… Обычно капли дождя – шуршат-шелестят по листьям, барабанят по крыше… Обычно так и бывает. Эти капли шмякались в сухую пыль, в раскаленный асфальт, быстро покрывали его сливающими черными пятнами. Джана не стала ждать, пока дождь хлынет в полную силу, и поспешила к подземному переходу.

Мимо, мимо ящиков с черешней и бананами, мимо продавца журналов, который судорожно, жестом заботливой матери разворачивал полиэтилен над запузырившимися глянцевыми обложками, – в душный подземный сумрак.

«Как можно жить в этом городе…?», – тихо сказала Джана сама себе, отходя в сторону от фарватера. Стеклянные двери суетились без устали, чуть замирая на отлете, пропуская внутрь очередную порцию спешащих в метро, а наружу – сгусток влажного воздуха, еще более горячего, чем здесь, в переходе. Джана представила, как уже на первой ступени эскалатора начинает липнуть к телу платье, как в переполненном вагоне некуда деться от чужих спин, боков, животов, вспомнила, как утром, когда поезд мотнуло на повороте, она, не удержав равновесия, ткнулась щекой в чужое отвратительно влажное и прохладное предплечье, и близко, как под увеличительным стеклом, увидела веснушчатую кожу, поросшую рыжими волосками…

Москва, конечно, не виновата в том, что кто-то наверху перепутал из неисповедимого озорства климат и тропики придавили задыхающийся город, у которого не было сил вырваться из МКАдового кольца. Может быть, те, кто здесь родился, находят безусловные причины для любви.

Впрочем, подумала Джана, зачем им причины. Это лишь тебе, отсчитывающей дни до заветной даты, оттиснутой в обратном билете, нужно найти рассудочное «за то, что…».

Полгода назад, в ее первый приезд, вечером они с Артемом шли по бульвару, по свежему неглубокому снегу, то и дело неловко задевая друг друга плечами, радуясь – каждый внутри себя, – что можно не мучиться поисками тем для разговора, а просто молчать. У Джаны болело горло, начал садиться голос, и она предупредила Артема, что постарается говорить поменьше. В течение дня Артем, когда хотел, что-то ей рассказывал, а чаще они просто улыбались друг другу. Но тут, на бульваре он вдруг спросил ее:

– Ты писала, что не выносишь Москву. Почему?

Джана осторожно кашлянула, проверяя связки, но ответила сипловатым шепотом:

– Во первых, потому что это типичное чувство провинциалки. А во-вторых, – потому что в этом городе я никого не любила…

Невольно финал ответа получился не шутливым, не кокетливым, как она хотела, а полным какого-то неожиданного значения. Просто «шепот, робкое дыханье..», подумала тогда Джана, поморщившись – не любила она пафоса…

О тех словах она вспомнила сейчас только для того, чтобы еще раз кивнуть самой себе – да, да, я не люблю Москву, потому что…

Голос Артема в телефонной трубке был едва различим на фоне грохота метро. Алло.. Ты?…

Странная смесь сухого раздражения и едва сдерживаемых… слез?

Не похоже на него, нет… это шум в трубке, это шум, шелестящий как дождь – каплями по темно-глянцевым листьям.

– Да нет, все нормально…

… Грохот. В горячей подземке промчался поезд, оглушив на полминуты.

– …и кого ты пытаешься обмануть?

Навскидку – наверное, дело в служебных неурядицах… или проблемы с прежней семьей. Настойчиво продолжать – капать-спрашивать. На карточке – 20 единиц – хватит, чтобы…

Спрашивать – и услышать:

– Не лезь. Не спрашивай. Ничего уже не поделаешь… Друг у меня …

… Вода в дикой речушке черная и холодная… Салкын-Кара-Су.

По ровной воде можно пустить травинку-соломинку, если нет под рукой кораблика. Малая соломинка плывет, чуть колыхаясь, и доплывет до большого моря. Тьма – она ближе ко дну, а здесь, где плывет золотая соломинка, – здесь голубое небо, не знающее о черном недобром придонном холоде.

В Салкын-Кара-Су небо отразиться не успевает. Зато злоба ее – откровеннее и, наверное, честнее. А соломинка, оброненная в кипящую воду, – не заметите, как утянуло ее в соломенный Аид. В этой воде и оброненное весло – не сильнее соломинки.

Пытаясь вдохнуть воздух сквозь стекающие по лицу струи, я стояла под душем, зажмурившись.

Я вела ладонью по телу, безо всякого зеркала зная – где на незагорелой коже темнеют неосторожные синяки.

Надавишь пальцами – немного больно…

Когда смотришь в сияющее зеркало – там все продумано-небрежно – собой можно восхищаться (подтянись! чуть вскинуть голову, чуть развернуть плечи, чуть подобрать живот – нет, подумайте, ну создал же бог…усмешку спрячем – никто и не видел).

А любить себя – не красавицу, – какую есть.. – легче всего вот так – закрыв глаза и ощущая мир вокруг только влажной кожей.

Ладонь скользит вслед за гладкой струей прохладной воды… А любить себя…

В коридоре сухо хлопнула дверь.

Ополаскивая тарелку, Джана вполоборота от раковины глянула на сидящего у стола Артема.

Артем медленно завинчивал колпачок на ширкоплечей бутылке виски.

Уголок рта чуть заметно кривила усмешка. И то, что глаза из зеленых стали совсем черные, Джана постаралась не увидеть.

– Он был твой друг?

– Егорка?… Артем замолчал. И вдруг резко повысив голос, мотнул головой, хлопнув ладонью по столу, – Он был мудак!!!

Не обращая внимания на беспомощный Джанин испуг, Артем сорвался и заторопился – объяснить ей, себе, тем, кто…

– Мудак! Потому что… ну ладно, тебе! Идиоту! – по хрен, что ты делаешь со своей жизнью. Но у тебя мать! Дети. Друзья… Тебя любят, козла безголового!!! Надел бы шлем… спасжилет тоже…

Артем взялся торопливо за пачку сигарет, вытащил одну и, не глядя, сунул ее в рот – не тем концом.

Не успела Джана машинально улыбнуться этому, как сигарета полетела на пол.

…– Послушай, – сказал он сдавленно, – зачем ты переворачиваешь их, что за странная, идиотская манера шутить?

Он вышел из кухни, хлопнув дверью.

Джана осторожно перевернула вымытую тарелку на расстеленное полотенце, по которому сразу ореолом расплылось темное пятно. Потом взяла со стола пачку сигарет. На пачке на фоне гор скакал с недоброй вестью черный всадник. Скакал, неся вести с черной горной реки.

Вытряхнув их все на стол, – начала аккуратно складывать снова – фильтрами вверх. В самом деле, дурацкая шутка…

Из-за края МКАД снова движется гроза. Обморочно темнеет в глазах, так, что светлый летний вечер пропадает во вневременной тьме за минуту. Сейчас налетит волна ветра, опрокидывая все на пути, взметая пыль, ломая большие деревья, разучившиеся гнуться, пригибая к земле легкие травинки на большом пустыре за домами…

Я знаю, что потом ты скажешь, что я была не права. Я знаю, что потом я соглашусь с тобой.

Прирученная молния, агрессия на коротком поводке игры, страх – только пополам со смехом. Соленые слезы должны показаться сладкими, а боль – только как ласка. И чтоб насладиться умением плавать – вовсе необязательно вглядываться сквозь отраженное небо в донную черноту, тем более не обязательно, чтоб руки дрожали от усталости в борьбе с обезумевшим течением.

Но…

Тебе нужно куда-то выплеснуть сейчас свою боль. В твоих глазах – я помню – они – цвета мягкой зелени увядшей травы, – сейчас в них только черная точка зрачка. Взгляд не поймать – мимо.

Не важно, что виски осталось лишь на дне.

Без толку пить. Злоба – на нелепую жизнь – трезвит мгновенно.

Сделай это. Тебе станет легче.

Ты пьян? Ерунда.

Ты зол.

Конечно, ты сильный. Наверное, ты сильный.

Но я не знаю, как я – слабая – могу помочь тебе, ничего иного я не могу дать тебе сейчас, кроме своей беспомощной и покорной слабости.

Сделай это.

Я не боюсь. Я никогда не боялась тебя.

Я буду молчать. Никто не услышит.

Сделай это.

За стеной хлопнула створка окна, и шум ливня стал громче, хотя за эти полчаса дождь потерял добрую половину своей безудержной силы и лил ровно – ветер стих. Во влажном сумеречном воздухе явно потянуло тонким горьковатым привкусом табачного дыма – хотя Артем, конечно, курит в открытое окно.

Оставшись одна, Джана посидела, обхватив себя за плечи все еще чуть дрожащими руками.

Потом встала, шагнула к двери по теплому паркету и охнула – под босую ногу попало что-то острое. На полу валялся, сворачиваясь медленым завитком медово-желтый ремень, новый, еще не обмятый, тяжелый, с тисненым по нему узором. Его Артем бросил, не глядя, когда вышел из комнаты. На язычок от пряжки Джана и наступила.

Она поджала ногу, допрыгала назад до кровати, плюхнулась на нее, слегка поморщившись от саднящей боли. Теперь еще и нога болит. Это заживет, ерунда…

Вот две полукруглых синеватых ранки на кисти руки у большого пальца, – они могут вызвать невысказанные вопросы у домашних. Слишком характерный след – не обманешь никого.

Надо достать из кармашка дорожной сумки пластырь и заклеить – от любопытных глаз.

Если завтра вечером вдруг будет такой же дождь, пожалуй, мотор поймать будет трудно. Зато метро, вокзал – и как не бывало этого города, привычное имя которого – нелюбимый город.

Наверное, страшно тонуть, – подумала Джана неожиданно. Когда кругом только черная вода и отчаянные попытки найти опору, ухватиться за что-либо…

И еще она подумала, что плавать умеет. И любит. Но быстро устает.

И поэтому никогда не изменяет правилу – не лезть в воду там, где сердце почует хоть тень опасности.

Так что вообще-то – пора собирать сумку.