Лето 197… года выдалось на Урале жарким. На высоком темно-синем небе лишь изредка появлялись белые барашки, солнце жгло немилосердно, как на юге. Тайга цвела и так хорошо было лечь в мягкую пахучую траву, смотреть, как верхушки сосен рвутся в бездонную синеву и ни о чем на свете не думать.

В один из таких дней на окраине небольшого поселка к железнодорожному переезду приближалась обычная для здешних мест процессия — два фургона ГАЗ-51 и за ними военный ГАЗ-66, полный солдат с красными погонами и буквами «ВВ» на них. Одним из основных учреждений поселка (после, разумеется, райкома КПСС и райсовета) была исправительно-трудовая колония, а проще говоря, зона. Все местные жители в той или иной мере имели к ней отношение, обеспечивая исполнение приговоров, вынесенных ее обитателям.

Вот и сейчас, поднимая клубы пыли и разбрасывая колесами дорожный гравий, вышеупомянутая колонна машин обогнала идущую обочиной девушку — выпускницу десятого класса и абитуриентку областного медучилища, дочь начальника караула ИТК Ольгу Калинину. Она посторонилась, пропуская машины и ожидая, когда осядет поднятая ими пыль, и двинулась дальше. Тем временем на переезде прерывисто зазвенел звонок и оба красно-белых шлагбаума — на этой и той стороне железнодорожной линии — плавно опустились. Машины, одна за другой, затормозили.

Теперь Оля миновала крытый тентом ГАЗ-66 с уставившимися на нее из-за заднего борта солдатами, один автозак (так назывались те грузовики с фургонами — автомобиль для перевозки заключенных) и, замедляя шаг (спешить некуда, переезд все равно закрыт), подошла ко второму. Проходя мимо него, она вдруг услышала голос изнутри:

— Эй, красючка, подожди!

Оля с любопытством взглянула на фургон, пытаясь понять, каким образом голос из-за сплошной железной стенки, выкрашенной в серый милицейский цвет, донесся до нее так явственно. Понять это было нетрудно — то там, то здесь на стенке фургона были наварены многочисленные заплаты. Ясно, что зэкам наскучило ездить в темноте, не видя окружающего мира, и они с помощью разных подручных средств пытаются исправить ошибку конструкторов, не предусмотревших окон в их средстве передвижения. С завидным упорством проделывали они отверстия в металлической стенке автозака и с таким же упорством администрация зоны их ликвидировала. Тем не менее, именно через такое отверстие с рваными краями услышала Оля хрипловатый голос из глубины фургона.

Оля остановилась.

— Слышь, помоги мужикам! Дай, мы на тебя посмотрим!

Оля, выросшая около зоны и бывавшая у папы на работе, знала о лагерной жизни куда больше, чем ее сверстницы из более благополучных мест проживания. Она знала, как на блатном языке называется то, что происходит сейчас — «сеанс». Заключенные, годами не видящие женщин, стараются любыми путями компенсировать их отсутствие. У далекого от зоны нормального человека волосы встанут дыбом, узнай он, какими путями зэки удовлетворяют потребность в любви и ласке. В наше время общество намного терпимее относится ко многим вещам, чем в те далекие 70-е годы. Сейчас никого уже не удивишь нестандартной сексуальной ориентацией, искусственными фаллосами и вагинами, порнографическими журналами. Кстати, слово «эротика» раньше вообще было мало кому знакомо, а вот что такое порнография — знали все, хоть никто ее и не видел. Это изображения обнаженных женщин или, как было сказано в одном из комментариев к уголовному кодексу того времени, «изображение людей в непристойных позах».

Ну, так вот. Способы сексуального удовлетворения заключенных можно разделить на несколько направлений: гомосексуализм, зоофилия, мастурбация при помощи искусственных половых органов и мастурбация с использованием «порнографических» изображений и эротических фантазий. Использование с этой целью книжных текстов и любовных писем, кстати, известно запроволочному миру уже давно и в этом смысле виртуальный секс появился задолго до Интернета. Поиск соответствующих изображений и текстов велся самыми изощренными способами. Например, некоторые зэки умудрились выписать по почте журнал «Генетика», ожидая увидеть там обнаженных женщин. Смешно? А вот им было не до смеха, когда они стали получать этот журнал. Рисунки создаются и лагерными художниками, причем часто выполняются в виде татуировок. Вообще визуальный путь восприятия объекта половой страсти представляется наиболее предпочтительным и в ход идут любые картинки, где изображены женщины хотя бы (это все-таки 70-е годы и особые условия существования) в коротких юбках. Также известны случаи использования с этой целью портретных изображений. Есть такой, ставший анекдотом, пример: один зэк увидел у другого портрет Ломоносова и спрашивает: «А зачем тебе Ломоносов? Ты что, в университет собрался?» Тот хватается за голову: «Как?.. А я думал, это баба — смотри, какие волосы. Пять лет уже на это фото дрочу».

В те годы в зонах не было телевизоров, но что было бы, если бы они были!.. С большой уверенностью можно сказать одно — утренняя гимнастика и латиноамериканские бальные танцы имели бы у зэков наивысший рейтинг.

Самым же лучшим вариантом для сеанса (так это и называется у зэков) мастурбации является использование натуральной женщины. Поэтому остановившаяся у автозака Оля вызвала внутри фургона живейший интерес. Зэки сгрудились в очередь к «глазку», торопя и отталкивая друг друга. Нет, они при этом не мастурбировали, им просто хотелось посмотреть на красивую вольную девушку и, может быть, вспомнить ее потом…

Оля сделала «гордое» выражение лица и отвернулась от фургона, но прочь не отошла. Остановилась, как бы разглядывая приближающийся к переезду поезд. На самом деле ей было приятно — фактически она становилась объектом вожделения двух десятков здоровых сильных мужиков, запертых в железном ящике. Ничего сделать с ней они не могли, никаких скабрезностей в ее адрес не ожидалось — того, кто осмелился бы отпустить в ее адрес какую-нибудь неподобающую реплику, явно ждала бы скорая и жестокая расправа… Десятки мужских глаз, не видимых за железной стеной, впились в Ольгу. Она чувствовала это буквально физически и ее лицо стал заливать румянец. Вдруг из машины прозвучал красивый бархатный баритон, который резко контрастировал с хриплыми блатными голосами других зэков:

— Девушка! Не могли бы вы исполнить более интимную нашу просьбу?

Лицо Оли вспыхнуло еще ярче. Это что еще за более интимная просьба? Невидимый обладатель бархатного баритона продолжал:

— Девушка! Мы понимаем ваше состояние и мы не собираемся вас обижать. Мы просим вас оказать нам, несчастным узникам, — нет, это не был обычный зэк! — небольшую услугу. Ничего страшного в этом нет, смею вас заверить! Если вы согласны выслушать нашу просьбу, то прошу подойти ближе к машине и, пожалуйста, поторопитесь, а то поезд уже приближается!

Поезд действительно приближался, а бархатный голос из железного чрева манил, притягивал, завораживал Ольгу. Решив, что от нее ничего не убудет, она повернулась к фургону и сделала шаг к нему.

— Девушка! — теперь голос за стенкой начал заметно волноваться. — Мы просим вас совершить для нас небольшой стриптиз. — От этого слова кровь ударила Оле в голову, хотя что такое стриптиз, она знала, естественно, только понаслышке. — Ничего страшного, мы просто просим вас чуть-чуть приподнять вашу юбочку.

Оле буквально стало дурно, жаркий день стал еще жарче, она сделала шаг назад, но голос продолжал:

— Девушка! Решайтесь! Этим вы очень, даже не представляете как, поможете нам, а с вами ничего плохого от этого не случится. Пожалуйста! Мы все вас очень просим! Приподнимите юбочку. Чуть-чуть.

Поезд был уже у самого переезда, машинист дал длинный гудок и через мгновение тепловоз, называемый железнодорожниками «трёхой», натужно ревя дизелями и выпуская два столба густого вонючего серого дыма, миновал переезд. За ним загрохотали колесами разномастные полувагоны и платформы, груженные бревнами, подтоварником, жердями, пиловочником разных сортов — труд зэков шел на стройки, заводы, мебельные фабрики. Из-за грохота состава Оля уже не могла слышать голос из автозака и, неожиданно для себя самой, она решилась. Она медленно повернулась к машине, уперлась взглядом в серую железную стену и, взявшись за подол своей сатиновой юбки, потянула его вверх, обнажая ноги все больше и больше.

Современному человеку, живущему на свободе, трудно понять всю глубину происходящего. Девушки, надевшие мини-юбки, шорты и другие аналогичные наряды, потеряли нечто, жившее в людях того времени. Для зэков же подарок, который сделала им Оля, был поистине бесценным.

Оля стояла с голыми ногами, зыркая по сторонам, но нигде никого не было видно. Вопреки правилам, конвойный в фургоне отсутствовал, шоферу другого автозака ничего не было видно из-за угла фургона. Справа от Ольги гремели вагоны, закрывая собой будку дежурного по переезду, сзади раскинулась пустынная полоса отвода железной дороги. Сколько времени все это продолжалось, Оля не знает, но вдруг поезд кончился, через переезд прогремел последний вагон. Водитель автозака включил стартер и запустил мотор. Шлагбаум перед машиной поднялся. Оля словно очнулась от какого-то сна и выпустила подол юбки из рук, моментально закрыв ноги. Автозак тронулся.

— Спасибо, красючка, век не забуду! — закричали из машины.

Через несколько дней, придя с очередного дежурства, отец, капитан внутренней службы, стал рассказывать матери историю, слышанную от кума (так на жаргоне называется начальник оперативной части в колонии), который всегда все знает от многочисленных стукачей.

— Представляешь, какая-то девчонка на дороге встала перед «заком», ей из машины кричат — юбку подними, да трусы спусти. Все сделала, шалава! — Он засмеялся, отчего его огромный живот, сделавшийся таковым из-за чрезмерной любви к пиву, заколыхался. Взглянув на моментально покрасневшую Ольгу, он, перестав смеяться, добавил:

— Был бы я ее отцом — шкуру бы спустил со шлюхи! — и пристально посмотрел на дочь, не понимая, отчего ее лицо полыхнуло таким ярким пламенем, но потом, видимо, отнес это на счет девичьей застенчивости.

Прошла неделя или две и как-то раз Оля навестила папу на работе. Говоря строго, это было нарушением — постороннему вольному человеку там делать нечего, но когда папа — начкар (то есть начальник караула), то на многие вещи можно посмотреть другими глазами. По пути к зданию администрации, из-за проволоки локалки Оля вдруг услышала тот самый бархатный голос. Она резко обернулась и увидела, что в группе заключенных стоит человек лет двадцати пяти (хотя возраст отсидевшего несколько лет зэка по внешнему виду определить довольно трудно) и внимательно смотрит на нее. Первое, что поразило Олю в его облике — глаза. Глаза были явно нездешними, в них светился ум и что-то еще, чего Оля еще не знала. Все остальное было, как у всех — стриженый наголо череп, черная роба, но глаза… Она замедлила шаг и он сказал тем самым голосом:

— Здравствуйте, девушка!

Олю словно пронзило током. Она остановилась, не зная, что сказать, а он продолжал:

— Вы меня, конечно, не узнаете. Вы помните тот случай на дороге, у переезда? Мы все вам очень благодарны. Вы на нас не обижаетесь?

Оля пожала плечами.

— Вы, наверное, работаете здесь? — Оля молчала, — а я вас раньше никогда не видел. Знаете что, я могу вам написать письмо? Дайте мне свой адрес.

И Оля, потеряв всякую осторожность, ответила:

— Дзержинского, шестнадцать, квартира три.

— А зовут вас как? Меня Алексей.

— А меня Оля, — просто сказала Оля.

Теперь Оля каждый день сама вынимала газеты из почтового ящика. Нельзя было допустить, чтобы письмо с обратным адресом ЭТОГО учреждения попало в руки родителей. И вот она дождалась — конверт, где в графе «Кому» стояло «Ольге». В этом письме Алексей рассказывал о себе. Он был театральным актером, совсем недавно закончил училище, а потом — нелепый случай — выпил немного лишнего, ввязался в драку. Кто-то кого-то пырнул ножом, а на ноже нашли отпечатки его пальцев, вот и получил три года. Также он спрашивал, где именно Ольга работает и как они смогут увидеться.

Немного подумав, Оля сочинила ответ. Она писала, что в зону приходила к работающей там подруге, что как им увидеться, она не знает и предлагала Алексею самому что-нибудь придумать. Она отправила письмо и опять стала часто заглядывать в почтовый ящик, но беда все равно нашла дорогу в Ольгин дом.

Как-то раз отец, вернувшись с дежурства, как был, в военной форме, от входной двери прошел сразу в Ольгину комнату.

— Так, — сказал он голосом, не предвещавшим ничего хорошего. — А ну, рассказывай, что это у тебя за жених объявился?!

— Какой жених? — растерялась Ольга.

— Кому ты письмо написала в зону, дура?! — закричал отец и выхватил из кармана смятый знакомый конверт. — Обратный адрес чей?

— Обратный адрес мой… наш, — пролепетала Ольга. Как она не сообразила, что вся почта зэков просматривается администрацией колонии и любой ее работник сразу обратит внимание на адрес дома, где все квартиры только служебные и в них живут только зоновские работники. Но как тогда ей пришло письмо от Алексея? Неужели просто просмотрели?

На самом деле Алексей письмо послал через своего вольного знакомого, не хотел отправлять его обычным путем.

— Ты каких это себе знакомых заводишь? Где ты с ним познакомилась?

— Не скажу, — вдруг твердо ответила Ольга.

— Что??? — заревел отец. — Мать, а ну иди сюда, полюбуйся на свою доченьку. Быстро говори, где ты его подцепила! — Отец затряс конвертом перед Ольгиным лицом.

— В зоне, когда к тебе приходила, — сказала Оля, опуская глаза. Так или иначе, отец все равно выбил бы из нее ответ на этот вопрос. Воспитательные способности своего папы она знала хорошо.

В комнату вошла мама.

— Что случилось?

— На, полюбуйся, — отец протянул ей конверт. — Дружка нашла себе в зоне, бандюгу…

— Он не бандюга, — попыталась вставить Ольга.

— Я их всех знаю лучше тебя. Все они одним миром мазаные. Любого к стенке поставь — и не жалко будет. Ты ведь смотри, чего удумал, скотина! Давно он тебе пишет?

Оля молчала.

— Доченька, зачем он тебе, — вступила в разговор мама. — Смотри, сколько у нас ребят молодых служит. Познакомься с любым. Они ведь в наш клуб тоже ходят, и в кино…

И тут Оля, сама от себя этого не ожидая, вдруг произнесла:

— В армию берут всех подряд, а чтобы попасть в зону, надо сделать что-то такое, на что способен не каждый.

— Что??? — отец задохнулся от гнева. Он в порыве слепой ярости замахнулся на дочь и с силой своей огромной ладонью огрел ее по щеке. Оля чуть не упала.

— Что ты сказала? — вновь проговорил отец. Он протянул руку к Олиной голове и зажал в огромный потный кулак пучок ее мягких русых волос. — А ну, повтори!

От резкой боли на Олиных глазах моментально выступили слезы. Прямо за волосы отец потащил ее в большую комнату и толкнул к дивану.

— А ну, ложись! — приказал он дочери, расстегивая портупею.

Несмотря на то, что Оля уже закончила школу, она нисколько не удивилась тому, что отец собирается ее выпороть. Даже когда она училась уже в десятом классе, это происходило неоднократно, и с отцовским портупейным ремнем она была знакома очень хорошо.

Оля привычно легла на живот, задрала на себе домашний халатик и приспустила трусики, обнажив попку. Именно так ее всегда и наказывали. Отец намотал на руку часть длинного узкого кожаного ремня, отступил на шаг от дивана, где лежала дочь и, размахнувшись, хлестнул ее по ягодицам. Оля при этом даже не шелохнулась. Тогда отец хлестнул ее сильнее, потом еще раз. Теперь на белой молочной коже ягодиц, контрастировавшей с загорелыми ногами, появились розовые полоски, наливавшиеся краснотой. Очередной удар, сильнее предыдущих, и Оля вздрогнула. Она знала по своему многолетнему опыту порок, что первые удары обычно бывают не слишком болезненными, а последующие становятся все больнее и больнее, потому что кожа уже травмирована предыдущими ударами, да и отец лучше приноравливается. Поэтому вначале терпеть легче. Вообще же боли она не слишком боялась, привыкла к ней с детства. Стыда перед отцом тоже не испытывала.

Тем временем папа окончательно вошел во вкус и новые удары были все больнее и больнее. Оля вздрагивала от каждого, но по-прежнему молчала. Она вообще редко кричала при наказаниях, а если и подавала голос, то только стонала сквозь зубы. «Молодец, Олька, терпеливая», — хвалил ее иногда отец. Не молчал он и сейчас.

— Я тебе… покажу… кого в армию берут… а кто в зону идет… и кто на что способен… — приговаривал он при каждом ударе.

Оля дергалась под ремнем уже по-настоящему. Резкая боль пронзала все ее тело, красноту попы стали прорезать отдельные темно-синие полоски. Но Оля знала, что все это скоро кончится. Так оно и вышло. Всыпав дочери, как обычно, десятка два ударов, папа остановился и перевел дух.

— Сейчас вставай и садись к экзаменам готовиться! — приказал он дочери. — Только попробуй мне не поступить! Санитаркой пойдешь в больницу, пузырьки мыть из-под мочи! А своего этого… из головы выбрось!

Оля встала, поправила одежду. Хорошо хоть в углу стоять не пришлось после порки. Да впрочем, давно ее уже в угол не ставят — класса с восьмого.

Прошло дней десять и Ольга уехала в областной центр поступать в медучилище. Строгое родительское воспитание принесло свои плоды — на вступительных экзаменах проблем у нее не было и Ольга стала учиться на медсестру, забыв и тот летний эпизод у переезда, и Алексея, и отцовскую порку. Жила она в общежитии, располагавшемся по соседству со школой милиции, так что курсанты с красно-желтыми погонами и буквой «К» на них ходили вокруг девчонок буквально косяками.

Быстро пролетела зима, наполненная студенческими заботами, подкатил месяц март, а с ним и практика. Девчонки разбрелись по разным больницам, иногородние поехали проходить практику каждый по своему месту жительства. Оля вернулась в свой поселок, получив направление на практику в больницу ИТК, где как раз врачом-фтизиатром (специалистом по лечению туберкулеза) работала ее мама.

Практика была как практика. Оле пока не разрешали самостоятельно делать уколы, но раздачу таблеток, всякого там пиразинамида и рифампицина, ей доверяли. Да еще посылали сходить то туда за чем-то, то сюда… На четвертый день, присмотревшись к больным (которыми, естественно, были заключенные) и прислушавшись к их разговорам, Оля вдруг в одном из них узнала… Алексея!

Довольно трудно было разглядеть в худом кашляющем человеке, обтянутом желтой кожей, бывшего артиста с бархатным голосом, смотревшего на нее прошлым летом из-за проволоки. Только немного изменившийся голос и глаза — те самые, могли сказать Ольге, что это и есть тот самый человек, который просил ее оказать зэкам «небольшую интимную услугу», присылал ей письмо, на которое она сама писала ответ… Он тоже узнал ее. Во время очередной раздачи таблеток он негромко сказал ей, вошедшей в их палату-камеру:

— Здравствуйте, Оля!

Оля тоже изменилась за это время. Она повзрослела, на некоторые вещи стала смотреть по-другому, у нее, кстати сказать, появился друг из курсантов. Появился просто потому, что такие друзья были почти у всех девчонок из общаги, а отставать от них ей не хотелось.

Оля не обрадовалась этой неожиданной встрече, но и огорчения она ей не принесла. Ей было искренне жаль Алексея, так сильно изменившегося явно не от хорошей жизни. И вот как-то раз, во время Олиного ночного дежурства, в освещенном ярким безжалостным светом кабинете скрипнула дверь и вошедший больничный надзиратель увидел на коричневой клеенчатой кушетке исхудавшего заключенного и практикантку…

На следующий день отец вернулся с дежурства пьяным. Он внезапно понял, что его Олька стала взрослой, а он превратился в старика, что майором ему никогда не стать, хорошо еще, если вообще не погонят из органов, что событиями он уже не руководит, а вынужден им подчиняться. Теперь вот придется, может быть, дожидаться внуков, матерью которых будет его дочь, а отцом — заключенный преступник, которого он, начальник караула, в буквальном смысле не укараулил.

Ольга ждала криков, ругани, побоев, но их не было. Буквально убитый горем отец молча сидел на диване, опустив голову.

Тогда она сама подошла к отцу.

— Папа, — тихонько сказала она, боясь, чтобы он ее не прогнал, — а ты, если хочешь… выпори меня. — Отец поднял на нее глаза. — Выпори, и тебе будет легче.

— Ты что, просишь, чтобы я тебя выпорол? — отец сразу даже и не понял, что нужно от него дочери.

— Да. Как в детстве.

Капитан Калинин поднялся, расстегнул портупею, бросил испытующий взгляд на дочь. Ишь ты, как дело-то поворачивается…

— Ложись! — немного заплетающимся языком приказал он.

Оля послушно легла, оголила попу и в этот момент отец почувствовал, что еще не так уж и много потеряно в жизни, что кончено пока не все и вообще… еще не вечер! Может быть, немного странно и цинично звучало это все, но оно звучало. Он размахнулся и с силой стегнул взрослую дочь.

В отличие от многочисленных предыдущих порок Оле стало больно сразу. В этот раз не было обычного «вступления» и первый же удар отозвался во всем ее теле, погнав волну острой боли по нервам, как электрический ток по проводам. Второй удар был таким же. Оле стало немного не по себе. Это что-то новенькое! Вечно она со своей жалостью… То на переезде, то в больнице, то сейчас… При третьем ударе кончик ремня обогнул ее попу и больно щелкнул по бедру.

Четвертый… пятый… Нет, сейчас отец, наверно, особенно злой. Жалости в нем никакой не чувствуется. А может, оно и к лучшему? Кожу он ремнем не рассечет, ангиомы и гематомы (Оля вспомнила термины своей будущей профессии и сама себе улыбнулась, несмотря на боль) пройдут быстро, зато не будет изнуряющего чувства вины. Ведь наказывает ее отец — в последний раз! Она уедет из поселка, выйдет замуж и уж потом никто не сможет поднять на нее руку. А может быть, это и плохо? Не будет ли ей чего-то не хватать? Тех привычных детских чувств — страха перед наказанием, подчинения кому-то сильному, призванному вершить над ней суд и направлять на путь истинный? Ах, если бы отец узнал, что тогда случилось на переезде! Может быть, и не было бы сейчас ничего этого. Ведь отца действительно жаль — ему до пенсии всего ничего осталось, а сейчас выгонят, как старого пса, пальцем показывать будут — вот, мол, вырастил дочку. Да и маму жалко — каково ей… Самой-то Ольге что — она уже городская…

Новый удар встряхнул ее всю, а в глазах потемнело. Нет, очень уж больно это все… Еще удар, еще…

Сейчас отец клал на пухлые дочкины ягодицы удар за ударом, следя, как моментально вспухают красные полосы, как пересекаются они одна с другой. Что, доченька, выросла? Ничего подобного! Я тебя научу свободу любить! А вот так тебе не нравится? А вот так ?! Кончиком ремня сюда… сюда…

Ольга застонала сквозь сжатые зубы — когда кричишь или стонешь, становится как-то легче.

— М-м-м… М-м…

— Терпи, дочка, сама напросилась, — прохрипел отец и Оле вдруг стало от его слов не так страшно, страх перед этим уже начал накатываться на нее липкой волной — пьяный ведь отец. А раз так говорит — значит, понимает, что делает, трезвеет на глазах, совсем не запорет. Да и то правда — напросилась ведь сама!

Новый удар, еще… Теперь почти вся Олина попка покрылась багрово-синюшным цветом, дергается рефлекторно, пытается увернуться. Но не тут-то было. Длинный ремень достает ее везде. А закрываться руками — только хуже, Ольга с детства это знает. Рукам все равно больно, да и красные полосы на них сразу всем видны…

— А-а-а!..

Вот это на Ольгу вообще не похоже. Никогда почти она не кричала, а вот поди ж ты… Пришлось, вырвалось как-то из груди, неожиданно для себя самой. Но и терпеть уже сил нет.

— О-ой! Больно!

Багроволицый, тяжело дышащий отец, бросил ремень на диван рядом с Ольгой, как он это делал всегда, повернулся и вышел из комнаты.

Наблюдавшая из дверей кухни мама подошла к лежащей попой вверх дочке, села рядом с ней на диван. Опозорила, конечно, дочка крепко, но и жалко ее — сама под ремень напросилась, теперь вот слезы глотает… Мама погладила Олю по голове.

— Что ж ты так, дочка, так? Как же мы теперь жить будем, а?

Оля подняла мокрое от непроизвольно вытекших слез лицо, смахнула со лба растрепавшиеся волосы.

— Не знаю… Жалко мне его…

Мама вздохнула и задумчиво произнесла:

— Раз жалеешь — значит, любишь…