Гнусная штука – бессонница. Гнусная, господа хорошие, другого слова нет, унизительная и утомительная, и будь ты хоть трижды семейным человеком, а в такие минуты одинок, как последний бобыль... Куда я, интересно, часы вечером положил. Нет, лежать бесполезно, уж раз проснулся, теперь не засну – точно знаю. Тихонько встать, чтобы не разбудить мою суженую – ей и так вставать на работу ни свет ни заря. Главное, кровать не задеть – качает... Темень, как у негра (угу, буду я ещё среди ночи о политкорректности думать) в любимом нами всеми месте. «Всё-то вы, товарищ начальник, знаете, везде-то вы были...» Везде не везде, а мотало кулика по белу свету... выскользнуть из спальни... теперь хоть фонарь из окна светит... во, в кабинет зайти, там у меня часы есть. Настенные. Над письменным столом. Тикают. Уютно. Так я и знал, без двадцати четыре. Пытаться заснуть нереально, бегать пока неохота, тем более дождь... по обыкновению... спуститься чайник поставить... лень... посижу минут пять тут перед компьютером, на часы глядя. Улица за окном пустая-пустая, как в голове. Голова как воздушный шар какой-то, ей-Богу. Болеть не болит, но надутая какая-то. «Тут помню, тут помню, вот тут – нет, не помню...» Ну, я ж им сегодня двину науку, ох, двину, куда вот только... Тикают... без пяти четыре... тикают... Компьютер красным огоньком привет-привет. Включить его, что ли, почту посмотреть... не, не хочу, нагляжусь ещё за день на экран, я ещё пяток минут так посижу, на ходики погляжу... тикают... стрелочки вперёд-вперёд... вперёд-вперёд... не знаю я, что это со мной происходит, и откуда эта зелёная искорка вылетела, не то из компьютера, не то с той чёрно-белой фотографии с разведёнными мостами и шпилем, что на стене рядом с ходиками висит, не то из моих собственных красных от бессонницы глаз, а только что-то странное, воля ваша, эти стрелочки вытворяют...

…во, закрутились. В обратную сторону. Сначала медленно, потом быстрее. Крутитесь, мои хорошие, крутитесь, а я посижу, подумаю. Крутятся. Тикают. И вот уже я не сижу, а лежу, и ходики на стене – не эти, с силуэтом птицы тупика, электронные, с батарейкой, а те, те самые ходики, круглые, заводные. Тикают. И за окном – не двухэтажная спящая улочка с красной черепицей, палисадниками и каминными трубами, а пятиэтажки родимые. На нашей стороне улицы – сталинские, предвоенной постройки, на другой – хрущёвки. И дождь за окном не английский, а ленинградский дождик, бесконечный, монотонный, на всю жизнь привычный, почти дружелюбный. Везёт же мне в жизни на дождливые города. И за стенкой натужно гудит старый лифт, всегда на грани поломки, а иногда за гранью, и тогда надо долго ждать мастера... Лифт ещё не остановился, а я уже знаю, по звуку знаю: на четвёртый этаж. Кто ж так поздно возвращается, интересно. Хлопнула дверь – тихо. Тикают. И во дворе соседнего дома замирает шум станции метро, остановились эскалаторы. Час ночи, стало быть. Как же я не догадался. Тоже мне, Билли Пилгрим недоделанный. Всё, что было потом, вся моя взрослая жизнь – сон, наваждение, фантазия. Чтобы я... шутить изволите... Только это – настоящее. Только это – реальность. Ходики. Тикают. Запах дома. Родного дома, надёжного, единственного. Сколько же мне лет, интересно... одиннадцать… двенадцать... тринадцать... нет, тринадцати точно нет... какая разница. Главное, что все спят. Кроме меня.

Весь дом спит, только я не сплю, потому что знаю и жду, и у окна уже начинает светлеть, очерчиваться круглое пятно лунного света – неважно, лунная ли ночь сегодня. Час ночи, ночи с пятницы на субботу, когда закроется метро. Она не опаздывает. Никогда. Она появляется из лунного света, не торопясь, как чеширский кот наоборот. Сначала улыбка. Или нет, сначала волосы – длинные, белокурые... или рыжеватые.. не знаю, ночь же, а днём я её никогда не видел... а уж потом улыбка и вся физиономия – тонкий прямой носик, огромные глаза (откуда я знаю, какого цвета, я же вам говорю, я её только ночью видел, при лунном свете, даже если ночь безлунная), и вроде как веснушки, хотя не поручусь. На вид – постарше меня, может на год, может – на два, а это уже огромная разница. Фигурка – тоненькая, воздушная, скрытая чем-то вроде как полупрозрачным, а ничего не видно – всё-таки к мальчику пришла. В общем, безумная красавица, невообразимая, не поверите – лучше одноклассницы Юльки, может быть, даже лучше дачной соседки Наташи. Чего вы хотите – Фея. Ну да, конечно, и волшебная палочка есть, куда ж без неё, она понадобится, очень даже понадобится, у меня уже заранее чешется... догадайтесь, что чешется. И она это знает, чувствует, понимает, она всё понимает без слов, на то она и Фея.

Понимает, но не торопится. Сначала смотрит насмешливо: попался, мол. Потом говорит: привет. Голосок серебряный, без всякой стали, надо бы, да не умеет: Феи – они добрые. Добрые, но... вот она морщит носик и перечисляет – ехидно, как только девчонки умеют – все мои прегрешения за неделю. Нет, не скажу я вам, какие прегрешения. Уж во всяком случае, не учёба. Физкультура и труд не в счёт, а по остальным предметам у меня и четвёрок-то за весь год раз, два и обчёлся, не говоря о чём пониже. Но она найдёт что перечислить, она всё знает, то, что знают родители, но не знают друзья, и то, что знают друзья, но не знают родители, и то самое сокровенное, заветное, страшноватое, чего никто не знает. Только она знает. Ей положено. Она – Фея. От неё не скроешься. Стыдно. А уж когда она о самом главном говорит, то не только мне, но и ей стыдно тоже, тем более, слов-то нужных ни я, ни она ещё не знаем... только понятия... Но, в общем-то, представляем, что это нехорошо.

Вот... она заканчивает и смотрит на меня опять по-девчоночьи ехидно, делает паузу и деловито осведо... в общем, спрашивает:

– Заслужил?

– Заслужил, – с обречённым видом соглашаюсь я, втайне (хотя разве от неё могут быть тайны? Она – Фея!) замирая от предчувствия.

– Что заслужил?

– Как всегда…, – мямлю я, не в состоянии произнести слова.

– Ну, и чем тебя сегодня? – Она смотрит на волшебную палочку, и с той начинаются сказочные метаморфозы: палочка то сплющивается в узкий ремешок, то вытягивается в длинную белую штуку, не знаю ещё, как назвать, то.... она улавливает ответ в моих глазах, и палочка остаётся прутиком – тонким, гибким, не поймёшь, из какого дерева, да и дерева ли... только обычные прутики ломаются, а этот – ни за что.

– Что надо делать, не забыл?

Ничего я не забыл, мне слова услышать хочется, и я молчу, а мурашки, мурашки-то по коже, а предчувствие, а томительный страх и предвкушение, а ходики тик-так-тик-так, как будто ничего не происходит, и весь дом спит, да никто и не услышит нашего разговора, если бы и не спал, и не увидит её, даже если и войдёт в комнату. Она так умеет. Она – Фея. Я молчу.

– Забыл, – всё она понимает, но честно подыгрывает. Феи – они всегда добрые, даже такие феи. Может быть, именно такие феи особенно. – Напомним. Вылезай-ка из-под одеяла. Так. Хороший мальчик. Послушный. Только раньше плохо думал. Поможем. Снимай штанишки и ложись поверх одеяла – голой попой кверху.

Пижамные штаны и так плохо держатся, их снимать нетрудно... обычно... а тут хочется потянуть момент.... но вот я устроился как удобно, и она с тем же девчоночьим ехидством спрашивает, мол, не стыдно перед девчонкой с голой попой... и, не дождавшись хорошо известного ей ответа («ты не девчонка, ты – Фея!»), принимается стегать, не торопясь, вроде не особо сильно, но больно, ой, больно. Больно-то больно, но... как бы вам это сказать, не удивительно больно, не больнее, чем я себе это представлял. Циник, конечно, скажет, что это потому, что настоящую боль от хорошей порки мне без практического опыта не вообразить... но я с таким циником даже и спорить не хочу. Во-первых, я с велосипеда сколько раз летал, и с дерева, и на стекло в реке напоролся, так что хватило бы воображения, если надо, а во-вторых, при чём тут вообще моё воображение, извините? Я вам говорю: всё это действительно происходит... происходило... словом, не в этом дело, а в том, что она – Фея, а Феи – все добрые, даже такие Феи... и она всё знает, знает, что на самом деле мне самому этого до смерти хочется, и ни за что не переступит ту черту, за которой пропадёт волшебство, будет не горько-сладкая боль с примесью таинственого удовольствия, а просто боль и ничего больше.

Подозреваю, ктстати, что если бы меня тогда отстегала обычная девочка, не говоря уже о взрослых, то никакого удовольствия бы в этом и не было с самого начала – только боль и такой стыд, в котором ничего хорошего нет. Не говоря уже о том, что обычной девочке я бы всё-таки ни за что такого не позволил, как бы мне самому ни хотелось этого, вот ведь какая штука. Но в том-то и дело, что она – не просто девочка. Она – Фея, и боль от её ударов – завораживающая, и стыд отдаётся пониже живота ещё не осмысленным, непонятным, тревожным, но ни с чем не сравнимым чувством, лучше которого не бывает.

А всё-таки больно... настолько, что довольно быстро я всё-таки начинаю хныкать. Терпеливостью и стойкостью я в детстве никак не отличался, а бояться нечего. Никто не услышит – она умеет устроить так. Она – Фея.

«А вот это зря», – она изо всех сил изображает строгость, – «нашкодил, так надо терпеть – вот тебе ещё разок по попе, чтобы не ныл, – другие мальчики не ноют».

Другие мальчики? Постой-ка, постой? Ты что, хочешь сказать, что я не один... такой?

Она, видно, и сама соображает, что сболтнула... что ж, и с Феями бывает, особенно если они всего-то на пару лет старше своих подопечных. Не отвечает, и поди разбери, покраснела ли, ночь же... только пожимает плечами, и смотрит на палочку, и та мгновенно возвращается к обычной своей форме...

А потом этой же палочкой трогает мои горящие ягодицы, и боль исчезает вместе со следами – мгновенно, волшебно, как полагается, она же Фея, – и остаётся только сладкая истома, и она исчезает, уронив «всё, спи», – исчезает мгновенно, совсем не как Чеширский кот, и я и правда засыпаю, засыпаю блаженным умиротворённым сном на чуть влажноватой простыне (хотя как это получилось, убейте, не знаю).

А ходики тик-так-тик-так, а время пролистывает страничку, и вот та пятница, когда она впервые не появляется. А появляется с опозданием на неделю и впервые вместо девчоночьей ехидности – смущение, и вместо моих грехов говорит о собственном. Забыла? Опоздала? А может быть... страшное подозрение... нет, не может быть... другие мальчики не ноют... но ведь ты же моя, моя Фея...

И она смотрит не в лицо мне, а куда-то под ноги, и чуть дрогнувшим голосом произносит на выдохе: «Вот ты меня и накажи».

Накажи? Я разеваю рот, как последний дурак, в глубине души уже догадываясь, но ещё не веря, не смея поверить, что она имеет в виду, и тупо спрашиваю:

– Как накажи?

Она пожимает плечами, как обычная девчонка, в очередной раз столкнувшаяся с мальчишеской тупостью и недогадливостью, и очень обыденным тоном объясняет:

– Ну, как наказывают. Прутиком по голой попе. Как я тебя.

Я задыхаюсь. Она – Фея, она знает всё и, конечно, знает, что бывали у меня и такие фантазии, и, между прочим, не реже, чем наоборот, но... только про обычных девочек, а она – другое дело. Она – Фея! Как же я её могу... Я – её?

Она понимает мои сомнения, Феи – они всегда всё понимают... И протягивает мне палочку, которая уже вытягивается в прутик, и тихо объясняет: «Она поможет. Она, если надо, и сама всё сделает».

А сама уже подошла к кровати, и отвернулась наполовину, и смотрит выжидательно: ну?

И я, запинаясь, краснея, не веря сам себе, впервые в жизни командую:

– Снимай..., – и останавливаюсь. Что, собственно, снимай? Откуда я знаю, что у Фей под этой их странной полупрозрачной штукой, и как, если на то пошло, эта штука называется?

И она смотрит на меня чуть смущённо, чуть насмешливо, и мгновенно оказывается ничком на кровати, обнажённая ниже пояса, так, что я даже мельком ничего лишнего не вижу... да замолчите вы, циники, ну да, это правда, я действительно ещё ни одну девочку, ровесницу, не видел без трусиков – максимум в купальнике, – но дело опять-таки не в недостатке воображения, а именно в том, что добрая моя Фея знает всё, в том числе и это, и не хочет портить мне тот ещё не близкий день, когда, наконец, главная тайна жизни откроется по-настоящему... ведь после Феи снимать трусики с обычной девчонки, неважно с какой целью, – уже совсем не то... В тот момент, конечно, я ни о чём таком не думаю, ничего прекраснее, притягательнее, запретнее нет для меня, чем эти нежные половинки, чуть смутно видные в полутьме, и всё равно лучше всех картин, около которых я так стеснялся задерживаться...

И вот палочка свистит в воздухе, и на бледных полушариях возникает лёгкая, еле заметная полоска (было бы светло, я бы знал, что розовая, а тут догадываться приходится), и она вскрикивает «ай!» совсем как обычная девочка, хотя совсем недавно отчитывала меня самого за такой вот недостаток выносливости... не буду я ей это припоминать, и злоупотреблять её самопожертвованием не буду, я человек мягкий, и всегда такой был, мне не надо её так уж крепко стегать, я лучше чуть чуть-чуть подольше, подольше всё это почувствую – упругий свист волшебного прутика, который сам знает, куда хлестнуть, и прелесть её голого тела, и это её такое беззащитное, наивное «ай», а потом и хлюпанье носиком – оказывается, Феи и это умеют, – но уж тут точно надо остановиться, в конце концов она сама попросила и разрешила, я не могу быть с ней строже, чем она со мной, тем более, я обычный мальчик, а она – всё-таки остаётся Феей, хотя и голопопой. И палочка убирает полоски, и она встаёт, опять мгновенно, волшебно, закрыв голое тело своим странным одеянием – так что я так никогда и не узнаю, господа хорошие, как устроены юные Феи в том месте, которое прикрыто то раковиной, то фиговым листком, то ладошкой у бесчисленных мифологических красавиц, мимо которых я равнодушно (когда притворно, а когда и искренне) проходил в Эрмитаже... Честно сказать, в тот момент мне это не так уж и интересно, главное я увидел и слишком потрясён, смят, раздавлен увиденным, чтобы ещё что-то воспринимать... и она улыбается сквозь слёзы, вытирает их чем-то воздушным, волшебно оказавшимся в руках, и удостаивает меня похвалы:

– Молодец. Постарался. Ну, только попадись мне в следующий раз...

А ходики тик-так, тик-так, и вот та ночь, когда она снова появляется после пропущенной недели, но я чувствую (наверное, научился у неё немного), что в этот раз нет у неё настроения отведать прутика, и я сам тоже вёл себя очень хорошо, и наказывать меня совсем не за что... И вот вместо этого мне удаётся ещё более немыслимое, ещё более невероятное – мне удаётся уговорить её взять меня с собой куда-нибудь ещё, хотя бы разок, показать, что она делает, когда... и она берёт меня за руку, и мы не то чтобы вылетаем из окна, а просто сразу оказываемся в другом месте...

...и в другом времени, похоже, видно, Феи и это умеют – потому что оказываемся мы, невидимые, даже друг для друга, в комнате с камином, самым настоящим камином, в котором горит настоящий огонь, и со свечами в огромных канделябрах на стенах, и с такими же огромными кожаными креслами, и с тёмными портретами в золочёных рамах, и огромными часами с маятником в дубовом футляре (тикают... почти как наши ходики, только чуть погромче), и с сине-белыми вазами на полированных столиках из тёмного дерева. Только одна ваза не на столике, она лежит на полу грудой осколков, и рыжеволосая девочка моего возраста в зелёном бархатном платье смотрит на эти осколки с таким ужасом в глазах, какого я никогда у живых людей не видел, только в фильмах. То есть на осколки она смотрит краем глаза, а вообще-то ей приходится смотреть на высокую, тощую тётку в чёрном платье и с высокой причёской, которая очень строго смотрит на девочку сквозь смешное (для меня, но не для девочки) пенсне и отчитывает её высоким, чуть хрипловатым голосом. Отчитывает по-английски, хотя мне нужно несколько секунд, чтобы сообразить это. Нет, для своего возраста я язык очень даже неплохо знаю – с пяти лет в кружок ходил, – но всё-таки, простите, для своего возраста, уроки дело одно, а живая речь, к тому же очень старомодная, совсем другое. Так что я эту нотацию понимаю с пятого на десятое, только сразу уловил, что дама выражается пугающе вежливо, к девочке обращается на «мисс», и что у той какое-то старинное, очень красивое имя, не то Эллис, не то Элинор, я не уловил, а дама его не повторила. Девочка и сама, если приглядеться, очень красивая, и, между прочим, очень на мою Фею похожа, лицо не просто красивое, а умное и... утончённое, изысканное какое-то, как у Феи, как бы даже (это я даже про себя боюсь произнести) не симпатичнее... Тем более, Фею я только ночью видел (то-то она сейчас не показывается, я только чувствую её присутствие), а эту вижу при свечах, и хотя она очень бледная (я бы на её месте тоже побледнел!), а всё-таки видно, что живая девочка, цвет на щеках есть, и отвечает, извиняется, объясняя – что не хотела, что не нарочно, запинаясь, с таким страхом, какого у Фей не бывает... Я понимаю, прекрасно понимаю, чего она боится и что тут вскоре должно произойти, ведь иначе отчего бы тут оказалась именно моя Фея... и правда, чёрная тётка заканчивает нотацию повелительной фразой, в которой я позорно улавливаю только «принесите мне». Что принесите – этих слов я ещё не знаю, но трудно ли догадаться... и девочка делает книксен и исчезает из комнаты, и мы с Феей крадёмся за ней... вот она проходит коридором с дубовыми панелями и такими же портретами, как в комнате, и толкает дверь маленькой комнатки – явно собственной спальни – и мне в нос ударяет таинственный, манящий запах чужой спальни, девичьей спальни, запах постельного белья, будоражащий, загадочный, я ещё не знаю, почему, но вдруг опять чувствую то же самое смутное, неосознанное, что бывает, когда моя Фея... девочка открывает какой-то комод и достаёт из верхнего ящика большой белый платок, потом присаживается бочком на высокую, невероятно аккуратно застеленную кровать, и сидит так несколько секунд, и в уголках глаз у неё появляются слезинки.

Потом встаёт и страшно неохотно, медленно, медленнее, чем к доске, когда урока не выучил (не то чтобы у меня богатый опыт по этой части, но на одноклассников насмотрелся) выходит из комнаты (мы с Феей еле успеваем за ней выскользнуть), останавливается в каком-то боковом проходе, открывает огромный, массивный шкаф, встаёт на цыпочки и достаёт откуда-то с верхней полки что-то очень похожее на влажный (видно, в тазу каком-то лежал) берёзовый веник, вроде того, который я на даче видел, только тоньше. Но по тому, как она его берёт, этот веник, с каким ужасом и отвращением она на него смотрит, сразу ясно, не пол этим веником подметать будут, ох, не пол... Теперь девочка идёт ещё медленнее, каждый шаг ей даётся всё труднее, это не моё полунастоящее, полуигровое смущение перед доброй моей Феей, я чувствую, всем телом чувствую, этой Элинор (или Эллис?) действительно стыдно и страшно, очень страшно, по-настоящему... Вот она возвращается в комнату с камином, и, опять присев, передаёт веник и платок чёрной тётке. Та, поджав губы, делает ей замечание (очевидно, за то, что долго отсутствовала), потом отдаёт короткий приказ, девочка поворачивается, и тётка расстёгивает ей на спине зелёное платье. Девочка снимает его через голову и складывает на стуле с высокой спинкой – аккуратно складывает, у меня бы ни за что так не вышло, – и остаётся в какой-то белой рубашке и смешных штанишках до колен, с кружевами. Чёрная тётка берёт её за обе руки и аккуратно связывает эти руки белым платком – а потом подводит девочку за связанные руки к одному из кожаных кресел и, слегка надавив ей на плечи, заставляет через это кресло перегнуться. А потом... тут у меня сердце готово из груди выпрыгнуть... рывком сдёргивает с девочки эти самые кружевные штанишки, а рубашку поднимает вверх. Из моего угла комнаты мне только маленький кусочек голого тела виден, и мне страшно, безумно хочется перейти туда, откуда будет видно получше, но... я не вижу Фею, но скорее чувствую, чем слышу, как она велит мне оставаться на месте. А тётка берёт этот самый веник (да знаю я, конечно, как он на самом деле называется!), встаёт сбоку, оценивает глазом расстояние – и, замахнувшись этой штукой из-за спины, как хлестнёт девочку по голому – не так, как меня моя Фея, и тем более не так, как я её, а изо всей силы, сурово, зло, жестоко. И девочка не всхлипывает и не вскрикивает «ай», а кричит, кричит во весь голос, отчаянно, безысходно. Тётка опять поджимает губы и что-то презрительным тоном ей объясняет – если я верно понял, грозится добавить. Да разве так можно – так стегать, и кричать не давать? Что-то странное со мной происходит, одной половиной души мне хочется, очень хочется, чтобы это продолжалось, хочется видеть, что будет дальше, запомнить каждый удар, каждый крик, каждую слезинку... а другой половине так же сильно хочется это немедленно прекратить... и могу с гордостью сказать, что эта вторая половина перевешивает – не без борьбы, но перевешивает.

Я не вижу Фею, но знаю, что она меня поймёт и без слов, она же Фея... и вот волшебная палочка сама скользит мне в руки. Феи – они добрые и умные, она понимает мою немую просьбу – я хочу сделать это сам. И вот я направляю палочку на черепки, и они мгновенно, с лёгким хлопком, собираются в целую вазу, и чёрная тётка замирает с поднятой вверх для второго удара рукой с прутьями... а потом как-то бочком, бочком походит к вазе, трогает её, потом стучит по ней зачем-то ногтем, потом стоит некоторое время около неё, разевая рот, как рыба, а потом роняет розги в вазу и так же бочком, ни на кого не глядя, выходит из комнаты, что-то бормоча про себя, наверное, молитву. Пока я слежу за тёткой, Эллис (или Элинор?) успевает подтянуть штанишки и набросить платье (о связанных платком руках, видно, Фея позаботилась), и этим самым платком вытирает слегка заплаканную милую физиономию... а потом замирает, и по направлению её взгляда я понимаю: она не видит Фею, но видит меня – босого, в дурацкой пижаме и всё ещё с волшебной палочкой в руке. Не знаю уж, за кого она меня принимает, но только она совершенно не пугается, а улыбается сквозь последнюю оставшуюся слезинку и как-то очень просто говорит одно слово: «спасибо». И ничего не спрашивает... воспитанная девочка попалась, не хочет заговаривать с незнакомым мальчиком. Зато как же мне хочется её распросить – кто она, и кто ей эта чёрная тётка, и как она вазу разбить умудрилась, и часто ли её... вот так... и нельзя ли помочь, выручить, увезти... о многом хочется мне распросить эту рыжеволосую, утончённо красивую Элинор или Эллис, и не только распросить – я вдруг чувствую, что мне хочется почувствовать запах её волос, и за руку её взять, и подружиться с ней, и... не могу я ещё объяснить, чего мне хочется, но меньше всего мне хочется сейчас покинуть эту комнату навсегда и больше никогда эту девочку не увидеть... но большие часы на стене начинают бить, и безмолвная, почти извиняющаяся, но твёрдая команда Феи говорит: «пора», и я успеваю только подобрать английские слова и сказать: «Не за что. Прощай»…

И тут же оказаться в собственной кровати, и краем глаза увидеть исчезающий край чудесного платья и прощальный взмах палочки... О ком же я думаю, засыпая – о моей Фее или об этой рыжеволосой Эллис или Элинор, и как она шла по коридору с пучком розог в руке, каждый шаг как пытка, как будто на костёр шла... нет, ей этого не хотелось, совсем не хотелось. Почему же мне – хочется... И моя добрая, умная Фея её выручила, а со мной играет в наши странные игры... Значит, я всё-таки один... такой...

А ходики тик-так, тик-так, и Фея не появляется две недели кряду, а это значит, что когда появляется, то опять моя очередь держать в руках вытянувшуюся в прутик палочку, и я смотрю на её смутно видные, ещё не полосатые прелести, и чувствую, как непонятные прежде ощущения становятся сильнее, острее, однозначнее... тем более, мало ли что я слышал в школе в последние дни... и она, полуобернувшись, смотрит понимающим взглядом на мои пижамные штаны, столько раз перед ней снятые... а сейчас они на месте, но по их форме сверху всё так ясно видно, что я всё равно готов провалиться сквозь землю от стыда. А она – не смеётся. Она улыбается не с притворным ехидством, а с очень настоящей грустью... и, уже чувствуя, что должно произойти что-то серьёзное, может быть, непоправимое, я делаю к ней шаг и протягиваю руку, чтобы прикоснуться к её наготе... и она мягко отстраняется – волшебно, мгновенно оказавшись одетой и у окна, – грустно смотрит на меня и произносит очень серьёзно:

– Нет. Вот это я не могу. Нельзя. Тут тебе другая Фея нужна. Да и Фея ли...

И исчезает, не простившись. А напоследок касается палочкой стрелок на ходиках, и пошли-пошли-пошли мои голубушки, закрутились-завертелись куда надо, только быстро, быстрее, быстрее, и вот она мелькает, жисть моя жистянка, экзамены и экзерсизы, лыжи и лужи, осенние листья и листовки, перевалы и перевороты, снегопады и ледопады, стройотряды и спасотряд, козырёк фуражки на сборах и тот лавинный козырёк на Восточном Петрелиусе, перхоть и перфокарты, форма и формулы, и вот ближе, ближе – вот другие берега, вот суженая моя, и вот детки, сначала в рюкзачке-сиденье за спиной, потом на детском сиденье на раме велосипеда, потом сзади на велоприцепе, потом крутят педали рядом, а потом и обогнать норовят... В чём-то очень похожие на меня тогдашнего, в чём-то совершенно другие, и не только в месте дело, и не только во времени. Дорого бы я дал, чтобы знать, какие Феи прилетают к ним, когда пробьёт полночь на готической башне знаменитого собора (что поделать, нет метро в древнем двухэтажном городе, ну так готический собор у городской стены – это ведь даже лучше, для Фей-то). Думайте обо мне, что хотите, считайте меня отступником и ханжой, мне всё равно, но... я всё-таки надеюсь, что их Феи – другие. Нет, мне не стыдно, что сам я – здесь с вами, дамы и господа, и переживать тут нечего, не нами это решено и не в нашей воле, а Феи – они все добрые, может быть, такие Феи – особенно. И всё же....

Добрые-то они все добрые, но моя-то, моя Фея куда делась? Она же Фея, она должна была узнать, должна же она была почувствовать, когда это случилось, когда это вернулось... Ночная работа, невыключенный компьютер с открытой рискованной страничкой у соседа по офису, случайная ссылка, окончательно ответившая наконец на мой детский вопрос «неужели я не один такой», и вот тот рассказ, всколыхнувший вновь всё, что я считал так основательно забытым, рассказ, прозвеневший в душе знакомой, ох, знакомой мелодией в таком неожиданном ключе... «где, в каких краях, встретимся с тобою...» а правда, в каких краях? Она же Фея, и расстояния для неё ерунда, я точно знаю, тем более тут же всего ничего, над финскими шхерами муми-троллей, наискосок через Швецию за дикими гусями, над шпилями Эльсинора, над Данией Оле-Лукойе, над ганзейскими городами под хруст орехов, над ветряными мельницами Голландии («разыщи Семерых»), через Северное море за Синей птицей к белым утёсам – а там уж и совсем рукой подать... она же Фея, она должна знать, что есть мальчики, которые никогда не становятся взрослыми, и уж сюда-то, сюда, на родину Питера Пэна, отчего бы ей не слетать. Тем более, она наверняка дорогу знает, прилетала же она к той девочке, а это явно неподалёку... Где ж её носит, а?

Постойте, а может, я к ней несправедлив? Может, она как раз прилетает, только, как и я, оставшись прежней внутри, выросла внешне? Собственно, я уже тогда, когда впервые её увидел, знал, конечно, кто такие Музы, даром меня, что ли, в Эрмитаж водили и книжки давали читать по мифологии... И в школе... Как там, «тот, кто взглянет без любви на эту бледную»... нет, это мы, вроде, уже потом проходили по литературе, да и разве я мог бы её так сильно... сильнее, чем она меня... я мягкий человек, и всегда таким был, и кроме того, тогда она была для меня Фея и только Фея – и никак иначе... Но ведь это тогда, а если она выросла вместе со мной ... но при этом не растеряла волшебства...

А может быть, даже и не только не растеряла, но и... рискнуть, что ли... а вот рискну, ругайтесь или смейтесь, как хотите... нет, я не спорю, реал, если с хорошим человеком, вообще-то хорошая штука, очень хорошая, прекрасная, просто замечательная вещь реал, особенно когда он есть, но... воля ваша, всё-таки чуть-чуть странновато это – взрослым, немолодым людям... А годы-то, годы с плеч скинуть, и снова стать – не притвориться, не почувствовать себя, а стать, – двенадцати-, пятнадцати-, двадцатилетним... разве получится это с партнёром или партнёршей из плоти и крови, будь они хоть самыми понимающими, чуткими и единственными... Нет уж, тут нужна она. Фея – или как её теперь называть... Ведь бумагомарательство (я это, между прочим, тоже от одной Феи услышал), даже такое, как наше с вами – это единственный способ прожить несколько жизней вместо одной... По крайней мере, я другого не знаю. «И творчество, и чудотворство»... От скромности я не умру, это точно. А если и умру, то не весь.

Так что компьютер-то я всё-таки включу, дорогие товарищи, дамы и господа, леди и джентльмены, сеньоры и сеньориты, ланы и ланос. Работать-то я, положим, не особо в состоянии, а вот хоть несколько строчек будущей повестушки... кстати, и магия там будет, и красавица с рыжеватыми волосами, и прутики будут, я пока другого писать не пробовал... Если только голова позволит. Шарабан, а не голова. Противная всё-таки штука бессонница, а впрочем, не было бы счастья, господа хорошие...