– Глупая вы особа, сударыня моя! И самонадеянная. Неужели я буду тратить драгоценное время, данное мне государством в лице Алевтины Павловны для ночного отдыха, на то, чтобы с риском для распорядка дня и репутации заниматься с тобой делом архибезнадежным! Пороть тебя некому, и мне некогда...

– Ну Борис Игоревич, ну пожалуйста...

– Все! Я сказал – все, Арсеньева, ступай в корпус. Что там у нас – стенгазета на сегодня по плану?

Во-первых, не стенгазета, а уголок отряда, вожатому надо бы это знать. Во-вторых, «драгоценное время» тратится в лагере на что угодно, кроме сна... А в-третьих...

В-третьих, одним из Инкиных качеств была несмиренность – несмиренность, которая в случае облома заставляла Инку злиться в бесконечном «ну почему?!». Несмиренность, слава богу, не переходящая в настырность (педагогическое словечко, точнее было бы даже – в наглость), – но только по причине некоторой застенчивости.

Ну почему она не смогла его уговорить? Ведь не кажется же ей, ведь правда – Барбарис выделяет ее из всех – с Инкой можно поговорить, у нее большой словарный запас и она хорошо поет, рисует, декламирует (как звучит у нее «ве-ли-чест-вен-ней-ше-е слово – партия») – отрада замученных вожатых, которым за короткую лагерную смену нужно организовать смотр художественной самодеятельности, и конкурс антивоенных рисунков, и сбор подписей в защиту Корвалана... Ну вы помните все это, если родились в семидесятых. Помните?

Помните, как это было с вами? Еще не было на белом советском свете Набокова, и никто не знал красивого и сладкого слова «нимфетка», и двенадцатилетние девочки могли беспрепятственно смотреть в глаза непонятно от чего вдруг обмирающим вожатым...

Помните, как это было с вами? Он такой взрослый, безумно красивый, у него зеленая стройотрядовская штормовка – вся в цветных нашивках, и гитара, и хотя в основном он поет не для вас – а для восемнадцатилетней Юльки – вожатой пятого отряда, но все же...

Борис Игоревич – человек немолодой, ему уже, наверное, 25 или 26. Девчонки спрашивали его, кем он работает, он сказал, что ассистентом, а вот кому он там в универе ассистирует, не уточнил. Это для Инки – вторая смена, а для Бориса – руководство пионерской практикой, и все 16 лагерных вожатых хотят от него только одного – пятерки в зачетку. Ну, может быть, не все... Ну, может быть, не только этого...

Смешная эта Арсеньева. Иногда рассуждает как взрослая, даже интересно поговорить (надо поинтересоваться, кстати, в документах – кто родители), а иногда – дите дитем. Вот пристала – научи играть на гитаре. И так никакого продыху... И вообще, такое ощущение, что она нарочно меня достает...

Борис подозревал, что ни одна отрядная шкода не прошла без Инкиного участия. Кто, например, написал синим мелом на стене коттеджа Алевтины Павловны, лагерной начальницы: «Всякая истина, возведенная в абсолют, становится абсурдом», и подпись была: «Карлсон, который живет у Алевтины на крыше»? Все решили, что это первый отряд отрывается. Мои головастики таких слов не знают. А кто недавно связал морским узлом рукава штормовки (спасибо, штаны не тронули). И нечего хлопать глазками, конечно, не пойман – не вор, но уж если поймаю... Эх, имел бы я такое право – драл бы я тебя как сидорову козу за все твои художества – с утра до вечера...

– Это непедагогично, Борис Игоревич!

– Зато действенно.

– А Вы откуда знаете? Вы же ученый, Вы что, уже эксперименты проводили? На белых мышках? Или – как истинный подвижник – на себе?

И Инка с хохотом спрыгнула с невысокого крылечка и умчалась куда-то по своим делам.

Борис совсем не тревожился по поводу того, что Инка занимала в его ежедневных мыслях значительное место. Тень Гумберта Гумберта не маячила в его духовном пространстве, и ясно было, что девчонка эта, коротко стриженная, все время то в джинсах, то в шортах, – никаких мужских чувств будить в нем не способна в принципе. 12 лет, помилуйте, он ее старше более чем в два раза. А вот отшлепал бы он ее и впрямь с наслаждением...

...Большая Медведица цеплялась хвостом за ветви сосны, растущей перед крыльцом корпуса. Когда скрипнула дверь, Юля испуганно повернулась – еще не хватало, что бы кто-нибудь увидел, как она плачет. Лагерный день богат событиями, и мало ли поводов для слез у вожатой Юльки... Может быть, это... Нет, это Арсеньева, завернутая в простыню, как привидение.

– Ты что, Арсеньева? Куда?

– Я так, подышать... Юля, ты плачешь?

– Ин... иди спать. Поздно.

– Юль, я уйду, сейчас. – Инка звонко шлепнула комара на ноге. – Скажу только, и уйду. Ты на Барбариса обиделась, да? Знаешь, обиды терпеть можно только от своих. Ну, в смысле, если ты любишь, и тебя любят, то позволяется намного больше...

– Ох, и откуда ты такая грамотная, Арсеньева...

– Я – да..., грамотная..., в смысле – начитанная. Да неважно... Мне Борис Игоревич тоже нравится, только он в основном ругается на меня... А что ему еще остается?

... Действительно, что ему еще остается? Если бы Борис не спал, если бы он слышал этот разговор, то может быть небесспорная сентенция Экзюпери всплыла бы в его памяти и перестала бы плакать Юлька? А может быть, и у Инки пропало бы в душе то неприятное, назвать которое она не умела, но которое было, в общем-то, самой настоящей ревностью...

А назавтра весь лагерь ушел в поход. Конечно, дабы не случилось с детьми ничего такого, походом называлась прогулка в соседний лесок, к речке в часе ходьбы от лагерных ворот. Но вернуться предполагалось только к ужину. Грустная Юлька (несмотря на уговоры, Борис Игоревич остался в лагере) думала, что, конечно, Борису в сентябре предстоит предзащита, что ему действительно надо заняться диссером на свободе, без этой шумной малышни кругом...

– ...Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре... – Юлька в третий раз пересчитала отряд. Одного не хватало.

– Кого нет, ребята? Посмотрите друг на друга! Кого нет?

– Отряд не заметил потери бойца! – раздалась из рядов шутка. В Инкином духе шутка... Елки-палки! Инка! Как это она могла не заметить? Юлька сразу покрылась холодным потом – Инка, сбежавшая во время похода, могла соорудить такое, что вожатой не только нормальной оценки за практику, а вообще...

– Ребята, где Арсеньева?!

Короткое следствие обнаружило, что Инке с утра нездоровилось, что она пошла к врачу и оттуда не вернулась, словом, скорее всего, осталась в лагере – в изоляторе. Ну и слава богу...

...Когда какая-то букашка свалилась за шиворот, Инка чуть не заорала. Но в последний момент сдержалась. Куст, за которым был ее наблюдательный пункт, скрывал ее надежно, и если не треснет никакой сучок-предатель, то Борис так и будет спокойно сидеть у окна отрядной комнаты, грызть карандаш, перебирать листы рукописи, вздыхать... А Борисова комната, наверное, не заперта...

Точки, двоеточия, тире, издательство без кавычек, испр., перераб. и доп., – библиографию приводить к ГОСТу нудно, противно, говорил же шеф – все это правильно оформлять с самого начала, теперь вот возись тут... Борис перевел взгляд за окно, полюбовался чисто выметенной дорожкой перед корпусом, и тут из-за стены до него донесся какой-то странный звук... – еле слышный скрип, потом шорох... тишина... показалось... а дальше ассоциации возникли прямо-таки чеховские – потому что следующим звуком был печальный короткий всхлип лопнувшей струны...

В следующую секунду Борис уже был в своей комнате. Дверь распахнута, а на кровати, на сером байковом одеяле валяется снятая со стены гитара. И упруго кудрявится на оранжевой деке порванная струна... Кто?! Убью на месте! Кто посмел? В коридорчик, на крыльцо... Никого...

Стоп. Он сегодня практически один в лагере (сторож, врач и повара не в счет). Привидения завелись? Или крыша поехала?

Он вернулся, пытаясь унять ярость, сел, взял гитару в руки. Сами гитары со стены не прыгают и струны себе не рвут. Землетрясения не было, и зацепиться, падая, ей тоже было не за что. Привидение. И – что интересно, – привидение это прошлепало в эту минуту босыми ногами по дощатому полу коридорчика и остановилось за дверью.

Они прислушивались к дыханию друг друга. Борис подумал, что он, кажется, знает, кто там стоит. А о чем думало виноватое привидение?

– Иди сюда, не стой на пороге, – сухо сказал Борис.

Она появилась в дверном проеме – белая футболка, вместо шорт сегодня короткая джинсовая юбка, выгоревшие на солнце волосы растрепаны... Нормальные дети в такой ситуации в глаза не смотрят. Ну так то нормальные...

Борис перевел глаза на искалеченную гитару. Бережно отложил ее в сторону. Встал, обогнул стоящую на дороге Инку и молча вышел.

Когда он вернулся, в руках у него был аккуратно срезанный прут. Инка стояла на прежнем месте, и в ее взгляде лишь на мгновение мелькнула искорка испуга – и исчезла. Глаза – спокойные, внимательные, может быть, лишь чуточку виноватые.

На секунду Борис смешался от этого взгляда и еще от того, что она продолжала молчать. Но тут же он подумал с легкой насмешкой: «С кем решила соревноваться в твердости характера, салажонок!»

А когда он снова взглянул на беспомощную гитару, намерение его укрепилось.

Во-первых, должна быть она не в лагере, а в походе. В комнату к гитаре полезла втихаря – конечно, такими словами, как воровство, Борис бы кидаться не стал, а любой другой на его месте именно так бы и квалифицировал происшедшее. Это два. И наконец – струна... Словом, большая полномасштабная шкода. И выдрать ее давно следовало – за все предыдущие художества. Конечно, формально он не имеет такого права. Но не тот Инка человек, чтобы жаловаться. Она, возможно, будет бороться сама – кусаться, например, или орать как индеец – это в ее стиле, но в лагере они одни. И потом, все ее подначки, которые до сих пор она выдавала, да и взгляд ее сейчашний – словом, все один к одному.

С другой стороны, подумал он, Инка вернулась. Наверное, понимает, что на расправу (хотя срезанный прут для нее явно оказался неожиданностью), она отчаянно цепляется за наглецу взгляда, но вид у нее, в общем-то, виноватый и кающийся. Так что серьезная злоба у него проходила с каждой секундой...

А ведь Инка мне нравится – подумал вдруг Борис. И как-то внутренне похолодел от этой мысли. Но тут же начал защищаться – нравится, да, как человек, а не как женщина, господи, какая тут женщина – худенький лягушонок. Сестренка. Да, радостно подтвердил он найденное слово, сестренка. Хотя больше она похожа на братишку...

Несколько лет спустя Борис вспоминал свои чувства и с грустным юмором терминологически подкованного человека говорил себе: «Педофилия, инцест, гомосексуализм (братишка!), садизм...». Термины страшны в своей неприкрытости и замарать ими можно что угодно, а все же тот полдень вспоминался ему таким, каким он был в действительности – томительным, прозрачным. И тогда и потом Борис знал, что нечистых мыслей не было у него, а на весы, куда будут складываться его деяния – добрые и греховные, – этот день ляжет вместе с другими такими днями, и будет написано на упаковке – «любовь», а там уж пусть создатель решает...

И Борис подумал еще, что если он сейчас скажет «уходи», то мгновенно качнутся весы и ненависть взаимная будет сильнее их. И сожрет эта ненависть и светлую Инкину улыбку, и вечерние Борисовы песни.

И тут Инка выручила его. Чуть искоса, наклонив голову, она глянула на него и спросила:

– Бить будешь?

– Бьют кулаком, а розгами обычно – секут, – машинально уточнил Борис.

– Филолог, – вздохнула Инка. – Ну ладно, поправка принимается. Сечь будешь? И за что?

– По-твоему, не за что?!

– Есть за что. Только хотелось бы сверить варианты.

– Давай. Почему ты в лагере?

– Я пошла в медпункт, а когда вернулась, все уже ушли.

– А если я схожу спрошу у врача?

Инка помолчала. – Ну ладно. До медпункта я не дошла.

– И, ко всему прочему, решила соврать. И не один раз.

– А когда еще?

– Мне – сейчас. И Юле поводу медпункта – утром.

– Неправда, Юле я ничего не сказала.

– Час от часу не легче. Зачем ты осталась – спрашивать излишне? В чужую комнату в отсутствие хозяина забралась. Гитару без спроса взяла.

– Струну порвала – тихонько подсказала Инка.

– Струну порвала. Да нет, за струну наказывать не буду. Она могла порваться у кого угодно. И без струны набирается на хорошую порку. Так что – давай считать. За то, что Юля волнуется, за ложь мне, за партизанщину с гитарой. Да еще за обращение на «ты» к старшим по званию надо уши надрать. Давно у меня руки чесались.

Он оглядел комнату, прикидывая, как лучше поступить, но тут Инка, вздохнув, сказала:

– Ладно. Отвернитесь, пожалуйста...

И когда Борис повернулся, она лежала на его узком топчане, уткнувшись лицом в сгиб локтя. Гитару с кровати она переложила на стол.

– Юбку-то джинсовую ты с умыслом надела?

Инка, поерзав, потянула простроченный край, и Борис с внутренним облегчением увидел, что под юбкой на ней надет синий купальник.

Борис почувствовал себя помесью Бармалея с Карабасом Барабасом, и, сделав соответствующее выражение лица, опробовал прут свистящим взмахом в воздухе. Свист получился внушительным – прут был толщиной в Инкин большой палец. Борис подумал, что, пожалуй, он погорячился, вырезая его в кустарнике за корпусом, и что он, взрослый и сильный двадцатишестилетний мужчина, может нечаянно сделать ей очень больно.

Услышав свист, Инка вздрогнула, и, хотя удара не последовало, она явно напряглась.

– Расслабься, а то больнее будет.

– Вы советы будете давать или что?

– Удивляюсь я твоему присутствию духа.

Невысоко взмахнув рукой, Борис стегнул Инку поперек напрягшейся попы и вместо «ой!» услышал хмурое:

– Не больно. Раз уж взялись, не сачкуйте.

– Ин, ты что, совсем не боишься?

Глухо, не поворачивая головы, Инка сказала:

– Боюсь, ну и что?

– Ну ладно, как знаешь.

И легким, но хлестким движением ударил так, что на загорелой коже, там, где ее не защищал купальник, вспухла тонкая розовая полоска. И еще одна. И еще одна. И только после пятого удара Инка издала почти неслышный короткий всхлип.

– Это за несостоявшийся поход.

Следующие пять раз он старался стегнуть так, чтобы следы были скрыты купальником – а то что же ей – в джинсах в такую жару ходить?

– Это за то, что без спроса взяла гитару.

– А вот за ложь будет действительно больно.

И почти без пауз пять раз свистнула розга.

И он перевел дыхание.

Инка лежала, пряча лицо, и ее стриженому затылку он сказал:

– Главное – начать. Так что еще что-нибудь подобное – и выдеру опять. Я пойду покурю. Приводи себя в порядок. Все.

Он затянулся в последний раз, почти обжигая пальцы, когда услышал, что Инка вышла на крыльцо и остановилась за его спиной.

– Борис Игоревич, простите меня, пожалуйста.

Он повернулся, посмотрел на нее снизу вверх и сказал:

– Тащи сюда гитару и в тумбочке синяя коробочка с запасными струнами. Научу тебя для начала струны менять, раз уж рвешь ты их так мастерски....

Кафедра подходила к концу, уже пошли вопросы в разделе «Разное».

– Да, коллеги, тут еще маленькая проблема, – зав поднял со стола лист бумаги с напечатанным на нем списком. – Любовь Сергеевна без объявления войны нас покинула, – вчера пришла и сообщила, что она, оказывается, уходит решать демографическую проблему. Надо было бы, конечно, пораньше меня предупредить... Словом, на первом курсе 66-ая группа осталась без куратора. Может, кто-нибудь сам...

– Давайте, я буду, – Борис Игоревич протянул руку за списком группы.

– Вы у нас все-таки доцент, может, кто-либо из молодежи?...

Молодежь сказала, что у всех уже есть такая почетная нагрузка, как кураторство, и тридцатидвухлетний доцент Урманов пошел знакомиться с группой.

Представился, и выбрали уже старосту, и поговорили о том, что пропускать занятия нельзя, а вот перекличку он провести забыл, ну ладно, сделаем это под занавес.

– У кого-нибудь есть ко мне вопросы?

– Скажите, пожалуйста, Борис Игоревич, вы нам на гитаре сыграете?

– Непременно. А что, похоже, что я умею?

Сероглазая девочка в темном почти гимназического покроя платье поднялась со своего места:

– Мне так кажется, – она смотрела на него очень благонравно.

– Как ваша фамилия?

– В самом начале списка, – вежливо улыбнулась девочка.

Борис Игоревич взял со стола список, посмотрел в него, потом еще раз на аккуратную первокурсницу:

– Похоже, что вы тоже умеете.

– Нет, я не умею, но гитара у меня есть.

Борис Игоревич вздохнул:

– Видимо, все-таки придется вас научить...