Итак, это окончательно. Условия капитуляции мятежников, принятые кардиналом Руффо и подписанные мной до прибытия адмирала Нельсона в Неаполь, не будут соблюдаться.

Никогда я не мог представить, что лорд Нельсон, этот великий человек, покажет такую нерешительность. Вначале он потребовал аннулировать соглашения, позволяющее республиканцам, укрепившимся в замках Ово и Нуово, сложить оружие и эвакуироваться вместе с французским гарнизоном цитадели в Тулон. Он сказал, что перимирие заключено Руффо вопреки желаниям его суверена, неаполитанского короля Фердинандо, и отчитал меня за то, что я, по прибытии моей флотилии в Неаполь, согласился со столь мягкими условиями. С тяжелым сердцем возвратился я на свой корабль, ибо нарушалось слово, данное мною лично и от имени Британского Королевского Флота. И с каких это пор слово иностранного короля важнее для Британского Адмирала, чем возможный урон чести Британского Флага?

Однако наутро мы вдруг узнали, что Адмирал внял уговорам почтенного кардинала Руффо и принимает условия. Окрыленные надеждой, якобинцы, не надеясь на милость короля, оставили замки и собрались в гавани. К ним присоединились и некоторые семьи, не участвовавшие в обороне, но опасавшиеся тяжелой руки роялистов.

В основном это неаполитанские аристократы и интеллигенция. Можно ли себе представить, что именно аристократы и привилегированные граждане в Неаполе вдруг оказались «якобинцами» и сторонниками республики? Однако это именно так. Бедняки же, чернь собралась под знамена кардинала Руффо и воевала за «доброго короля», против «французских безбожников». Полагаю, многим аристократам просто надоел Фердинандо, а другие решили, что французы – более сильная сторона в войне, и мудрее поскорее оказать им поддержку. Наверняка среди «якобинок» есть много тех прелестных неаполитанских леди, с которыми мы так хорошо проводили время во время стоянки в 1797, и кавалеров, у которых я выигрывал в карты после больших попоек (куда им тягаться в выпивке с английским моряком).

Все, более двух тысяч человек, погрузились на полукки, мелкие суда, стоявшие в гавани, и надеялись отплыть немедленно к чужим, но более безопасным берегам Франции. Далее произошло самое неожиданное: лорд Нельсон внезапно приказал не давать полуккам покинуть рейд, а вместо этого под вооруженным эскортом они были пришвартованы у борта наших военных кораблей.

Адмирал объявил, что получил письмо от короля Фердинандо, требующее наказания мятежников, и что они останутся в гавани до тех пор, пока его королевская милость решит их судьбу.

До сих пор переживаю позорные события вчерашнего дня. Несчастливый князь Караччиоло был повешен на рее фрегата «Миневра» в 5 часов вечера. Великий лорд Нельсон проявил в этом случае ничем не оправданную жестокость. Мало того, что бывшего командора Неаполитанского флота, перешедшего на сторону Республики, схватили на берегу без всякого законного основания. Мало того, что его судили его личные враги, неаполитанские королевские офицеры. Мало того, что ему не дали привести никаких доказательств в свою пользу. Но лорд Нельсон приказал вздернуть его в течение часа после вынесения приговора, не дав князю времени помолиться и исповедоваться. И это несмотря на просьбы как британских офицеров, так и неаполитанских.

С чем связанна такая жесткость? Был ли наш великий адмирал оскорблен тем, что Караччиоло, его бывший товарищ по оружию, с которым они вместе сражались у Генуи, оказался по другую сторону? Я теряюсь в догадках, однако боюсь, что все это оставит след на репутации лорда Нельсона, до сих пор незапятнанной.

Когда несчастный перестал биться и испустил дух, исполняющий приговор боцман перерезал веревку, и весь флот и город наблюдали, как тело князя, отягченное цепями, упало в воды залива. Жаль – Караччиолло был хорошим моряком, а их совсем не много среди итальянцев.

Адмирал приказал мне подготовить плавучую тюрьму для зачинщиков мятежа. Зачинщиков начнут отбирать, не дожидаясь Короля, из несчастных республиканцев, до сих пор болтающихся в трюмах полукк на рейде. Опять изменение политики, ведь многие еще надеялись, что Король признает слово, данное Руффо, и позволит им отплыть.

Когда еще наш Адмирал, герой Нила, проявлял подобную нерешительность и колебания? Я знал его как самого дерзкого и упрямого моряка во флоте, который, не колеблясь ни минуты, приказывал атаковать неприятеля и сам, несмотря на звание и вопреки приказам, всегда был в первой шлюпке десанта с клинком в руке. И когда еще он был столь неоправданно жесток? Напротив, он всегда вступался, часто в ущерб своей карьере, за матросов, приговоренных к повешению как следствие дезертирства или невыполнения приказов.

Наш корабельный хирург за обедом уверял меня, что подобная перемена характера объясняется ни чем иным, как раной, полученной Адмиралом в сражении у Нила. Тогда обломок реи, сшибленный одним из последних неприятельских залпов, ударил лорда Нельсона по голове и рассек лоб до кости. Ссылаясь на авторитеты из многих древних и современных авторов, наш доктор утверждает, что ранения головы, особенно фронтальной части мозга, могут совершенно изменить характер человека. Я не верю подобным глупостям и надеюсь, что доктор не станет повторять их в трезвом виде – иначе гнев адмирала может дорого ему стоить.

Загадка разрешилась. Я был сегодня на палубе флагмана и видел картину неаполитанской юстиции. Невозможно было предугадать, кто вершит ее – жена нашего посланника сэра Вильяма Гамильтона и любовница адмирала лорда Нельсона!

Леди Эмма Гамильтон имеет письмо от королевы Марии-Каролины, уполномочивающее ее делать все необходимое от имени королевской четы для наказания мятежников. Гнев королевы понятен: не только якобинцы без всякой жалости отрубили голову ее родной сестре, Марии-Антуанетте, в Париже, но и младший сын Королевы, шестилетний принц Карло, умер на борту корабля во время бегства королевской семьи из Неаполя в Палермо. Гнев Королевы обратился и на ее бывших подруг, знатных дам Неаполя, которые посмели ассоциировать себя с «якобинской ересью» во время французской оккупации и Республики. Их королевское Величество специально потребовали в своем письме Адмиралу: «Нужно преподать урок на примере лидеров мятежа. Всех, запятнанных изменой, нужно карать без пощады. С женщинами, проявившими себя в этой революции, нужно обращаться точно так же, как с мужчинами, не допуская сострадания, обычно получаемого слабым полом. Обращайтесь с Неаполем, как вы обращались бы с ирландским поселком, находящимся в состоянии открытого мятежа».

Боже, как наслаждается леди Гамильтон, эта бывшая лондонская куртизанка и дочь сельского кузнеца, своей новой ролью. При мне к ней приводили в цепях прекрасных дочерей Неаполя, с их гладкой оливковой кожей, блестящими темными глазами, вьющимися черными кудрями. Некоторых я знал и о ласках их мечтал. Распластавшись ниц на палубе, многие молили леди Эмму о сострадании. Их смуглые лица были пепельно-бледными от страха, их округлые формы еще более соблазнительны в конвульсиях отчаяния. Однако леди Гамильтон была глуха к их мольбам, и одну за другой включала в список для предания суду. К моему удивлению, многие неаполитанские кавалеры молили о пощаде не менее униженно, чем их жены и дочери, что сильно отличалось от моих представлений о достоинстве джентльмена перед лицом несчастья. Однако и им это помогло столь же мало, сколь и женщинам.

Поскольку я должен был вернуться на «Морской Конек» вместе с ботом, доставляющим обвиняемых в плавучую тюрьму, я оставался на мостике вместе с флаг-капитаном Траубриджем и наблюдал леди Гамильтон и адмирала лорда Нельсона во все время этого процесса.

Леди Эмма была особенно хороша: разгоряченная, решительная, опьяненная властью, она напоминала увлеченную охотой тигрицу, бросающуюся на добычу. Ее глаза горели, щеки пылали, составляя милый контраст с общей белизною кожи. При каждом движении она не забывала принять наиболее изящную позу, не даром ее выбирали моделью лучшие художники Лондона и Италии. Какая жалость видеть, что столь изящная женщина, просвещенная в музыке и искусствах, столь гостеприимная хозяйка неаполитанских балов, проявляет несвойственные ее полу жесткость и ожесточение, бросает арестованным тяжкие обвинения и, с радостью в голосе, грозит им кровавыми карами.

Однако еще более жалкая картина – это наблюдать Адмирала рядом с нею. Он не сводит с нее глаз, как влюбленный школьник с популярной кокотки, и слушается любых ее указаний как ягненок. Траубридж вполголоса выражал свое полное неодобрение таким поведением, и уверял меня, что под ее крылом Лорд Нельсон забывает и о чести джентльмена, и о славе британского моряка. Именно она подбила его на арест республиканцев, наивно явившихся для эвакуации в гавань – поступок, по мнению Траубриджа, более подобающий коварным итальянцам, чем английским офицерам.

Как тут не вспомнить Самсона и Далилу или Ахилла и кто-у-него-там-был (к сожалению, мой школьный учитель так и не вбил в меня достаточно греческой мифологии). Впрочем, я не удивляюсь, что закаленный в бесконечных битвах и походах моряк мог пасть жертвою ее чар. Капитан Нельсон всю свою жизнь переносил труды лишения, знал очень мало женской ласки даже в молодости; всецело отбросив наслаждения и пороки, он посвятил себя славе и военной карьере. Именно эти непреклонные решимость и самоотверженность позволили ему добиться признания своих командиров, продвижения в чине впереди своих сверстников и славы малых и больших побед. Цену он тоже положил на алтарь Отечества немалую: изранен как плавучая мишень, потерял здоровье в тропиках Никарагуа, глаз на Корсике, руку на Канарах, наконец получил вмятину в черепе в самый момент славной победы на Ниле. Став же адмиралом и неоспоримым героем английской нации, получив в Палермо впервые в своей жизни возможность жить на берегу, в роскоши, в компании королей и князей, трудно было не растаять. Тем более, что леди Гамильтон открыла ему тайны чувственных наслаждений, которых наверняка не знала милая и воспитанная, но слишком скромная леди Фанни Нельсон. Нет, все же хорошо, что я имел время погулять в ранней юности в Лондоне, перед тем, как серьезно впрячься в военную лямку, так что, надеюсь, не буду восприимчив к юношескому безумию, достигнув зрелого возраста. Однако глядя на леди Эмму Гамильтон во время ее раутов в Неаполе, я не мог не жалеть, что не встретил ее в лондонское время ее жизни, да с пригоршней гиней в моем кармане.

О, дьявол! Корина, моя Корина, оказывается, арестована. Женщина, в объятьях которой я провел столько нежных ночей во время стоянки в 1797. Живая, как козочка и веселая, как птичка, образованная и умная девушка, ей было тогда всего двадцать. Больше всего мне нравились в ней длинные тяжелые косы и выпуклые, полные груди, несколько контрастирующие с ее еще девической фигурой. Кроме того, мне импонировало, что она из хорошей семьи, но без предрассудков – плоды вольтерьянского вольнодумия, не иначе, – однако это помогло нам сойтись.

Конечно, прибыв в Неаполь сейчас, я пытался узнать о ней, однако соседи сказали, что ее семья бежала незадолго до прихода роялистов. Оказывается, она вместе со своим отцом, доктором Гильерми, пряталась в городе, но их выдали и арестовали. Из плавучей тюрьмы она сумела передать мне записку. Бедная дурочка, в чем она виновата? Ее отец разделял вольнодумные взгляды и участвовал в правительстве Республики. Она устраивала приемы и собрания для якобинцев, где обсуждались предательские планы, принимались французские офицеры, а она сама провозглашала тосты за Свободу и гибель тиранических Бурбонов. Конечно, в теперешнем Неаполе этого достаточно, чтоб быть осужденным и получить смертный приговор. Другого наказания за измену они просто не признают, как мне сказали.

Я посетил ее в тюрьме, она рыдала в моих объятиях, и даже я проронил несколько слез. Ее горячее дыхание, тело, содрогающееся в рыданиях у меня на груди, разбудили во мне былую нежность, которая лишь усилила сострадание к этому юному и прекрасному существу, этой нежной полевой лилии, готовой упасть под косой исторических катаклизмов.

Не могу сказать, что влюблен в Корину как Ромео в Джульетту, однако несомненно: мой долг джентльмена и святая обязанность любовника – спасти ее во что бы то ни стало. Впрочем нет, своей карьерой и долгом офицера я рисковать не намерен, но все возможное кроме этого – сделаю. Я думал о побеге для нее, но, к сожалению, тюрьмой командует молодой лейтенант Паркер. Он настолько предан Адмиралу Нельсону, что поклоняется ему как богу, и ни за что не решится нарушить его приказ даже по просьбе брата-офицера. Из сержантов, морских пехотинцев и боцманских помощников, охраняющих тюрьму, ни один не служил под моей командой, и я не знаю, как к ним подступиться, а прямые посулы золота не заставят их рисковать своей шеей. Остается просить о заступничестве непосредственно Адмирала, что я и сделаю при ближайшей возможности.

Мой разговор с Адмиралом окончился провалом. Я все честно ему открыл, как джентльмен джентльмену, надеясь на его понимание, и нижайше просил его вмешаться и сохранить жизнь моей возлюбленной, которая, конечно же, не представляет никакой опасности для Неаполитанского престола. И что я услышал в ответ? Холодный душ лицемерия: это слишком наглая просьба, враги Его Британского Величества и его союзника, Его Сицилийского Величества должны быть моими врагами, и не более того. Закончил же он сентенцией, что ласки прелестных итальянок не должны вести меня к забвению моих обязанностей офицера. Какое двуличие! Не сам ли лорд Нельсон проводит время в объятиях прелестной леди Эммы, забывая порой о службе и долге. Всеми действиями нашей эскадры в последние месяцы он руководил, не выходя в море, из спальни палаццо Гамильтонов в Палермо. Ходят слухи, что лорд Нельсон даже отказался выполнить приказ командующего Средиземноморским Флотом лорда Кейта и отправить флотилию на помощь нашей базе в Минорке, предпочтя остаться здесь, защищая интересы Неаполитанского Короля и наслаждаясь обществом леди Гамильтон. Нет, не могу в это поверить.

В любом случае, все потеряно. Я не стану даже обращаться к леди Гамильтон, этой пантере в образе нимфы. На последнем приеме в честь турецкого атташе последний похвастался, что рубил недавно головы пленным французам и специально не смыл кровь со своей сабли. Леди Гамильтон попросила саблю у турка и страстно поцеловала кровавое пятно на ней. Может быть, она думает, что подобное поведение возбуждает больше страсти в Адмирале?

Король Фердинандо прибыл в Неаполитанский залив. Не решившись высадится в своем мятежном городе, хотя там и поддерживают порядок наши солдаты, он устроился на борту флагмана и на следующий же день занялся утверждением смертных приговоров. Казни начались сегодня на Пьяцца дель Меркато. Организатором их выступает Бембо, карлик, королевский шут, и недурную шутку он приготовил для добрых неаполитанцев. Некоторым из мятежников рубят головы, однако более зрелищно выглядят повешения. Приговоренных, как мужчин так и женщин, одного за другим медленно спускают в петле с очень высокой виселицы, вмещающей пять преступников в ряд. После того, как первый из приговоренных повиснет и начнет задыхаться, дюжий палач повисает у него на ногах и начинает раскачиваться как на качелях, а мерзкий карлик Бембо вскакивает с перекладины виселицы к жертве на плечи и, раскачиваясь вместе с ней, строит потешные гримасы. Удушив приговоренного таким способом они переходят к следующему и, когда заканчивают с пятым, первая петля уже свободна для принятия новой жертвы. Когда на виселицу поднимают привлекательную женщину, Бембо нарочно соскальзывает с ее плеч к ногам, сдирая по дороге ее платье и обнажая ее формы, все еще извивающиеся в смертных конвульсиях, на потеху толпе.

Воистину, ужасное, нецивилизованное зрелище. Наш морской ритуал вздергивания на рее куда гуманнее. Ужас пробирает меня до костей, когда я думаю, что мою Корину ожидает подобная участь. Что угодно, только не это. В конце концов, я могу передать ей яд (если найду аптекаря, который мне продаст его). Однако еще есть время подумать о других возможностях, ее дело не столь важное, и его еще долго не затребуют.

Тюрьма сейчас охраняется настолько хорошо, что о побеге не может быть и речи, однако мне пришел в голову план, как спасти Корину и других неаполитанок от гибели. Не лучший выход, но единственное, что я смог придумать. Я был сегодня в тюрьме, виделся с нею и испросил ее согласия на попытку. Вопреки моим опасениям, она не только не воспротивилась моему плану, но со слезами на глазах просила поскорее привести его во исполнение. Бедняжка столь молода и ей так хочется жить, ожидание со дня на день неизбежного конца совсем ее измучило.

Проведение в жизнь моего плана основано на том, что рассказывают о личности короля Фердинандо. Он не злой человек по природе, а грубый – именно грубый – и потому жестокий. Просить его о милосердии бессмысленно. Король настолько любит грубый образ жизни, что зачастую одевался рыбаком, ставил ночью сети, утром снимал их и продавал улов на рыбном рынке, торгуясь, ругаясь и радуясь как ребенок, когда в нем не узнавали короля. Даже развлечения с портовыми проститутками он предпочитал компании своих придворных дам. Его королевские охоты отличаются такой же грубостью: он любит, чтобы дичь загнали в круг ловчих, а самому ворваться в этот круг с кинжалом или пикой и резать горло оленям, заливая свою одежду кровью. Со слугами он тоже бывает жесток и во гневе собственноручно охаживает их бичем. Даже черты лица его грубы – он напоминает крестьянина, выряженного в королевскую одежду. Это странно, потому что вся его родня и по отцовской, и по материнской линиям была только королевских кровей во многих поколениях... хотя кто может поручиться за поведение женщин, даже королев.

Итак, я приглашен обедать на флагман с Адмиралом и Королем, там я и попытаюсь превратить свой план в действие.

Мой план увенчался успехом. Начну с описания обеда. Полукруглые изящные окна большой адмиральской каюты, где мы обедали, были открыты, и вместе со сладким неаполитанским бризом в них врывались время от времени вопли толпы с Пьяцца дель Меркато, когда тело очередного повешенного повисало в петле, или голова очередного казненного падала в корзину. При каждом таком звуке воплей Король улыбался и, наконец, перевел разговор на сам источник шума.

– Послушайте, как радуются верноподданные граждане, видя гибель якобинцев. Хорошее зрелище для неаполитанцев устроил мой Бембо. Он рассказывает мне каждый вечер о том, как они расправляются с мятежниками там, на Пьяцца дель Меркато. Надеюсь, это послужит хорошим уроком для предателей и вольнодумцев.

– Ваше Величество поступает с бунтовщиками самым подобающим случаю образом, – сказал адмирал Лорд Нельсон.

– А что Вы думаете, Фут? – обратился он ко мне.

Это был случай, которого я ждал.

– Ваша Милость совершенно права. Мятежники иного и не заслуживают. Только удручает такое транжирство превосходного мяса, – я сделал паузу, чтоб дать время Королю осмыслить мои слова и заинтересоваться.

– Я имею в виду женское мясо, – продолжал я. – Многие мятежницы весьма пикантны, и что выходит из них? Несколько минут поболтаться на виселице, потом в телегу, в залив и на корм рыбам. Мало радости законопослушным неаполитанским мужчинам от этого. Да и успевают ли эти якобинки осознать всю глубину своего падения? Куда веселее было бы раздеть их перед народом и всыпать им плетей по округлым местам. Так себе и представляю, как бич впивается в нежную кожу аристократок, столь много о себе полагающих, и столь низко предавших дружбу Их Королевских Величеств. Уж они бы осознали свою вину, вспоминая о порке каждый оставшийся день своей жизни. К сожалению, вина этих красоток слишком велика, и они должны умереть.

Присутствовавшие за столом офицеры переглянулись, никто не ожидал от меня столь вульгарных речей. К счастью, лорд Нельсон не многое понял, ибо я говорил на французском, языке понятном королю Фердинандо, а Адмирал не владеет языками, кроме своего родного. Переводивший же ему престарелый лорд Гамильтон только буркнул: «Фут сказал, что лучше б их высекли.»

Зато король, как я и надеялся, попался в эту ловушку, как заяц в силок. Его глаза загорелись, и он даже заерзал на стуле, представляя картину, описанную мной:

– Может быть, может быть… Не так уж велика вина некоторых. Я мог бы посмотреть список осужденных и простить особ женского пола. Почему бы не проявить монаршью милость и не заменить им повешенье поркой? Правда, королева настаивала на том, чтоб мы повесили их всех, но ведь мы и так уже повесили немало... да, немало. Думаю, ей приятно будет узнать, что графиню Аньели (кажется она еще жива) высекли на площади.

Не дав ему остыть от этой мысли, я тут же подхватил:

– О, милость Вашего Величества безгранична. Позвольте мне командовать нашим эскортом морских пехотинцев, охраняющих площадь, когда приговор мятежницам будут приводить в исполнение.

Офицеры опять переглянулись, но в этот момент я не дорожил своей репутацией.

– Конечно, – отвечал король. – Надеюсь, наш добрый Адмирал Вам в этом не откажет. К сожалению, я не смогу присутствовать сам, мне сходить на берег до сих пор небезопасно, однако Вы мне все расскажете. У Вас хороший слог.

Лорд Нельсон лишь сухо кивнул.

– Разумеется, Ваше Величество! – сказал я. Первая часть моего плана была выполнена.

Сегодня я присутствовал при первом дне телесных наказаний осужденных за измену неаполитанских женщин. Король выполнил свое намерение и милостиво отменил казнь почти всем осужденным на смерть женщинам, заменив ее публичной поркой. Ни один мужчина подобной милости не удостоился.

Распорядителем наказания опять был карлик Бембо. Порки были назначены с утра, сразу после отрубания головы еще одному аристократу, но до повешений. Бембо устроил все очень театрально, но при этом очень волновался, что не успеет казнить всех назначенных на сегодня осужденных: он подпрыгивал от возбуждения и причитал: «О, Мадонна, не успеем… О, мама миа, день пропал.»

Женщин пороли на том же самом эшафоте с виселицей. В первый день были назначены дамы и девицы из самых аристократических семей. Как я уже упоминал, виселица имела пять блоков, так что в каждую очередь выводили по пять осужденных, тогда как остальные несчастные, собранные в загоне и окруженные солдатами, вынуждены были наблюдать за наказанием. Многие женщины закрывали в ужасе лицо подолом и даже падали в обморок. Перед эшафотом палачи сорвали с первой группы преступниц платья, все еще хранящие следы изящества, хотя и потрепанные в тюрьме, сняли нижнее белье. Совершенно обнаженных женщин подняли за связанные руки на блоках виселицы несколько выше помоста.. На ногах у них были кандалы, которые касались досок помоста, их среднее звено закрепили на вбитых в помост гвоздях. Около каждой стал палач с большим кожаным бичем из туго свитых тонких хорошо выделанных полосок, составляющих довольно толстый хвост. Бич был длиною примерно в человеческий рост, включая длинную рукоять. Узелков – как на наших морских линьках – не было, но в конец, похоже, был вплетен грузик. Я стремился запоминать все подробности и даже делал заметки на тот случай, если Его Величество Король Фердинандо станет меня расспрашивать.

Увидев наготу столь явно выставленную на всеобщее обозрение, толпа пришла в неистовое буйство, крики и свист оглушали как вой тропического урагана. Шеренга наших морских пехотинцев, которые охраняли эшафот, вынуждена была взять штыки на перевес и с трудом сдерживала напор. Некоторые из первых рядов толпы, кажется, даже были ранены. Спас положение Бембо, который взобравшись на лесенку виселицы, замахал на толпу своим колпаком и заорал: «Стойте спокойно, ослы! Вы мешаете нам начать.»

Напор несколько стих, и шут махнул рукой первому из палачей. Тот размахнулся и со свистом опустил бич на обнаженные округлости первой приговоренной, та вскрикнула и забилась в своих путах. Сразу же после конца первого удара поднял свой бич и нанес удар следующий палач. Так удары прошли волною с право на лево и, как только последний закончил, первый нанес следующий удар. Бембо, наверное, находил гармонию во всем этом процессе казни, ибо все стремился делать симметрично. Процесс несколько напоминал игру на цитре, особенно в начале: каждая из женщин вела себя несколько по разному и издавала вскрики и вопли разного тона, что было даже несколько забавно. Например, ближайшей ко мне висела молодая рыжеволосая девушка, небольшая и плотная, аппетитная, как сдобная пышка. Она звала на помощь и громко рыдала все время, пока ее готовили к наказанию, а при каждом ударе бича по ее замечательно выпуклой попке громко визжала, вертелась и рвалась изо всех сил, будто надеясь освободиться. Этим она так веселила своего палача, что он улыбался во весь рот и, мне кажется, несколько сдерживал свою руку, награждая ее за потеху. Следующая за ней стройная смуглянка лишь стонала при каждом ударе неожиданно низким голосом, а находящаяся в центре высокая и статная женщина средних лет с телом упругим и лицом удивительно красивым, вскрикнула лишь в начале, а после этого лишь напрягалась и вскидывала голову от ударов.

Карлик в это время суетился вокруг, бегал от одной наказываемой к другой, заглядывал им в глаза, осматривал спину, плескал то на одну, то на другую холодной воды, чтоб привести в чувство, или рассола, чтоб усилить страдания. Только маленький рост и юркость спасли его от того, чтоб самому случайно не попасть под бич. Когда счет ударов дошел до двадцати он закричал: «Стоп! Перемена!», и палачи, отцепив кандалы от помоста, развернули каждую жертву лицом в противоположную сторону. Бембо проявил таким образом трогательную заботу о зрителях: те, кто вначале могли наблюдать соблазнительные лобки и роскошные груди преступниц, теперь могли полюбоваться их исполосованными задними частями, и наоборот. Толстые бичи пробивали кожу не всегда, а обычно лишь на пересечении ударов, оставляя на остальном пространстве полосы различных оттенков: от ярко розового до синеватого. Струйки крови, сбегающие из рассеченных мест, составляли на их коже дополнительный орнамент.

После небольшого перерыва наказание возобновилось. Палачи перенесли теперь удары с ягодиц и поясницы на верхнюю часть спины. После того, как общий счет достиг сорока, жертв стали отвязывать. Но не всех. Находящуюся в центре красавицу оставили одну – это была та самая графиня Аньели, которую упомянул король. Не знаю, чем она прогневила так королевскую чету, но, оказывается, ей предстояло вынести двойную порцию. С целью сбережения времени шут на этот раз приказал двоим палачам хлестать ее без перерыва. Бедная женщина, похоже, не знала заранее о суровости своего наказания. Когда она поняла, что ее будут продолжать пороть, это сломило ее дух. Графиня разразилась горькими рыданиями, и рыдала после каждого удара, пока не затихла, обессилев. Когда наказание закончилось, и ее отнесли на телегу, где уже лежали другие наказанные, их повезли в гарнизонные бараки, где военный врач должен был оказать им помощь. Не уверен, что графиня оправится от подобного испытания. Такая королевская милость немногим лучше виселицы.

Между тем, к наказанию готовили уже следующую порцию женщин. Всего в этот день выпороли четыре смены, то есть двадцать приговоренных. Я возвращался на корабль в смятенном состоянии духа. Хотя зрелище было любопытным и, должен признать, несколько возбуждающим, однако мое сердце наполняло сострадание к столь жестокой участи нежных синьор и синьорин. Неужели то же самое ожидает и мою Корину?

Однако я сумел взять себя в руки, и сделать Королю подробный доклад о событиях дня – к вящему Его Величества удовлетворению.

Мои доклады королю Неаполя и Обеих Сицилий о порках стали рутинными. Однако список приговоренных к порке женщин, который был теперь у меня в руках, стремительно приближался к Корине. Сегодня я испробовал новую уловку, чтобы смягчить ее участь, и опять все вышло по-моему. Мне кажется, я читаю этого человека как открытую книгу. Вот уж не думал, что во мне откроются таланты придворного.

Итак, я завел разговор в присутствии шута Бембо.

– Я слышал, Ваше Величество собирается скоро лишить нас своего присутствия.

– Да, капитан, я отбываю в Палермо вскоре после празднования великой победы нашего дорогого лорда Нельсона. К сожалению, я так и не ступлю на землю моего Неаполя в этот раз. Еще не все мятежники выявлены и наказаны, это небезопасно.

– Ваше Величество ни в коем случае не должно подвергать себя опасности. Однако какая жалость, что мы не успеем закончить наказание основных преступников и преступниц до Вашего отбытия, чтоб Вы могли порадовать рассказом о них королеву. Эти порки на площади занимают так много времени, – я повернулся к Бембо.

– Да! – Вскричал карлик, картинно всплеснув ручонками. – Не успеем. Не успеем всех повесить!

Я уже знал, что он питает душевную привязанность к своим обязанностям палача и беспокоится, что, отплыв с королем на Сицилию, оставит часть любимой им работы в руках других. Король лишь удрученно кивнул.

– Ваше Величество, – продолжал я, – мне пришло в голову, как ускорить дело. Ведь аристократок уже наказали, остались только горожанки. Не слишком ли много им чести – занимать время на главной площади города? Мы можем их столь же сурово выпороть прямо здесь, на судах. Наказание происходит намного быстрее, когда преступников прогоняют сквозь строй, а нашим матросикам не привыкать к такой работе. Ваше величество сможет наблюдать за исполнением вашей милостивой воли своими глазами.

От мысли о подобной потехе король вскочил со стула.

– Да, это было бы отлично, капитан Фут! Все было бы кончено в срок. Только найдет ли лорд Нельсон подобное использование флагманского корабля соответствующим военному порядку?

– Я думаю, да. Ведь нам приходилось вешать и расстреливать мятежников и ранее. Почему же нельзя их пороть? Если на это будет разрешение Вашего Величества, я узнаю мнение Лорда Нельсона и капитана Траубриджа перед тем, как ваш министр сможет подать формальную просьбу.

– Сделайте это, мой дорогой капитан, – сказал король.

Я опасался разговора с капитаном Траубриджем не менее, чем с самим Адмиралом. Флаг-капитан, славный моряк и джентльмен строгих правил, в частных беседах осуждал скандальное поведение лорда Нельсона в его связях с итальянками еще до появления на сцене леди Гамильтон, ибо полагал, что это бросает тень на достойную супругу Адмирала, леди Френсис. Таким образом, говорить об амурном мотиве в моих хлопотах было бы неразумно. Любое же нарушение без причины заведенного на корабле порядка наверняка придется ему не по вкусу.

Как я и ожидал, капитан Траубридж вспылил, когда услышал о просьбе Его Королевского Величества.

– Вы сбесились, Эдвард, вместе с вашим королем! Что он, черт побери, полагает, что мой корабль – рыночная площадь? Или, может – чертов бордель для флагеллянтов? Во что превратится дисциплина, если сюда день ото дня станут таскать этих неаполитанских сучек, да показывать матросам их голые зады?

Мне пришлось уповать на сочувствие капитана Траубриджа, не открывая моих истинных мотивов. Я стал жаловаться на утомительность обязанностей наблюдения за экзекуциями, от которых король не желает меня освободить, пока все текущие приговоры не приведены в исполнение. Сетовал на свою глупость, которая привела к тому, что нелепая шутка за столом навлекла на меня столько возни. В итоге мне удалось уговорить его помочь товарищу и разрешить использовать корабль для экзекуции, но лишь на один день, что как нельзя лучше соответствовало моим планам.

Я доложил королю, что бесперебойное исполнение обязанностей не позволит привести все приговоры в исполнение на палубе флагмана, ибо это займет несколько дней. Однако можно, распределив преступниц по разным кораблям, включая и флагман, совершить все в один субботний день, что не прервет обычного уставного порядка.

Король без удовольствия, но согласился на это.

Остается уговорить лорда Нельсона. Я решил не просить аудиенции, а отдал меморандум секретарю флотилии мистеру Фоккеру со словами: «Так, один пустяк», надеясь, что Адмирал может подмахнуть документ, не вдаваясь в подробности. Со страхом ожидаю результата.

Адмирал вызвал меня сегодня к себе.

Он принял меня, сидя в кресле у стола в своей адмиральской каюте.

– Капиан Фут, Вы думаете, я не заметил Вашей игры? – спросил он сухим и бесстрастным голосом. – Вы не только добились, что Ваша девка не будет болтаться в петле, но и хотите теперь, чтоб Вам же доверили ее наказание?

Мое сердце упало. Что ожидает меня? Еще один суровый выговор? Отстранение от командования? Суд военного трибунала? И что ожидает бедную Корину, если дело откроют королю Фердинандо? Несомненно, смертная казнь, а я ведь уже внушил ей надежду на жизнь.

– Вы хитец, Фут! – продолжил адмирал. – Хитрец и упрямец! Я ведь отказал Вам в Вашей просьбе довольно категорично.

Внезапно, при виде моего смятения, его лицо расплылось в довольной улыбке:

– Однако хитрость и упрямство, или, лучше сказать, Изобретательность и Упорство – черты, которые я ценю в моих офицерах. Считайте, что это Вам сошло с рук, – он подмахнул меморандум и протянул его мне.

– Идите. Нет, стойте! Морская дисциплина должна быть соблюдена неукоснительно…

– Ваша Милость, – промолвил, я предваряя его вопрос, – даю Вам слово офицера и джентльмена, что я лично обеспечу, что все без исключения приговоренные будут наказаны в строгом соответствии с приговором и с соблюдением всех морских традиций.

– Хорошо, идите.

Я был ошеломлен. Такие доброта и великодушие! Я опять вижу лицо доблестного героя Сен-Висента и Абу-Кира, казалось потерянное в объятиях неаполитанской Далилы. И какая перемена в отношении ко мне по сравнению с предыдущей аудиенцией! Может быть, все же, правы те, кто говорят, что подобные колебания в его настроении – результаты контузии?

Наконец-то, все кончено! Наказание состоялось вчера. Ну, и длинный день это был! Однако по порядку.

Как ответственный за организацию наказания, я мог собственноручно выбрать двадцать якобинок, которых должны были выпороть на моем корабле. Я позволил Корине указать мне имена в списке, и вышло, что все это ее подруги, молоденькие девушки из семей богатых горожан Неаполя. Остальные капитаны тоже прислали боты на плавучую тюрьму за своей порцией преступниц; самая большая группа отправлялась на флагман, где за наказанием должен был наблюдать сам Король. Молодые лейтенанты, присланные с судов для исполнения этой задачи, были весьма оживлены и даже радостны. «Молодец капитан Фут, хорошо придумал», – даже послышались мне восклицания за моей спиной. Распределив всех, наш бот отвалил от плавучей тюрьмы последним.

Приговоренные девушки щурились на яркое послеполуденное солнце, которого они не видели в течение многих дней. Погода стояла отличная, и летнее неаполитанское небо сияло как сапфир. К некоторому моему удивлению, девушки не выказывали признаков страха перед наказанием, ничего общего с тем отчаянием, которое царило среди приговоренных, ожидающих порки на Пьяцца дель Меркато. Там за последние дни двое из женщин даже приняли перед наказанием яд, невесть как у них оказавшийся, предпочтя смерть боли и позору.

Мои же подопечные скорее были перевозбуждены и даже перешептывались между собой и хихикали. Радость, что скоро, возможно, все кончится, превышала у них страх наказания. Я не подавал видимости знакомства с Кориной, однако не мог не заметить полных восхищения лучистых взоров, которые она бросала на меня. Она ведь знала, и возможно дала знать другим, что это я спас их от верной смерти и, возможно, смягчу их участь и сейчас.

Конечно, совсем отменить их наказание я не мог, но сделал, что было в моих силах: секретно через моего верного слугу Робинса передал матросам, назначенным к исполнению наказания, несколько бутылок рому вместе с намеком, что капитан не будет разочарован, если они будут не слишком стараться. Я стоял на мостике, наблюдая за наказанием, которое происходило на палубе, у грот-мачты. Приговор был таким же, как и в прошлые разы – сорок ударов в обнаженном виде. Однако в последний день Король сказал, что по его мнению удары матросским линьком намного легче ударов бичем палача, потому удары должны быть двойные. Таким образом, на палубе выстроились две шеренги по двадцать матросов в каждой. Каждый из них был вооружен линьком: отрезком толстого корабельного троса длиною в ярд с плотным и тяжелым узлом на конце. Чтоб не смущать команду, приговоренных собрали на нижней палубе, у выходящего наверх люка. Там два мичмана по очереди снимали с каждой одежду и в голом виде выталкивали наверх. Вот первая, как крупный белый зверек, выскочила из люка, стремясь, наверное, поскорее избежать грубых рук, раздевших ее, и неуклюже повернулась вполоборота, стремясь осмотреться и как-то скрыть свою наготу от стоящих по бокам от нее мужчин. Но тут же свистнул линек, и первый удар с шумом опустился на ее ягодицы. Тут же за ним последовал удар с другой стороны, прочертивший розовую полоску поперек ее спины. Она вскрикнула и стремглав кинулась вперед, а удары сыпались на нее с обеих сторон прохода. По обе стороны от шеренг двигались матросы с баграми, готовые подхватить ее под руки, если она упадет, или протолкнуть вперед, если остановится. Однако этого не понадобилось: девушка добежала до конца шеренги и, всхлипывая и тяжело дыша, упала на руки ожидавшего там лейтенанта Симмонса, командовавшего наказанием. Однако ей предстоял еще обратный путь. Дав ей немного отдышаться, Симмонс развернул ее и легким толчком направил обратно сквозь страшный проход. Опять она замешкалась в нерешительности, но линьки фланговых матросов прибавили ей прыти, и она побежала обратно, хотя медленней и прихрамывая. Я заметил, что на обратном пути не все матросы наносили свои удары старательно, а промахивались мимо ее промелькнувших рядом ягодиц или били вскользь вдоль спины.

Достигнув спасительной крышки люка, она обессилено скатилась вниз по лестнице на руки ожидавших ее матросов, которые тут же отнесли ее в лазарет, где доктор должен был уделить ей свое профессиональное внимание. Несмотря на то, что матросы не старались так, как они обычно делают это при наказании своих товарищей под бдительным взглядом капитана, спина, ягодицы и бедра девушки к концу пути были покрыты узором рубцов: некоторые просто вспухли и алели, другие же кровоточили, хотя струек крови не было. К сожалению, просмоленные линьки иногда сдирали нежную кожу даже при несильном ударе, да и что понимают наши грубые матросы в том, что такое «бить несильно».

Таким образом наказание и продолжалось, все шло очень организованно и довольно быстро. Обстановка была скорее не сурового наказания, а сельского праздника. Матросы, и особенно молодые мичмана, были возбуждены и ухмылялись во весь рот. Возможно, некоторые матросы успели приложиться к подаренным мной бутылкам, с сожалением подумал я. Наказываемые тоже были очень послушны: не визжали, оглушaя слух, не вопили, не валялись в ногах кулем, умоляя о пощаде – сцены, к которым я привык за несколько предыдущих дней.

Только одну, наверное самую большую трусиху среди них, пришлось тащить на баграх всю дорогу, остальные же проходили весь путь туда и обратно сами или с небольшой помощью в конце.

Лишь когда лейтенант Симмонс доложил, что задача окончена, произошла небольшая накладка.

– Извините, сэр, разве мы не должны были наказать двадцать преступниц, как я слышал в штабе? Мне кажется, их было все же девятнадцать? – спросил меня корабельный клерк, стоявший рядом со мной на мостике.

– Вы имеете смелость полагать, что умеете считать лучше меня? – оборвал я его, и он тут же отошел в смущении, осознав свою глупость. Он знал, что, поскольку он не являлся королевским офицером, а всего лишь вольнонаемным, своею властью я мог лишить его должности и послать на нижнюю палубу простым матросом.

Уже смеркалось. Я приказал Симмонсу оставить наказанных в лазарете до утра, а утром отправить их на боте в город и послать сопровождающих, которые помогли бы им добраться до их родственников или друзей. Я же отправился на берег, но не на капитанском боте, а на ялике, которым управлял мой слуга Робинс. Перед тем, как взять курс на зажигающиеся огни порта, мы обошли корабль со стороны кормы: окно моей каюты тихо открылось, и в ялик спрыгнула в мои объятия Корина. Нужно ли говорить, что в начале наказания она была незаметно отделена от общей группы и спрятана у меня в каюте. Симмонс и Робинс участвовали в моем плане, а если из остальных кто что и заметил, то мне нечего этого опасаться – каких только баек не рассказывают моряки о своих капитанах. До меня, кстати, уже дошли слухи (через Робинса разумеется) что некоторые из моих лейтенантов и мичманов оказали милосердие в прошлую ночь некоторым из наказанных якобинок и вместо неудобств лазарета предоставили им уют своих кают. Говоря словами Робинса: несмотря на болезненный урон, нанесенный кормовым батареям молодых неаполитанок в деле предыдущего дня, их передние батареи остались в полной боевой готовности и сумели ответить на натиск неприятеля огнем.

В справедливости последнего наблюдения я, кстати, убедился в ту же ночь.

Только что закончился грандиозный праздник в честь первой годовщины нашей славной победы в Сражении на Ниле. Из тринадцати французских линейных кораблей, гордо стоявших в заливе Абу-Кир накануне, наши моряки под командой гениального адмирала Нельсона захватили десять, один – гигантский «Ориент» – взорвался, и лишь два сохранили свою шкуру, трусливо бежав. Из наших 15 линейных кораблей не был потерян ни один. Я бы охотно отдал свою правую руку, как Адмирал, чтобы иметь честь участия в том сражении, однако поскольку командую только фрегатом, я не был в составе славной эскадры.

Все наши корабли на рейде и дома, на берегу, были украшены тысячами разноцветных фонариков. Над водою сиял фейерверк. Вереница проходящих по заливу галер была оформлена в виде римских трирем, с триумфальными колоннами, аллегорическими фигурами, символизирующими нашу победу, и гирляндами цветов. На палубе флагмана играл оркестр, и лучшие итальянские певцы пели вновь сочиненные оды в честь победы и адмирала Нельсона. После банкета на борту флагмана зачитали список наград, пожалованных Их Сицилийскими Королевскими Величествами, королем Фердинандо и королевой Марией-Каролиной, британским офицерам. Я получил высший орден королевства – крест Святого Георгия. Подозреваю однако, что столь высокой награде я обязан не только своим ратным трудам по изгнанию французов с островов Неаполитанского Залива, но, скорее, удовольствию, доставленному мной Королю организацией порки якобинок.

Король вместе с Адмиралом отбыли на флагмане в Палермо. Дано разрешение и оставшимся в живых на полукках в гавани якобинцам отплыть в изгнание во Францию. Всего разрешено отплыть лишь немногим более пятисот, тогда как в тюрьмах Неаполя 7 тысяч арестованных все еще ожидают своей участи.

Корина хотела плыть вместе с изгнанниками в Тулон, однако я уговорил ее вместо этого взять каюту на торговой шхуне, уходящей на Сардинию. Если бы она поехала к нашим заклятым врагам, французам, то мы с ней вряд ли бы свиделись еще когда-либо, зато на союзную нам Сардинию наш фрегат будет заходить еще не раз. Пережитые Кориной и мною волнения последних недель связали нас крепко, как два корабля во время абордажа. В последние дни я находил блаженство в ее объятиях, какого не испытывал никогда ранее ни с другими женщинами, ни с нею. Может быть, я решусь взять ее с собой в Англию, когда мне настанет время возвращаться. Чем черт не шутит, может, даже женюсь на ней. Впрочем, о практической пользе последнего надо будет еще подумать.

Вчера «Морской Конек» вышел в море и взял курс на Мальту, где мы будем участвовать в блокаде французского гарнизона.

Однако сейчас я намереваюсь написать не о своих последних днях в Неаполе, а дополнение: описание некоторых событий, произошедших 29 июля. Перечитывая в своем дневнике описание событий, случившихся со мной за время пребывания в Неаполе, я отметил, что у моих будущих потомков, которым я, быть может, передам этот дневник, может сложиться впечатление, что я нарушил слово офицера и джентльмена, данное великому Нельсону.

Ничего не может быть далее от правды. Впрочем, они смогут оценить это сами. Следуя своему правилу, я опишу все, что помню, не скрывая подробностей.

Итак, 28 июля вечером я тайно покинул свой фрегат и направился с Кориной на ялике в город. Чтоб не быть замеченной, Корина сжалась в комок под полою моего плаща, однако, пользуясь таким положением, всю дорогу ласкала и нежила меня всевозможными способами.

Мы добрались до квартиры в районе порта, которую я снял для этого случая, и, только войдя в двери, она бросилась ко мне на шею и стала покрывать меня поцелуями. Я, разумеется, ожидал вознаграждения любви за свои хлопоты, однако оно наступило скорее, чем я надеялся.

Перенесенная опасность и чудесное избавление возбудили жар Корины, она не отходила от меня ни на секунду и осыпала меня всяческими приличествующими похвалами и заверениями в своей любви. Мы слились в страстном сплетении тел до ужина и после, до принятия ванны и после, и наконец заснули в объятиях друг друга. Однако ни на минуту я не забывал о данном мной слове.

На следующий день мы проснулись далеко за полдень. Корина продолжала нежится в постели, а я встал, надел штаны, накинул на плечи свой форменный сюртук с эполетами и, подойдя к кровати, сказал Корине как можно серьезнее:

– Моя милая Корина, я должен сообщить тебе, что дал лорду Нельсону слово офицера и джентльмена, что все приговоренные, включая и тебя, будут наказаны в строгом соответствии с приговором и с соблюдением всех морских традиций.

Она смотрела на меня не понимая.

– Приговор гласил, что тебе, в обнаженном виде, надлежит получить сорок ударов бича. Пожалуйста, встань и приготовься к наказанию.

– Неужели ты будешь бить меня, любимый? После всего, что я перенесла?

– Ты должна понимать, милая, что для Британского Офицера данное слово джентльмена стоит превыше всего. Если бы я дал слово повесить тебя на рее, то – увы! – мне пришлось бы выполнить и это. Я очень рад, что мне удалось уберечь тебя от позора публичного наказания, а твою наготу от жадных глаз грубиянов, однако сорок ударов получить тебе придется.

– Насчет «обнаженного вида» проблемы нет, – продолжил я и сорвал с нее одеяло. Под ним она лежала совершенно голая и соблазнительная в своей утренней неге.

– Вот и бич, – я достал из кармана сюртука линек, такой же, как использовали матросы вчера. Корина встала с кровати и вопросительно глядела на меня.

– Теперь позаботимся о соблюдении морских традиций. Конечно, приговор подразумевал, что тебя будут наказывать публично, однако согласно морской традиции капитан имеет право наказывать любого, присужденного к наказанию на корабле, собственноручно в своей каюте. Этим правом я и воспользуюсь.

– Милый Эдвард, нельзя ли без этого всего? – вдруг сказала она. – Я хочу, чтоб ты был моим героем, а не палачем.

Ее необоснованный упрек меня разозлил.

– Неужели я неясно объяснил тебе требования своей чести? Подумай сама, через что мне пришлось пройти, чтоб вызволить тебя: нарушать приказы, врать, льстить этой дубине – Королю. И все из-за твоего легкомыслия. Зачем тебе было произносить речи с якобинцами и принимать у себя в доме чертовых французов?

– Да, мой милый, я понимаю, – ответила Корина нежным голосом – За все те хлопоты и неприятности, что я тебе причинила, я охотно приму от тебя наказание. Именно за это, и думай о своем «слове» и «долге», что пожелаешь. Что я должна делать?

Обрадованный ее согласием – я ведь вовсе не хотел ее огорчать, – я сказал:

– Согласно традиции, когда я наказываю мальчишек-мичманов, то они «целуют дочь пушкаря», то есть перегибаются через пушку. Это и ты должна сделать.

– Но ведь здесь нет пушки, – сказала она уже игриво.

– Ничего, тогда поцелуй дочь столяра, сделавшего вот это кресло.

– Есть, капитан! – ответила она и перегнулась через ручки кресла, выставив свой зад изящно вверх и изогнув спину.

Ее легкомысленное отношение к делу, которое я считал довольно серьезным, несколько возбудило мой гнев, и я наказал ее по настоящему. Не так сильно, как бы я наказывал мичмана, по небрежности которого корабль, например, потерял якорь, но как мичмана, по лености не сдающего в срок свои задания по навигации.

Одна за другой на ее зад ложились розовые полоски. Сначала она вскрикивал при каждом ударе, потом только вздрагивала и вертела выставленной для наказания частью. К концу наказания ее зад раскраснелся и налился как спелый итальянский помидор, но пересеченный выступающими и более темно красными полосками.

Таким образом я выполнил данное мною слово: последняя из приговоренных также получила в обнаженном виде (хотя и только в обществе своего любовника) сорок ударов согласно с морскими традициями (и это были настоящие удары, хотя, разумеется, гораздо более мягкие, чем от рук палачей или матросов).

В заключение должен сказать, что, хотя после наказания в глазах ее стояли слезы, а губы были искусаны до крови, но, повернувшись, она тут же бросилась ко мне на шею со словами: «Милый, теперь ты мой, теперь ты мой!» После чего я убедился в эффективности тактики морского боя, столь успешно примененной Лордом Нельсоном в Генуезском Заливе: «Rake her poop then board her».^*

^* «Обработай ее корму, а потом иди на абордаж» – труднопереводимая игра слов.

Rake – прочесать (граблями), в морской терминологии – обстрелять корабль неприятеля, став бортом поперек его носа или кормы (прочесать его вдоль огнем как граблями); rake так же является синонимом слова «выпороть».

Her – слово «корабль» в английском языке женского рода.

Board – взять на абордаж, взобраться на борт; часто употреблялось как синоним любовной победы.

Любовь английских морских офицеров к шуткам, построенным на игре слов, отмечает О`Брайен в своей серии морских романов о капитане Обри.