Остался позади бестолковый, наполненный до краев ветром чужой город. Забираясь на подножку автобуса, я неловко ступил – сзади напирали такие же, как я, промерзшие в палатке автовокзала пассажиры. Голеностоп с готовностью отозвался ясной болью.

Вот говорил же я ей тогда – не приходи… Мне кажется, глупо скучать, расставшись на два часа. Но она всегда делает, что хочет. Здесь все знали меня еще прежнего – когда ее не было в моей жизни. Я орал первобытным голосом, я носился по площадке, я забывал, что победить в этом волейбольном матче – не главная задача в жизни. Я забывал, что в жизни моей вместо двух свитеров появилось тридцать рубашек и галстуков, а любимую трикотажную шапку, в которой я прежде ходил зимой, она куда-то незаметно сунула – и я подозреваю, что в мусорное ведро. Ничего вокруг я не видел, кроме мяча, сетки и команды. Но потом я нечаянно зацепился взглядом за скамью – и увидел, что там тихонько сидит она и, не поднимая глаз, читает журнал. А пару минут спустя нога моя скользнула, отстав от рывка к сетке… Потом – опухшая щиколотка, вместо пива с ребятами – травмпункт, гипс…

По моим расчетам она должна была тогда причитать и суетиться вокруг меня, а она была – слава богу! – молчалива и деловита, словно на мою боль ей было начхать.

Ну и сидишь в гипсе – только тогда понимая, как замечательно было со здоровой ногой…

Как ни банально – ее я люблю так же… Когда ее нет рядом – особенно понимаю, что хочу, чтобы она была, а когда она есть – ну – есть так есть… Она объясняет все это весьма художественно – мол, – что-то в жизни фон, а что-то рисунок… Мы друг для друга фон… Она вообще все объясняет. Пожалуй, мы похожи только в этом.

Автобус, затерянный в снежных полях, катит по трассе. За Камой погода всегда меняется – выехал я в яркое солнце, а сейчас все заволокло серым.

Через четыре часа я снова увижу твои серые глаза, любимая…

Я редко говорю тебе это слово – почему-то стесняюсь быть чересчур нежным…

Через четыре часа мы снова будем вместе. Инка-льдинка…

Ты уходишь от меня – всякий раз, когда дорываешься до компьютера.

Мы делили с тобой все – до сих пор было так… Но теперь в твоем лексиконе появилось жесткое словечко – «наш». И это говорится не о нашем с тобой мире. А о мире твоем – и чьем-то еще.

Наш клуб – говоришь ты…

Да нет, ты очень мила – ты рассказываешь мне все новости вашего клуба – о новых публикациях, о том, с кем ты еще, моя злючка-колючка, умудрилась поссориться… Ты читаешь мне свои рассказы. Ты деликатна настолько, что обходишь слово «не наш».

Я не ревнив. Да нет, честно, не ревнив. То, что ты ведешь довольно интимные беседы с другими мужчинами – ну что ж… Я просто гляжу потом в твои глаза, в них – улыбка. И я рад за тебя…

Но я хочу быть с тобой… И если ты не сможешь вернуться оттуда, если погаснут твои глаза, если я почувствую, что твое тело в моих руках – лишь скорбная тень, источающая пресный холодок супружеского долга, значит…

Магомету было не зазорно, а уж мне-то…

Недавно ты пришла сердитая и раздосадованная. Порнуху писать может каждый, ворчала ты. Один порнушный текст отличить от другого можно только по числу грамматических ошибок. Хочешь, горячилась ты в запальчивости, я напишу текст, в котором не будет ни глаз, ни улыбок – а будут только задницы? Хочешь?

Слабо тебе, малыш. Я знаю, ты – увы, – делаешь только то, что хочешь сама. Иногда ты хочешь постирать мне рубашки. А чаще – хочешь валяться с книжкой или сидеть за компьютером.

А я лавирую в потоке твоих желаний, чтобы мы с тобой – не погибли от голода и холода.

А тут – ты даже если захочешь, то не сможешь. Нет, честно, не хватает в твоей голове какого-то винта, какой-то извилины…

Я вспоминаю сейчас твое тело – отчетливо женское, и вижу то, что не видит почти никто: тебе душно в нем, твоему сердцу – четырнадцать лет, и плачет оно, салажонок, потому что ум твой – злой и ясный, и ему-то, уму возраст – хорошо, если тридцать… а иногда ведь и семьдесят…

Хочешь, малыш, я, старый и облезлый сорокалетний Магомет, – я приду к тебе? Хочешь, я нашлепаю тебя по попе, я сделаю тебе больно – если ты правду говоришь, что это для тебя сладко?

Да, я «не наш». Для тебя все соблазненные – не в счет, для тебя «наш» – тот, кого томит это с детства. Вы объединены горьким дымом тайного отличия от всех. Ваши – эти прожитые в одиночестве годы, когда замирает сердце от невнятного ни для кого намека, когда осознаешь, что ни в ком не найти понимания… И вот из тюрьмы тайных желаний вы вырываетесь на свет – и заново учитесь ходить и дышать – среди своих.

А мое желание сделать тебя счастливой – не в счет?

Почему ты прячешься от меня? Почему ты прячешься от самой себя, стыдишься своих желаний?

Помнишь, как недавно ты остановила меня в коридоре, уже уходящего, в дверях, несмело обняла – потому что второй день длилось похолодание между нами и тебе хотелось как-то наладить все, и ты боялась, что я тебя оттолкну? Не знаю, в чем тут неуловимая разница – иной раз после ссоры от твоих объятий я каменею – ты явно хочешь одержать верх этой притворной лаской, подтолкнуть меня к примирению. Только потом будет еще хуже – неизжитая обида выплеснется в неожиданный момент… Знаем, проходили. Но на этот раз я почувствовал – не знаю, как сказать точнее – волну? Мелодию? … И ты судорожно-ласковыми движениями дергала молнии и пуговицы… а потом я возвращался из комнаты в коридор, последовательно подбирая и надевая на себя разные подробности одежды. Шапка лежала уже у самой входной двери.

Я ушел, торопился на работу, старался не замечать опрокинутого выражения твоего лица. Я понимаю, что я только раздразнил тебя, но что ж поделаешь…

А вечером я вернулся и увидел, что ты ходишь по дому в длинной шелковой юбке и явно избегаешь моих взглядов.

Разве могу я представить, что делала ты после моего ухода? Этого не видел никто. И ты мне не расскажешь. Можно только предполагать, как лихорадочно, задыхаясь от желания, ты ищешь по ящикам что-либо подходящее… Когда мы только начали жить вместе, я все время недоумевал, натыкаясь по углам в самых неожиданных местах на какие-то тонкие рейки, не понимал, почему ремень, который я собственноручно вдевал в запасные брюки, оказывается вынутым и брошенным в углу шкафа. Ты подавала мне знаки – ну спроси меня, немо кричала ты, ну заставь меня расколоться!

Но теперь-то что ж ты стесняешься меня?

Я уверен на сто процентов – под юбкой ты прячешь синяки. Ты увлекаешься, моя девочка, а потом, вынырнув из омута боли и сладких судорог, идешь к зеркалу и кусаешь губы, пытаясь оценить масштабы содеянного. И ты стыдишься того, что сделала сама.

Пусти меня в свой мир. Ты же знаешь – я могу быть любым – хочешь, я буду с тобой?

Перед поездкой мы с тобой купили большой двуспальный матрац. Он лежит прямо на полу в углу комнаты. По центру одной из сторон, в изголовье, к нему пришита петля. Интересно – зачем? Я нашел ей применение, вряд ли запланированное мебельщиками.

Я приеду уже в сумерках. Ты, как обычно, скорее всего сидишь перед монитором, тихонько щелкают клавиши – что ты сочиняешь, моя умница? Жизнь богаче вымысла…

– Сиди, сиди, – махну я рукой на твою протокольную попытку покормить меня с дороги – ужином. Я сам похватаю что-нибудь на кухне.

Потом я аккуратно застелю матрац мягким пледом. Он будет щекотать твой животик и к нему будет приятно прижаться щекой. Когда я разложу тебя на нем кверху попой…

Пока я роюсь в плательном шкафу, отыскиваю что-либо подходящее для задуманного действа, ты незаметно косишь глазом в мою сторону. Но по-прежнему предпочитаешь ничего не замечать, демонстрируя погруженность в экран.

Вот – два пояса от пальто – мягкие и длинные и шарф. Два ремня – пошире и поуже – я вешаю на спинку стула.

Ну что ж, все готово.

– Э-эй! – зову я тебя, – иди ко мне!

Ты поворачиваешься, старательно и неубедительно притворясь застигнутой врасплох.

– Что это? – жалобно говоришь ты.

– А ты не видишь?

– А за что? Вроде бы, не за что меня? – Я хорошая…

Иди сюда, моя хорошая… Значит, будешь еще лучше.

Хочешь, я могу и сказать – за что.

Помнишь – один раз это было именно «за то, что..». Впрочем, в самый разгар твоего свинского поведения я не могу тебя пороть. Не до игр в такие моменты… Почему-то я понимаю, что начать тебя наказывать – это значит – начать прощать. А я еще не готов к этому. А вот потом – когда уже почти отгорело… Ты помнишь, как радостно потянулась ты освободиться от вины, параллельно лепеча что-то по поводу «прости», «не буду» и «только не очень больно»… Тебе на самом деле хотелось прощения после, но ты не думала, что будет так не сладко. А что ты хотела – это было наказание. Без дураков. Тогда я первый раз увидел, как ты непритворно плачешь от боли. Вся твоя попа была в отпечатках моей ладони – горячая и розовая, ты пыталась закрываться рукой, но отдергивала ее послушно в последний момент…

А потом, отревевшись, ты ткнулась мокрым лицом мне в грудь и сказала лукаво и тихо: «Мур-р-р…». И подняла на меня ясные глаза. И в этот момент ссора по настоящему закончилась.

И сейчас тебе нужно обоснований? Тебе это важно? Ты все спрашиваешь меня – за что, не хочешь сказать открыто – да просто потому, что тебе и мне это приятно.

За что… Ну – например, за то, что к моему приезду на кухне нет даже хлеба, не то чтобы ужина. Да не оправдывайся, феминистка, я не сержусь. Хотя, могла бы и сварганить что-нибудь.

Ни за что. Просто потому что мне этого хочется. И тебе хочется, правда?

Ты стоишь передо мной в надетой на голое тело моей рубашке. Рукава подвернуты, а подол доходит почти до бедра, так что я не вижу – надеты ли на тебе трусики или ты бродишь по дому прямо так… Ты тянешь время. Тебе хочется посмаковать эти минуты перед поркой – такие томительные, сладкие… Ты говорила мне как-то, что когда ремень обжигает попу, то…

– …Да, знаешь ли, просто больно, увернуться хочется, или рукой закрыться. Особенно если нечаянно кончиком захлестнет куда-нибудь на бедро. А вот до… сладко тянет внутри – от сердца до колен, до дрожи сладко. И потом – как только тает боль, сразу хочется еще, причем, забываешь, что только что казалось – не вытерпеть – хочется, чтобы ремень хлестал крепко, до визга, чтобы…

Хочешь – помедли. Подними руки, потянись передо мной, так, что грудь под рубашкой приподымается, и твердеющие соски проступают сквозь ткань. Мне мучительно хочется сейчас их потрогать, прямо так – через ткань одежды… или нет – скользнуть под рубашку и коснуться их – горячих, твердых, сморщенных как соплодия… чуть в сторону повести опьяневшими пальцами и ощутить контраст между их жесткой напряженностью и нежностью околососкового кружка…

Я не знаю, что лучше – заставить тебя снимать твои трусики сейчас – самой, и смотреть, как нерешительно ты стоишь, опустив руки, потом, задирая с боков рубашку, берешься за край, цепляешь пальцами резинку, скользишь руками вниз по бедрам, потом, наклонившись, неловко переступаешь ногами. На секунду из-под края рубашки мелькает темный треугольничек волос, контрастируя со светлой кожей. Как непохоже это беззащитно-домашнее движение на заученно-точный стриптиз, которому – не подражай, малыш, движения можно скопировать, но ведь у тебя совсем другие глаза…

А может быть, лучше снять с тебя трусики, когда ты уже будешь лежать передо мной – поцеловать тебя в стриженый затылок, завернуть рубашку и медленно потянуть их вниз, и смотреть, как обнажаются сперва две ямочки на крестце, потом – ложбинка, разделяющая твою попку на две половинки, – наверху она раздваивается на короткие линии, направленные как раз на эти маленькие ямочки, а внизу вдруг темнеет ромбом, уходит плавными широкими полукружьями… смотреть, как покрывается мурашками – от предвкушения или от холодного воздуха – кожа на ногах, когда я веду вдоль них руки, смотреть, как смутно-неясна темнота этого ромба, как темная замша этих складочек контрастирует с перламутровой прохладой бледных ягодиц…

– Ложись, – киваю я тебе.

Что ты хочешь, чтобы я сказал? Скажу, немножко попозже, когда ты, поерзав, устраиваясь поудобнее, наконец-то уляжешься передо мной, прижмешься щекой к пушистому пледу и глянешь на меня настороженно круглым темным глазом.

Ты понимаешь, что я собираюсь тебя привязывать, и глаза твои наполняются восторженным ужасом. Твои протянутые запястья я туго обматываю шарфом и притягиваю их к петле в изголовье. Упираясь подбородком, ты смешно вытягиваешь шею и вскидываешь брови, пробуя узел на прочность… Недовера… крепко, крепко – не вырвешься.

Перемещаюсь в ноги, попутно погладив тебя по оголенной попке. Там по краям лежбища нашего – два стеллажа. Твои ножки я развожу в стороны и крепко-накрепко привязываю каждую к стеллажной стойке. Дергаю я их довольно резко, чтобы не сказать – грубо, так что ты чуть подаешься назад, натягивая узлы вокруг запястий.

Теперь от задач инженерных можно и отдохнуть…

Ты лежишь передо мной – вся в моей власти, растянутая и беспомощная. Я вижу, что дыхание твое становится глубже и тяжелее. Что ж, теперь можно и поговорить. Тем более, что слушаешь ты меня как никогда – внимательно. Кажется, будь ты кошкой – ты бы напряженно повела в мою сторону ушами.

– Ну, что, дорогая, – говорю я, положив ладонь на твою попку, – страшно?

Вместо ответа ты пытаешься кивнуть головой и издаешь какой-то тихий звук…

– Пра-авильно… – тяну я, – и должно быть страшно – потому что будет больно…

Я могу прибавить что-нибудь о том, что всю неделю до моего отъезда я вынужден был останавливать вспышки твоего немотивированного раздражения. Тормозной путь у тебя короток, но я – ничего не забываю. Да что там, я просто уверен, что ты меня провоцировала.

– Слушай, – говорил я тебе, – схлопочешь ведь, накажу – и без шуток. Но ты, похоже, забываешь боль, помня лишь наслаждение, поэтому никакие арифметические угрозы тебя не пугали, лишь дразнящий огонек в глазах разгорался все упрямей.

Теперь ты пытаешься повернуть голову и тихо-жалобно скулишь – только не очень больно, пожалуйста, пожалуйста…

Я не слушаю. Я смотрю – и теперь дыхание выравнивать надо уже мне – на твою попку. Как только представление о том, что я сейчас буду с ней делать, перехлестывает через край, ты вздрагиваешь, напрягаешься всем телом и сводишь ягодицы. Через мгновение расслабляешься и закрываешь глаза.

А вообще-то ни черта она не боится… – думаю я. Запамятовала, видимо, как оно это…

– Ты все ж не очень-то, – продолжаешь ты жалобно. И прибавляешь фразу, от которой меня просто разбирает смех, – Трое патентованных садюг и то не пороли меня так больно, как ты…

Ну так… Это ты о своем опыте перевода виртуального общения в реальность. Любите вы пошутить с этим страшненьким словом

Я, конечно, не ваш. Но за то время, которое мы вместе, – я кое-что понял. Трудно ли научиться находить наслаждение в розовеющей коже любимой женщины, в подвластности ее твоим желаниям, в ее покорности… Да что там – мне это начинает определенно нравиться! Мы делаем это с тобой уже не в первый раз – и раз от раза действуем все слаженнее, как одна команда. А то, что больно, – ну – все же я волейболист…

От первого шлепка – хотя она и ждала его, но это все равно оказалось неожиданным, – она вздрагивает всем телом и чуть вскидывает голову. Я знаю, что, если делать паузы, – она успеет переглотнуть боль, но сейчас мне хочется немножко подразнить ее:

– Что, уже передумала? Отвязать?

Помедлив, она мотает головой. – Ну, тогда как знаешь. Не жалуйся потом…

С этими словами я наношу следующий шлепок, и еще один, и еще – не давая ей опомниться, не обращая внимания на то, что она кричит что-то протестующее, пытаясь вырваться, перевернуться на спину, спрятать от меня горящую розовую попу – я шлепаю ее жесткой, чуть выгнутой ладонью, я знаю, что особенно больно, когда удар падает второй и третий раз на то же самое место, и на сладкое я резко стегаю ее концами пальцев, а потом переношу удары чуть в сторону.

Если иной раз ее попытка вырваться кажется мне чисто формальной, то тут она, искренне потеряв голову от боли, мучительно желая хоть какой-то паузы, рвется безумно и бесконтрольно, пытается свести колени широко разведенных дрожащих ног, увильнуть в сторону.

Я же сам не железный. Мне надо отдышаться…

Переводя дыхание, я осторожно глажу ее по горячей коже. Попа передо мной вся ярко-розовая, от пальцев кое-где остались чуть вспухшие полоски, и если в центре отпечатки слились, то в сторону поясницы и на обратной стороне бедер, на нежной коже видны четкие следы моей ладони.

Засмотревшись, я убираю руку. Она, видимо, думает, что руку я убрал для нового удара, и, не успев разумом оценить ситуацию, инстинктивно дергается, напрягая мышцы, резко собирая шоколадную розеточку между розовых половинок. Потом, не дождавшись удара, медленно расслабляется, и я вижу, как сморщенная звездочка расправляет лучики-морщинки…

Мне понравилось смотреть на это. Извини, попка, я напугаю тебя еще раз… И еще… А на четвертый раз, когда она понимает, что я ее дразню, и перестает дергаться, я вероломно леплю ей оглушительный шлепок – такой, что она взвизгивает…

Нет, еще не все…

Ремень – упругий, тяжелый – я приготовил заранее. Теперь я наматываю его на руку, оставляя закругленный кончик – ты ведь не любишь, когда я бью тебя вдвое сложенным ремнем? Тебе, с твоей тягой к литературным ассоциациям, не заманчиво даже знаменитое «муж хлестал меня узорчатым, вдвое сложенным ремнем»? Ладно, провинишься по-серьезному в следующий раз – выдеру, не слушая твоих пожеланий именно так, как ты не любишь. Муж я или нет?

А сейчас – подожди, приди немножко в себя…

Ладонь и пальцы чуть онемели, так что, когда я глажу внутреннюю бархатисто-замшевую поверхность ремня, – я почти не чувствую ее. Но не надо затягивать паузу – а то ты остынешь – вон уже вижу, готова расслабиться, замурлыкать, чуть ли не задремать... Еще не все, моя тающая льдинка.

Ну конечно – а ты как думала? Ремень медленно гладит твое тело – нежно касается спины, ползет вдоль ложбинки позвоночника, щекочет талию. А когда он касается обожженных моими ласками ягодиц, ты вздрагиваешь. Я знаю, что ты хочешь спросить – сколько?

Ах, как ты любишь хоть такой малостью сохранить контроль за ситуацией – ну да уж ладно – какая цифра тебя напугает? Что – я тебя не разочаровал? Много? Да ведь прости я тебе хоть пять ударов – ты же сама останешься недовольной – ты–то приготовилась к длинной дистанции…

Ну…

Первые удары я кладу осторожно, прислушиваясь к тебе и к себе, приноравливаясь, свыкаясь с ощущением гибкой полосы кожи в моей руке – как продолжение моей руки – как продолжение меня…

Потом – удары становятся крепче, сильнее…

Ты – я знаю, отсчитываешь первый и второй десяток, морщишься и перетерпливаешь боль, ожидая «точки невозврата». Я знаю – что вот сейчас – удары станут сладкими – и чуть изменится тональность твоего тихого стона.

– М-м-м – слышу я – сквозь стиснутые зубы ты поешь мелодию боли и наслаждения. Ты вскидываешь при каждом сочном ударе голову, при каждом ожоге ремня сводишь лопатки, твои пальцы судорожно сцеплены. Твои напряженные, струной натянутые мышцы ног вздрагивают при каждом моем взмахе, но, даже пытаясь свести колени, – я знаю – ты и не помышляешь о том, чтобы убрать попу из под ударов – напротив – ты вскидываешь ее выше, навстречу жалящему ремню, прогибая поясницу.

На коже от ударов ремня начинают темнеть, наливаться багровым полосы – но я сейчас не думаю о том, что тебе больно, не думаю о том, что мне тебя жалко, мы с тобой – единое целое в бешеном водовороте сладострастия.

И когда кончается последний объявленный тебе десяток ударов, я понимаю, что отвязать тебя – мои вожделеющие пальцы не справятся с этой задачей. Звякает пряжка отброшенного куда-то в сторону ремня, твои горячие ягодицы обжигают мне живот, и словно откуда-то со стороны я слышу смешавшиеся тонкий твой крик и хриплый, животный мой стон…

...Ты очнулась. Ты делаешь тихое, деликатное движение – мол, слезь, дай подышать.

Я перекатываюсь тяжело на спину и закрываю глаза… Да, конечно, извини… сейчас я соберусь с силами и развяжу тебя. Затекли руки?

Знаю тебя – тебе уже хочется все записать…

Ты приукрашиваешь мир. Ничего красивого в сексе нет. Страсть не создана для того, чтобы ею любоваться со стороны – она имеет смысл, если в ней мы находимся изнутри. Ты прячешь от самой себя сознание этого – как прячешь от меня синяки, нанесенные твоей собственной рукой. В низком животном хрипе, поте, сведенных челюстях – нет никакой поэзии, не спорь со мной. На самом деле вслух я говорю нежности-красивости для тебя – попка, ножки, бедра, шлепать… А истинный мой словарь в минуты ослепляющей страсти – глубинный – груб и, наверное, обиден – задница, ляжки, драть, пороть… ну, продолжи ряд – ты знаешь много слов… Да-да, и это, конечно, тоже… Не надо делать монашески-оскорбленное лицо. Я-то знаю лучше всех, что в моменты высшего раздражения и ярости ты умеешь говорить такое, что артель портовых грузчиков побледнела бы от зависти и попросила бы списать слова…

Я открываю глаза.

За окном автобуса в густо-синих сумерках тянутся окраинные новостройки, а через десяток минут в салоне зажигается свет. Приехали. Сейчас троллейбус, пара остановок, пять минут пешком…

Главное, чтобы ты не сразу заметила, что я прихрамываю, – мои постоянные травмы стали уже притчей во языцех и ты скажешь, что вот, опять…

В окнах горит свет, ты, конечно, дома. Я открываю дверь своим ключом, но старания не шуметь ни к чему не приводят – ты вылетаешь мне навстречу и в паузе между двумя поцелуями спрашиваешь:

– Есть будешь сразу? Я сварила тебе супчик, какой ты любишь, и еще испекла маковый рулет…

И, хромая на кухню, я думаю – во-первых, пойдет красный снег, а во-вторых, к чему же мне теперь привязаться, если ты приготовила ужин?

– Чем ты занималась тут без меня?

– О, я написала новый рассказик. Прочитаешь?

– Само собой, а о чем?

Ты смеешься:

– Вообще-то о тебе. И даже от твоего имени. Попыталась представить, как ты ко всему этому относишься.

Глупая девочка. Я почитаю, да, разумеется… Но разве ты сможешь увидеть все это мужскими глазами, почувствовать и написать так, как написал бы мужчина? Вряд ли. Впрочем, я могу рассказать тебе, как и что я думаю по этому поводу. С наглядными примерами.

Хочешь?