– А теперь раздевайся и ложись!

Она ждала этих слов. Ждала и боялась. Хотя почему нужно бояться? Ведь она знала, что этот момент неизбежен, знала, что последует за этим, а люди боятся только неизвестного? Но слишком уж строгим и отчужденным становился голос Учителя в эти моменты – как голос какого-нибудь небожителя, обращающегося к смертному из-за кокетливо-кудрявых облаков, украшавших ширму династии Цин, стоявшую в Его кабинете.

Именно за эту ширму она и пошла, выскользнула из одежды, аккуратно сложила ее на низкий стульчик, и вышла к Нему – голенькая, блестящая белизной кожи, как рыбка, выскочившая на всей скорости из ручья. Инстинктивно она прикрыла ладонями интимный треугольник ниже пупка. Не потому, что она стеснялась (разве нужно стесняться Учителя?), а потому, что не знала, куда девать руки, когда у тебя вот так совсем-совсем ничего нет, кроме твоей наготы.

Она направилась, мелко ступая, к кушетке, тоже низкой и старинной, из темного дерева, стоявшей слева от его письменного стола, и остановилась около нее. Спросить или нет? Очень хотелось знать, сколько же ударов Он ей назначил, но за излишнее любопытство Он мог прибавить. Эх, была – не была.

– Сколько ударов я заслужила, Учитель?

– Три дюжины, – удары он считал только на дюжины.

Уф, не прибавил за любопытство – если бы прибавил, то обязательно бы сказал об этом. Однако все-таки три дюжины. Она как-то надеялась, что будет две. По попе пробежал неприятный холодок, когда она вспомнила жгучие, проникающие удары розги по уже напоротой коже.

Она поторопилась растянуться на животе на темном бархате кушетки, но перед этим бросила беглый взгляд на листки ее диссертации, рассыпанные на столе Учителя, оценивая количество пометок на них, сделанных красными чернилами. Это количество и определяло ее наказание. Вытянув руки вперед, она покрепче ухватилась за гнутую спинку и невольно зажмурилась.

Профессор Вернон Шульц достал из ящика письменного стола ротанговую розгу и несколько раз взмахнул ей в воздухе. Ротанг издавал приятный воркующий звук «шур-р-р». Перед тем, как начать наказание, он наслаждался этим звуком одновременно с видом мраморно-гладкой, тугой попочки Эммы. Хорошо, что следы от предыдущей порки уже сошли – теперь можно будет четче видеть, как эти очаровательные полушария покрываются алым узором.

– Шур-р-р, – яркая полоса, не заставив себя ждать, стала наливаться как раз по линии диаметра девичьей попки. Эмма вскрикнула и сильнее впилась пальцами в спинку.

– Шур-р-р.

С каждым ударом попка пополнялась еще одной параллельной полоской, а Эмма вскрикивала все громче и все плотнее ерзала животиком по ворсистому бархату. Вскоре попка налилась кровью как спелая вишня, и, казалось, горела в костре. Каждый новый удар захлестывал Эмму волной боли и выбивал резкий и пронзительный вскрик из губ и слезы из глаз.

– Дюжина! – сказал Учитель и остановился.

Несмотря на волны боли, Эмма торопливо встала и сразу же легла головой в противоположную сторону, подставляя теперь левое полушарие попки под укусы кончика розги. Она знала, что промедление грозит дополнительным наказанием, и не решилась даже погладить горящие ягодицы, чего ей мучительно хотелось. Однако Вернон пока не торопился продолжить наказание. Он присел рядом, и сам стал нежно поглаживать горящую попку, шепча что-то незначительное и успокаивающее. Эмма застонала от удовольствия и заерзала, подставляясь плотнее под ласки. Рука профессора нырнула между ножек, коснулась сокровенного места. Хотя это длилось всего мгновение, наслаждение было столь острым, что Эмма подумала: «Ради этого стоит Жить!» Однако Учитель уже поднялся и встал рядом с кушеткой – пора было продолжить наказание. Эмма опять вцепилась в лакированную спинку.

– Шур-р-р.

«Хорошо, что на ее белой коже краснота сходит так быстро», – подумал профессор, орудуя розгой. После перерыва кожа попки уже была не пунцовой, а бело-розовой, и следы от первой дюжины явственно были видны на этом фоне. Следы от новых ударов ложились между ними, слегка сплетаясь, образуя изящный орнамент.

Очередной хлесткий удар заставил Эмму заерзать на кушетке еще сильнее.

– Ай! Не могу больше! – она непроизвольно оторвала руку от спинки и прикрыла раскрытой ладошкой пылающую попочку. Учитель спокойно отвел ее руку на место и Эмма, опомнившись, опять схватилась за спинку.

«Ой, что я наделала!» – с ужасом подумала Эмма. Она знала, что своей несдержанностью потеряла право на ласку после второй дюжины. Под влиянием этой мысли она как бы даже пропустила ощущения от последних нескольких ударов, хотя они были не слабее предыдущего.

– Вторая дюжина. Займи позицию, – сказал Вернон.

Попка горела как сковорода, и все тело вконец ослабло, однако, боясь опять вызвать неодобрение Учителя, Эмма мигом «заняла позицию» для третьей дюжины: поднялась на четвереньки и опустила низко голову на согнутые в локтях руки. Ее красная, нахлестанная поперек попка натянулась и возвышалась над кушеткой как вершина горы в лучах утреннего солнца, изображенная все на той же вышеупомянутой ширме. Профессор встал в головах кушетки и взмахнул розгой. Последняя дюжина, в отличие от предыдущих, попадала вдоль наказываемой попки. Каждый удар длинной розги обвивал змей всею поверхности полушария, на которое он падал, пересекая уже оставленные рубцы, и безжалостно жаля кончиком ложбинку между попкой и ногами. Эмма вздрагивала всем телом и покачивалась от каждого укуса розги. Боль, казалось, уносила ее в водовороте, тело наливалось тяжестью, силы оставляли. «Только бы не упасть», – подумала она и тут же почувствовала, что падает. Куда? И только потом сообразила – на крепкие руки Учителя, который только что сказал: «Три дюжины!» и уже подхватил ее с кушетки под коленки и голову и несет. Куда? В ванную, разумеется, под прохладный душ.

Началось это все четыре года назад. Эмма, тогда студентка последнего года, стояла в кабинете профессора Шульца, потупив глаза, словно провинившаяся школьница. Трудно было представить ее в подобном положении – Эмма, стройная, хорошо развитая и активная брюнетка, ее длинные вьющиеся волосы и тугие груди завоевали ей популярность среди парней еще в школе, да и в университете Беркли у нее не было недостатка в поклонниках, что придавало ей уверенности в себе. Однако почему-то в присутствии профессора она всегда чувствовала себя маленькой девочкой. Ее восхищали лекции профессора, но это не удивительно – Шульц был не только фигурой мировой величины в востоковедении, но и интересным писателем и рассказчиком, автором нескольких популярных книг о путешествиях. Однако Эмму привлекало в профессоре все: его голова, напоминающая львиную гривой седых вьющихся волос, его широкая грудь и стремительная походка, его загадочная биография – в молодости он сражался в Тибете вместе с борцами за независимость и близко знал Далай-Ламу. Эмму всегда поражала глубина и оригинальность идей профессора, потому она была счастлива, когда он заметил ее и стал ее научным руководителем. И вот...

– От кого-нибудь другого еще ладно, но от Вас, мисс Габриэлли, я этого не ожидал. Вы знаете, как нетерпимо я отношусь к плагиату! Неужели Вы оцениваете меня достаточно низко, чтобы подумать, что я не замечу в Вашем реферате большую часть работы доктора Чен Ю из Университета Пенсильвании?

Эмма пробормотала несколько невнятных извинений. Что ей было сказать? Что разрыв с Гэрри, аспирантом-физиком, с которым она жила полгода, так нарушил ее жизнь последних недель, что о полноценной работе над рефератом не могло быть и речи? На фоне стыда за свой поступок, сгорая под пристальным взглядом профессора, промелькнуло воспоминание об этом: «Вот зануда этот Гэрри – никак не оставлял меня в покое. И вообще, как я могла встречаться с таким козлом? Разве он что-нибудь из себя представляет по сравнению с настоящим мужчиной? Как, например, профессор Шульц...»

– ... Я считал Вас своей лучшей ученицей, Эмма. Впрочем, что значат отношения учителя и ученицы в наше время? Будь я Учителем в том смысле, который этому придавали буддистские мудрецы, мне нужно было бы учить Вас методом «палки и окрика».

Эти слова настолько переплетались с мыслями Эммы, что она невольно выдохнула, или даже выкрикнула:

– Да! Как бы я этого хотела!..

– Чего?

– М-м....

– Чтоб я был твоим Учителем в полном смысле?

– Да.

Конечно их отношения не ограничились ролями «Учитель-ученица». И он, и она с самого начала хотели не только этого, и еще в первый раз – он тогда просто отшлепал ее, перегнув через колено тут же, в своем кабинете – с каждым прикосновением его руки, причинявшей ее попке нестерпимую боль, она испытывала не обиду или гнев, но непреодолимую нежность к нему. И когда после этого он повернул ее заплаканное лицо к себе и стал осушать слезы поцелуями, она поняла, что ее мечта сбывается. Их мечта.

И вот с тех пор прошло четыре года. Эмма готовилась к защите диссертации Доктора Философии. Профессор был ее научным руководителем, ее статьи получали отличные отзывы. Сегодня была последняя правка ее диссертации Учителем, профессором Шульцем, которая и закончилась поркой, как они оба и предполагали. Прошло несколько часов; после утешения, бурных ласк и изысканного ужина Эмма и Учитель отдыхали на веранде профессорского дома, где «правка» и происходила. Жены профессора, Марии, не было в городе – она, видный ученый-биолог, была на очередной конференции в Европе. Впрочем, она отсутствовала часто, а Эмма на правах любимой ученицы и близкого друга дома могла останавливаться в их гостевой спальне в любое время.

Вдали призывно мигал огнями Сан-Франциско. Эмма и Учитель, растянувшись в шезлонгах, потягивали мартини. На Эмме была лишь фланелевая рубашка Учителя, которую она очень любила надевать у него в гостях – прикосновения мягкой, хорошо пропитанной его запахом ткани казались ей дополнительной лаской. Время от времени она, сладко потягиваясь на боку, невзначай поворачивалась к нему голой попочкой так, чтоб становилась видна клеточка из бордовых полосок – вид, который, она знала, ему приятен.

– Послушай, милая, – сказал Учитель, – мне надо поговорить с тобой очень серьезно. Мне кажется, есть путь, которым можно удовлетворить твое Самое Большое Желание...