Экватор самой длинной четверти проходит через февраль. Уже нельзя радоваться зиме – все равно уходит, и до весны еще – не меряно. Конечно, все относительно – через 15 лет время от отпуска до отпуска будет по ощущениям равно сегодняшнему – от каникул до каникул («...И с этой хохмой ваш Эйнштейн собрался выступать в Одессе?...»).

Инка листала сборник стихов. По определению – она должна любить а) – Ахматову , б) – Блока, в) – Волошина, г) – Гумилева... Забавно... Может, попробовать продолжить ряд?

Не ходить в школу – мечтаешь об этом, а как появляется такая возможность, так за полдня дома – хоть вой.

Болела Инка редко. А тут – в разгар эпидемии гриппа – маленький намек на ОРЗ она постаралась раздуть до... Словом, бубонная чума, черная оспа, сыпной тиф и что там еще... – отдыхают перед тем трагически-болезненным взглядом, которым она старательно смотрела накануне вечером на домашних. Теперь она сидит одна и дожидается врача.

Через три месяца Инке исполнится пятнадцать – а это значит, что с визитами детского врача будет покончено. И то уже за эти годы полоумная старушка со странноватой фамилией Зубчик и привычкой называть пациентов клопиками смертельно надоела. Всякий раз она выясняет, сколько Инке лет и в какой класс она ходит. И всякий раз удивляется.

Инка глянула в висящее напротив зеркало, привычно сделав выражение лица, которое казалось ей симпатичным. Нескладная голенастость переходного возраста – нет, это не о ней, но и малорослым заморышем особо она не была, а никто настоящего возраста ей не давал. Так оно и потянется потом, когда Инка вырастет («Простите, вы не подскажете, как имя-отчество гинеколога, который обслуживает 11-ый участок?» – «В подростковый кабинет? Там участки без разницы. Ольга Пална.» – «Нет, я не в подростковый, мне, знаете ли,... 25... почти»).

Ну, конечно, глаза накрасить... Стрижку поприличнее сделать вместо этого вечного каре... А с женскими прелестями не повезло – зато можно не тратиться на лифчики – ненавижу эту сбрую! Все еще отрастет когда-нибудь... потом (конечно, конечно... Когда научившийся ходить наследник нагловато и радостно сияя глазками, будет рвать пуговицы, добираясь до того, что он действительно любит в этой жизни, папаня его, скользнув глазом по этой искусанной острыми зубками молокофабрике, скажет: «Ну ты, мать, прям, Софи Лорен». Гипербола, слава богу, но...)

Сканави, что ли, порешать? Или это от температуры? Жар выделывает и не такие штучки. В прошлый раз, помнится, в 39-ти градусную ангину она читала «Преступление и наказание» (Достоевского, конечно, а не то, что возникло у вас сразу в ассоциациях! Ну нет еще у Инки Интернета. И клуба еще нет. И персоналок тоже практически нет на шестой части суши – ЕС-1045, сменив старушку тридцать третью, развратно помигивает лампочками в холодных залах университетского ВЦ, куда школьников водят на экскурсию). Так оно ей понравилось.

Не бывает нудных романов – бывает мало аспирина.

Звонок в дверь, наконец-то. Сделав предельно мученическое выражение лица, Инка открыла.

За дверью вместо толстой Зубчик стоял молодой человек.

– Врача вызывали? – сказал он на Инкин оторопелый взгляд.

– А где Зубчик?

– На пенсии ваша Зубчик. Войти-то можно?

Вот такой вот подарочек судьбы.

Звали доктора Валерий Александрович. Не выговорить. Зато фамилия была простенькая – Минин (интересно, подумала Инка, не было у его родителей соблазна назвать сына Кузьмой?).

Доктор сначала долго мыл руки. Потом попросил ложку. Потом попросил замерить при нем температуру. Потом достал фонендоскоп и долго грел его в ладонях, пока ртуть в Инкином градуснике мучительно ползла к черте 37 и 7 .

Ему-то что – порежешь жмуриков в анатомичке, походишь на практику в роддом – и никакие ситуации в жизни не будут восприниматься как щекотливые. А Инка смутилась. Наверное, даже покраснела. И смутилась еще от того, что он заметил ее смущение.

Это потом, став постарше, Инка поняла, что наилучший выход из любого неудобного положения (по крайней мере, для нее наилучший) – это назвать все своими словами а потом вести себя естественно. Народ, привыкший к эвфемизмам, сперва пугается, а потом – ничего.

Доктор Минин сказал, крутя в руках фонендоскоп:

– Я понимаю, что ты, наверное, стесняешься. Ну и что мы будем делать? Вспоминать, что доктор – не мужчина?

А Инка, совсем наоборот, когда Минин ушел, вспоминала о том, что доктор – мужчина. И то, что определенная близость с ним была вполне легальна, волновало Инку безмерно. Картинка воспоминаний, впрочем, не складывалась, рассыпалась на отдельные кусочки. Инке приятно было подвести под это научную базу. На факультативе по психологии что-то, помнится, рассказывали про виды памяти. Дама без возраста, настаивавшая, чтобы старшеклассники (честно говоря, во внучата ей годившиеся) называли ее просто по имени – Изида, долго ловила Инкин взгляд, задавая ей дурацкие вопросы о цвете кафеля в ванной и любимых игрушках в детстве. А потом сказала, что – редко случается такое, но у Инки сенсорная (а не визуальная и не аудиальная – как у большинства женщин) память. И намекнула, что это должно как-то волшебно сказаться в будущем – в отношениях с мужчинами (ее бы устами...). Так что сенсорная память услужливо подбрасывала ей то теплую мембрану фонендоскопа, то ледяной серпик металлического ободка вокруг мембраны, то осторожные прикосновения докторовых пальцев...

ОРВИ между тем шла своим чередом. Ангину Инка ненавидела за то, что она лишила ее возможности поглощать столовыми ложками кетчуп, а бронхит – за бессонные ночи, выматывающие кашлем.

А в целом она любила эту болезнь. Потому что каждые три дня приходил доктор Минин.

Однажды он попросил у нее сборник Пастернака.

Инка хорошо ориентировалась в своих книгах, так что она, не поворачивая головы, сказала:

– Третья полка снизу, где-то в серединке, там, где «Классики и современники».

Минин подошел к стеллажу и уважительно присвистнул.

– Нравится?

– Ничего... Можно, задам дурацкий вопрос?

– Давайте...

– На трех полках – кто любимые?

И сейчас бы Инка задумалась, а тогда – не было в ее библиотеке Бродского (разумеется!), одинокий тоненький Тарковский ютился рядом с тремя-четырьмя Евтушенками, Ахматова местного издательства в мягкой обложке соседствовала с жесткой коркой Маяковского.

– Однозначно и не скажешь. Хорошие строки можно найти почти у каждого. И дурные тоже. Вот от пастернаковской строки «чувств твоих рудоносная залежь» меня передергивает, например.

– А что так много Евтушенко?

– Для коллекции. Не одобряете? Скажите спасибо, что не Асадов.

– Спасибо-спасибо. Хорошая у тебя память – все книги помнишь – что где стоит.

И вот тут хвастливая Инка поведала Минину с гордостью про результаты тестов Изиды. Гордиться этим – все равно, что формой ушей гордиться, но разве в 15 лет это понимаешь?

Минин улыбнулся:

– Третья память...

– Ну да, не визуальная, не...

– Да я о другом... Ты не читала у своего Евтушенки такое стихотворение?

Инка не читала.

А когда Минин ушел, конечно, первым делом занялась поисками этого текста.

Но больше возобновить литературные беседы им не довелось.

Кашель у Инки не прекращался. Минин исправно приходил каждые два-три дня, грел в руках фонендоскоп, и глаза его становились все тревожнее. Он не мог вылечить Инку. А еще немного – и Инке будет 15 лет. И долечивать ее будет «взрослый» врач. А у Минина тоже было самолюбие. Что, зря он столько лет учился?

Он был хороший врач. Он хотел, чтобы все дети были здоровы. И то, что он привык приходить сюда, к делу не относится. Бронхит – это вам, батенька, не баран чихнул. Такие вещи могут превратиться и в пневмонию, и в хроническое что-нибудь.

Ночами Минин читал учебники. И даже книжки по народной медицине. Он был готов поить Инку хоть беленой, хоть сушеными лягушками, лишь бы одержать победу.

Каждый раз, тыкая в Инкины ребра фонендоскопом, он надеялся услышать что-либо обнадеживающее. Но – снова и снова – нет...

Разгадка пришла совершенно неожиданно.

Обычно Минин приходил в конце беготни по вызовам, чтобы никуда не торопиться, часа в четыре. А в тот день вызовов, несмотря на свирепствующий грипп, оказалось мало. Так что около половины третьего он звонил в Инкину дверь. Никто не открывал. Слышно было, как надрывается телевизор, да и без этого Минин знал, что в такой мороз Инка никуда уйти не могла. Он позвонил еще и еще раз, машинально толкнул дверь ладонью, и вдруг (такие «вдруг» часто бывают в рассказах, но встречаются иногда и в жизни) дверь открылась. Пустое мусорное ведро, брошенное в коридоре, прояснило ситуацию – видимо, Инка, вернувшись от мусоропровода, забыла закрыть дверь.

– Кто дома? – крикнул Минин в глубину квартиры, но ответил ему только телевизор. Невпопад, конечно.

Минин разулся, повесил куртку и шагнул в комнату, где обычно перед телевизором валялась, скучая, никак не выздоравливающая Инка. В комнате никого не было. И он посмотрел за окно. Просто так.

Спокойный и рассудительный доктор Минин никогда не видел шаровой молнии. Но когда он вспоминал происшедшее, ему казалось, что в этот момент огненный шар, круша немереные запасы благоразумия, взорвался у него в голове.

На заснеженной и промороженной лоджии в халатике на голое тело и босиком стояла Инка и читала какую-то книжку. Изо рта у нее шел пар. И это было последнее, что доктор помнил отчетливо. И еще он услышал, что за его спиной, когда он рванулся к балкону, упала его сумка с неотложным снаряжением (он носил много всякого с собой, и был всегда готов, если вдруг в толпе крикнут «Врача!»). Он зацепил ее по дороге, и все содержимое ахнулось на ковер.

В два прыжка Минин оказался на лоджии. В глазах не ожидавшей его Инки метнулся неподдельный ужас, и, когда он сгреб ее в охапку и толкнул в комнату, она не успела начать сопротивляться.

– Ты!... – осипшим голосом сказал Минин, – ты с ума сошла? Ты с ума сошла?! – заорал он вдруг. – Ты же – воспаление легких!... Я же... лечу тебя, идиотку!

Он тряс ее за плечи и кричал на нее, краешком сознания отмечая, что нос у Инки совсем красный и сама она – закоченевшая до невозможности. Не зная, куда еще деть свою ярость, Минин толкнул девчонку, и та неловко, боком упала на диван, запнувшись о сумку. На глаза Минину в этот момент попалась оранжевая резиновая трубка, изрядный кусок которой доктор носил с собой на случай, если нужно будет накладывать жгут.

Снимая ремень, доктор, наверное, опомнился бы, а тут все получилось само собой.

Минин подхватил резиновый жгут, сложив его пополам, и наотмашь, не помня себя, хлестнул со всей силы. И еще раз, и еще...

Удары попадали по голым ногам, по защищенной байковым халатиком попе, по рукам, которыми Инка пыталась закрыться. Там, куда, просвистев в воздухе, попадал жгут, вспухали красные полосы. Что там орал доктор Минин во время этой порки, Инка не запомнила. Наверное что-нибудь насчет глупой башки и того, что он нашел-таки причины ее болезни и верный способ излечения. Инка ревела в голос, пыталась увернуться от ударов, и, взвизгивая, прикрыть попу руками – когда было очень больно.

Когда первый пароксизм ярости поутих, Минин швырнул жгут на диван рядом с ее лицом и сказал, переводя рвущееся дыхание: «Вставай!». Но Инка только отчаянно ревела, мотая головой, не слушая его и не слушаясь.

Минин обхватил ее поперек талии и потащил, брыкающуюся, в ванную, причем по дороге она успела чувствительно заехать ему пяткой по голени.

В ванной доктор включил горячую воду – почти кипяток и поставил туда свою ношу.

Плач постепенно менял тональность, из него исчезли визгливые ноты, и вот остались только всхлипывания:

– Горячо...

– Молчи уж! Десять минут чтобы не смела вылезать из горячей воды!

И оставив Инку прогревать закоченевшие ноги, Минин ушел в комнату.

В комнате он встал перед высоким зеркалом и кивнул сам себе удовлетворенно:

– Я рехнулся.

После чего начал собирать рассыпанные вещи.

Между тем, Инка в ванной разглядывала себя.

Отстегал Минин ее от души, так что халат ничего не спас – верхняя половина бедер и попа были покрыты пересекающимися красными полосами. Каждая полоса почему-то была двойная – по краям ярче, чем посередке – такой карамельно-полосатый след оставлял медицинский жгут. Инка осторожно дотронулась до вспухших рубцов, они были горячие, и прикасаться к ним было больно.

Плакать Инка уже перестала, а обдумывание ситуации отложила на потом. А сейчас она прижалась спиной к прохладному кафелю, остужая горящую кожу, и закрыла глаза...

Через пятнадцать минут она появилась в комнате – умытая, но с распухшими еще от слез глазами, и молча присела на краешек дивана.

– Теперь скажи мне, зачем ты это сделала? Чтобы в школу не ходить?

Инка молчала и думала: «Дурак ты, Минин, причем тут школа?»

– Ты не первый раз выходила на балкон?

И опять молчание.

– Ладно, – решительно сказал Минин деланно бодрым голосом. – Я пошел, у меня еще вызовы. Приду завтра.

В прихожей он заторопился, от неловкости не попадая руками в рукава. Инка стояла в дверном проеме и с лица ее не сходило странное выражение. Когда Минин направился к выходу, она окликнула его:

– Валерий Александрович, а вы хирургом никогда не мечтали стать?

– А что?

– Ничего. Не получилось бы. У вас, когда волнуетесь, руки дрожат.

Очень хотелось хлопнуть дверью. Но Минин прикрыл ее за собой бесшумно.

Теперь было время подумать.

Раскаиваюсь ли я? Да ни черта не раскаиваюсь! Мало еще всыпал – мстительно думал Минин. Она, конечно, попыталась сравнять счет своей последней фразочкой о хирургии, небось, все пятнадцать минут в ванной ее придумывала. В этом щенячьем возрасте кажется, что уже пора померяться силенками с большими, что можно уже на равных. Фигушки вам! Вот приду завтра, – замечтался Минин...

Как всегда около четырех он позвонит в дверь. Инка откроет так быстро, словно ждала за дверью специально. А может, так оно и было.

Минин вымоет руки, и вернувшись в комнату, присядет к столу.

– Что, на сегодня прогулки по лоджии уже закончены?

Инка в ответ несмело улыбнется.

– Улыбаешься? Рано. Ты хоть понимаешь, насколько глупо то, что ты сделала?

– Понимаю, – улыбаясь скажет Инка.

– И с чего бы вдруг такая понятливая ты стала? Без малого месяц я хожу сюда как на работу, и что – значит, все это время ты по снегу босиком? Да? А отстегал я тебя вчера, на месте преступления накрыв, и тебе все сразу стало понятно?

Инка пожмет плечами.

Хочу, чтобы она перестала улыбаться, подумает Минин. Слишком легко она отделалась – за все мои волнения и труды этот месяц, за то, что я выглядел таким дураком...Хочу, чтобы плакала, как вчера, чтобы просила прощения.

– Мало я тебя вчера наказал, мало. Ну, ничего, сегодня я продолжу твое воспитание. Так – не торопясь, с чувством, с толком, с расстановкой... Сегодня я ремень сниму, вот он, мой ремешок, вот он, мой ласковый, во-о-от....

– Валерий Александрович, вы с ума сошли? Да? Вы все это – серьезно?

– А как же! Будем считать это не только мерой воспитательной но и физиотерапевтической. Как горчичники. Все-таки я сюда пришел как врач – вот я и буду тебя лечить.

Минин вспомнит, как читал он ночами справочники и учебники, как переживал за этот треклятый бронхит – и смачно хлопнет сложенным вдвое ремнем по ладони.

Он будет настойчив и строг, и заставит девчонку быть послушной и лечь кверху попой на диван.

И будет пороть ее – не спеша, смакуя мстительно каждый взвизг, каждое дерганье ногами, каждую попытку сжать ягодицы, вильнуть в сторону, любуясь каждой вновь вспыхивающей розовой полосой...

Ну что ж вы хотите от доктора Минина... Не богатая у него фантазия, не изощренная. Работа такая...

Когда Минин ушел, Инка тоже собралась спокойно подумать.

Перво-наперво она подошла к зеркалу, задрала халат и, приспустив трусики, еще раз – внимательно – разглядела следы порки. Ей доставляло странное удовольствие стоять вот так, нагнувшись, выставив исполосованную попу. Насладившись ракурсом, она вздохнула и отошла от зеркала.

Чуть поморщившись, она осторожно приземлилась на диван. От прикосновения было немного больно, и это то, что надо. Когда боль напоминает о себе, легче думать о том, что произошло.

Ну и что произошло? Милый интеллигентный доктор съехал с катушек и поступил как нормальный человек, поддался порыву, вполне в сложившихся обстоятельствах естественному.

Если уж совсем честно – а как иначе – ведь мысли ее никто не узнает – если честно, то она и раньше думала – как бы было здорово, если бы... Получила, что хотела?

Конечно, все произошло не так картинно, как в мечтах. Реально порка получилась с соплями и воплями, некрасивым ерзаньем в неудобной позе, и – не сладко, между прочим, а больно очень.

Закрыть глаза – и сыграть...

На звук подъехавшего лифта Инка кинется к двери. Минин придет, как всегда, около четырех, и только позвонит, как дверь откроется.

Инка будет тихонькая-тихонькая, и смотреть будет смущенно и виновато. Минин вымоет руки и, вернувшись в комнату, присядет к столу. А Инка останется стоять.

– Что, на сегодня прогулки по лоджии уже закончены?

Инка в ответ несмело улыбнется.

– Улыбаешься? Рано. Ты хоть понимаешь, насколько глупо то, что ты сделала?

Конечно, глупо. И еще бы раз сделала, если надо.

– И с чего бы вдруг такая понятливая ты стала? Без малого месяц я хожу сюда как на работу, и что – значит, все это время ты по снегу босиком? Да? А отстегал я тебя вчера, на месте преступления накрыв, и тебе все сразу стало понятно?

Коленки Инкины дрожат. И губы тоже дрожат. Если она скажет что-либо, то голос, наверное, тоже ее подведет. Лучше молчать.

Каждое слово – она слышит – он говорит с удовольствием, смакуя, глядя на нее в упор, вприщур:

– Мало я тебя вчера наказал, мало. Ну, ничего, сегодня я продолжу твое воспитание. Так – не торопясь, с чувством, с толком, с расстановкой... Сегодня я ремень сниму, вот он, мой ремешок, вот он, мой ласковый, во-о-от....

Инка завороженно смотрит, как Минин, откинув полу белого халата, неторопливо снимает ремень, складывает его пополам, как хлопает петлей по ладони. Слышит, как тихо звякает пряжка.

Вот сейчас-то он и будет ее лечить...

Дальше Инка представляет, как она ложится ничком на диван и с ужасом ждет первого обжигающего удара...

Назавтра все, конечно же, было совсем не так.

Минин твердо решил, что он не раскаивается в содеянном, но ситуацию все же надо как-то обживать. И лучше всего – поменьше пафоса.

Так что он пришел, потрепался, не обращая внимания на напряженный и выжидающий Инкин взгляд, послушал – «дыши – не дыши» – и – странно – кажется, дело пошло-таки на поправку.

– Ага, уже лучше. Давно надо было мне...

– Что?! – быстро откликнулась Инка.

– ...Полтретьего прийти, а не в четыре.

Но, уходя, он не выдержал – спросил:

– Ты уж извини...больно я тебя вчера?

– Дело ваше такое – докторское – больно делать.

– Да лишь бы на пользу пошло.

Они улыбнулись друг другу после этой фразы – и сразу стало легко жить.

Евтушенковская «Третья память», конечно, совсем не об этом.

Но прошло уже пятнадцать лет, и хотя по-прежнему не люблю я в общем и целом Евтушенко, но память (которая там по счету?) выделывает забавные штуки. Текст этого стихотворения я почему-то помню наизусть.