохо понимают смысл латинских гимнов, надо будет им объяснять… если только я сама в них разберусь. Почему я бывала так невнимательна на занятиях!

После мессы были уроки, прямо под открытым небом, под навесами из листьев. Юноши и девушки нашего с тобой возраста из числа самих туземцев вели эти занятия, а отец Ленар и его помощница сестра Цецилия (она совсем не такая милая и вообще уже немолодая) их по очереди обходили и поправляли. Я тоже так хочу! У меня наверняка получится лучше, чем у этой Цецилии.

Но после занятий было нечто совершенно… В общем, отец Ленар собрал всех детей вместе и стал говорить о том, как важно не лениться и слушаться господина (то есть моего дядюшку) и вообще всех старших. Это, конечно, правда, но ты же знаешь, как скучно слушать такие вещи! А потом… Потом он назвал имена пятерых мальчиков… Я не очень хорошо поняла, в чем они провинились, но наверняка они много шалили. Они вышли вперед, а еще принесли скамейку, и еще такие гибкие прутики.

Элли, скажи мне, только честно, тебя когда-нибудь наказывали ими? Меня никогда, правда-правда! В нашей семье только раз или два наказали моего брата, но не меня. И я не видела, когда это было с ним. А тут!

Элли, а ты когда-нибудь видела неодетых мальчиков? Совсем неодетых? Они тут носят короткие штаны и рубашки, а под ними совсем ничего нет! И когда их наказывали… мне было так стыдно! Но я подумала, что это как статуи в парке, хотя если честно, человек всегда интересней статуи, правда? Мне, наверное, следовало бы отвернуться, но я почему-то не подумала об этом. Только ты никому не говори, ладно, а то все подумают, что я такая распутная девица. И ничего я не смотрела на них! Просто мне же важно было понять, как всё у них устроено. Я имею в виду занятия в этой школе!

И еще они такие терпеливые, двое старших почти совсем не кричали. Наши хишартские мальчики смогли бы выдержать такое, интересно? Мой братец наверняка вопил как резаный. А вот они очень старались молчать, это было видно, и все смотрели, выдержат они это испытание или нет. Элли, ты, наверное, думаешь, что я ужасная, но мне самой очень стыдно! И дядюшка потом так еще пошутил. Я не спала потом целую ночь, едва я закрывала глаза, как снова видела всё это перед собой. А матушке я ничего не сказала.

Я обязательно буду помогать в этой школе, но, разумеется, я не стану так относиться к местным мальчикам. Может быть, они и дикари, но я верю, что моя доброта растопит их сердце лучше всяких угроз.

Обнимаю тебя, Элюшка, ты слышишь, никому не рассказывай об этом!

Ученейший мой Аркадис,

У меня здесь столько радостных событий! Во-первых, мне поймали еще парочку туканов, надеюсь заняться их разведением. Чудеснейшие птицы! Природа тоже иногда умеет пошутить, и туканы – лучшее тому доказательство.

Во-вторых, позавчера прибыл из Чалько заказанный мной у букинистов экземпляр книги Алонсо Кастельяно «De imperio, religione, lingua ac moribus gentis Czoliensis nova et amplissima dissertatio». Забросив почти все дела по имению, начал читать. Нет, к сожалению, не всё Алонсо описал верно, многое, видимо, почерпнул он из портовых кабачков, расспрашивая рейтаров и торговцев, но все же книга ценная. В конце концов, он застал те времена, когда в центральном Коро говорили еще исключительно на том самом языке, который ныне сохранился разве что в наших краях, да и то в искаженном виде.

И, наконец, вести из Испании! Неужто пробуждается Европа? Мы, не заставшие славную зарю французской революции, которая так быстро сменилась кровавым кошмаром гильотин и солдафонов в королевских коронах, неужели мы увидим победу разума в Старом Свете, да и в Новом тоже? Ты, несомненно, слышал об испанских событиях. До нас новости доходят слишком поздно, но то, что дошло, обнадеживает. Хотелось бы, чтобы ты, прочитав это письмо, уже твердо знал не только то, что известно мне, но и то, на что я только надеюсь – что в Испании восстановлена конституция, разогнаны шутовская камарилья и этот позор Средневековья, инквизиция, так что теперь страна начинает жить в духе разума и свободы. И особая надежда – что вся Европа пробудится вслед за нашими соседями. Разумеется, эта новая Испания немедленно должна дать свободу своим американским колониям, которые только того и жаждут.

Впрочем, что Америка и Европа… Хишарта, милая моя Хишарта, как и тебе я желаю свободы! Впрочем, здесь остановлюсь, ибо переписка наша может быть прочитана лишними глазами. Только не забуду уточнить, что со всем почтением отношусь к Его Величеству Жеану Девятому и надеюсь, что именно с его правлением будут связывать наши потомки переход от затейливой мишуры древних обычаев к подлинно разумному устройству общественной жизни.

Удивлен твоими рассуждениями по поводу британских «шести актов». Неужели ты видишь утрату гражданских свобод в этих запретах для черни? Просвещение, сначала просвещение, а потому уже свобода. Пока человек незрел и неразвит, он не может догадываться даже о собственном благе, и потому подлинный либерал никогда не пойдет на поводу у толпы. Впрочем, ты, пожалуй, отчасти и прав; тори действительно хватили лишнего. Впрочем, нам и о таких достижениях, которые в Британии кажутся отступлениями от свободы слова, остается только мечтать.

Ты спрашивал, кстати, что сталось с рабами, которых держал на плантации управляющий моего отца. Я просто отпустил их на волю. Они стократно отработали свою цену, и я ни в коем случае не собирался заделываться работорговцем. Впрочем, немного их и оставалось. Не знаю, как во Фритауне, а тут мало кто из них захотел ковырять мотыгой землю, хотя такую возможность я им предоставил. Текрурцы в основном подались в родные края, кто-то остался у меня как наемная прислуга, о судьбе нескольких человек ничего достоверного не знаю – то ли батрачат на соседей, то ли растворились среди припортового сброда Каорты. А может, их уже нет в живых.

С тем, что ты пишешь о положительной роли религии, позволь решительно не согласиться. Что же хорошего в том, что мой карманный аббат учит их катехизису? Как пригодится им это в жизни? Никакого смягчения нравов, поверь. Вот и Катти, забавная девчонка, стала с утра до вечера обращать меня в католичество. Я только посмеиваюсь. Сводил ее в школу, куда она так рвалась. Кажется, ученики ее не впечатлили, хотя за поркой пятерых лентяев она наблюдала с большим, доложу тебе, интересом, даже щеки раскраснелись. Что ж, видимо, комнатная моя кошечка до сих пор не видела иных школ, кроме своего пансиона, а уж мальчишки без штанов ей точно попались на глаза впервые в жизни. Вот и ей настало время чему-то научиться. Да и, в конце концов, что ей сидеть взаперти да в безделии? Пусть займется хоть чем-нибудь, если и не будет особого толку, так хотя бы бездельничать не будет.

Еще она заинтересовалась моими чжолийскими штудиями и попросила даже обучить ее языку туземцев. Вот уж странная просьба, достойная, впрочем, всяческого уважения! Я отчасти поручил ее заботам служанки, которая может подсказать много слов, но в силу неразвитости и необразованности вряд ли сможет составить верное представление о грамматике хотя бы и природного своего наречия. Поэтому я поручил Катти переписывать набело мой очерк чжолийской грамматики, хотя он еще и далеко не закончен, но всё занятие будет любознательной девчонке. Она уже засыпала меня вопросами; ведь этот язык не похож ни на один из европейских и весьма своеобычен.

У нас тут начинается самая жаркая пора, во всех смыслах. До мая, когда можно ждать первых дождей, будет только солнце и духота, сначала мне было трудновато привыкнуть к этому климату, но теперь уже лучше. Главное, не ходить по улице с непокрытой головой и часто употреблять напитки (нет, я не о гроке, хотя понемногу добавляю и ее в свою воду). А кроме того, началось то самое таинство, рассказ о котором я не могу доверить бумаге. На некоторых соседних виллах тоже начали экспериментировать с ванилью, и я не хочу слишком облегчать им задачу подробным рассказом.

Пиши, бесценный мой друг, твои письма весьма скрашивают мое одиночество.