«Когда будет тепло во втором корпусе?» – такую записку прислали из зала ректору, который, после отчетного доклада, отвечал на вопросы. Юморист наш ректор. Знаете, как он ответил? «Обещаю точно – месяцев через пять». Ясное дело – тут за его предвыборные обещания сам аллах вступился – в июле было даже жарко.

Когда я вижу, как мои студентки, накинув шубы и пальто, в варежках и перчатках пытаются конспектировать, мне становится дико стыдно за ту фигню, которую я им диктую. Все это есть в учебнике. Но учебник им открывать лень, а лекции – это все же мои высокоинтеллектуальные выжимки, пережеванные, превращенные в младенчески-нежное пюре, которое они и поглощают. Выдавая мне потом на экзамене... М-м-да...

Отмучившись пять лет, написав высоконаучный диплом, они с успехом применяют полученные знания в жизни. Лучшая моя дипломница, с блеском защитившая в прошлом году работу по ономастической фоносемантике, теперь – крупье в казино. Все отделение патологии беременности надрывало от смеха круглые животы, глядя, как я уговариваю дитеночка своего убрать пяточку, потому что мамочке-де неудобно писать, уперев край картонной папки в пузо. В папке были странички из этой самой дипломной – я, кажется, только на родильном столе перестала думать о том, как назвать ее вторую главу.

Чего ради – если задумаешься хоть на секунду над этим – все, надо бросать работу. Нет, в целом, ансамблем, так сказать, мы несем молодому поколению разумное, доброе, вечное. Но каждую секунду... Вот только что кончилась потоковая лекция, на которой я с фанатично горящими глазами излагала закоченевшим студиозусам детективный сюжет о «проблеме выделения фонемы Ы».

Относительную пользу я приношу, по моему мнению, 36 часов в семестр. Мой любимый спецкурс. Выношенный, любовно собранный с десятков книг, высиженный в РГБ и БРАНе, превращенный в толстенькую пачку карточек, сгоревших в жутком факультетском пожаре (слава богу, сама жива осталась!), и как феникс из пепла возрожденный по памяти. Когда я говорю, что люблю свою работу, то я думаю именно о нем.

«Инка Карнеги» – дразнят меня ровесницы-коллеги.

Сегодня мы с четвертым курсом размышляли о том, любой ли человек может стать хорошим оратором. Демосфена, царствие ему небесное, разумеется, помянули, поле приоритетов построили...

И вот он, вот он – вопрос, который всегда возникает.

– А вот если человек застенчивый, то тогда как? – спрашивает меня милая девочка в немодных очках.

Я бодро-оптимистично рекомендую замечательную книжку по этому поводу. Зимбардо автор. Так и называется – «Застенчивость». Хотите, принесу почитать? Полкниги посвящено упражнениям, помогающим с застенчивостью бороться. Полгода работы над собой – и вас потянет плясать нагишом на столе в малознакомой компании. На трезвую голову.

С удовлетворением отмечаю огонь надежды, загоревшийся в ее близоруких глазах.

Одного только не скажу я тебе, девочка.

Вчера я купила детскую кашу. Овсянку вместо рисовой. Пакетики одинаковые, а я постеснялась сказать продавщице, что она ошиблась.

Я – человек застенчивый.

Когда я это говорю, мне никто не верит.

Но это так. И Зимбардо мне не помощник.

Я стою на остановке и задумчиво гляжу на мерзнущую в мини девчонку лет девятнадцати. Иной раз бывают такие по-юношески озабоченные дни, когда все мысли – об одном, когда глаза туманны, когда даже затормозившую с диким визгом перед тобой машину рассматриваешь как замечательный объект, на котором так интересно можно расположиться кверху попой, а вот и взбешенный шофер... Не ори, лапочка, ты же меня не задавил... Сейчас и тебя включим в соблазнительную картину моих фантазий...

А у девочки в мини – невинно-развратная мордашка и аппетитный задик. Нет, напоминаю я себе, мы с Сафо, конечно, не единомышленницы... Но задик – слишком аппетитный... Бедная девочка и не догадывается, что я вижу «духовным оком». Некий абстрактный мужчина (лица его я даже не пытаюсь нарисовать – фантазии мои сейчас об этой девичьей попке) перегибает девочку через стол и резким движением задирает эту короткую бежевую юбку. Потом стягивает с нее плотные черные колготки и снежно-белые простенькие трусики. Почему-то девочка остается в сапогах на гигантской платформе – как удалось снять колготки, оставив сапоги, – это неважно. Такие детали мне обдумывать некогда – не ровен час, придет автобус. Абстрактный мужчина снимает с себя ремень и, зажав пряжку, наматывает его на кулак – виток за витком. Дивная попка! Она дрожит в ожидании первого удара и...

Ну вот, мой автобус. Повезло тебе, девочка. Одевайся...

Сочувствую мужчинам. Сочувствую той горячечной пятилетке, когда все на свете вызывает мысли об одном – да добро бы только мысли... Вероломный друг в твоих штанах встает – неуклонно и мощно, как партделегаты на съезде, и овация (то есть эрекция) длится и длится (ближе к сорока, ты, дурак, еще с ностальгической тоской вспомнишь эти проблемы – где мои семнадцать лет...). А надо заканчивать школу и сдавать экзамены в вуз, надо сидеть на лекциях (от тугого бедра сидящей рядом однокашницы жар как от печки) – мир кругом полон женщин... И имеет их кто-то, а не ты...

В такие дни, как сегодня, мне кажется, я немножко понимаю мужчин...

У этого состояния, есть правда один значительный плюс. Как ни странно, я чувствую особый вкус к работе – именно в такие дни. Я всегда подозревала, что успех и вдохновение моей профессии сильно связаны с перепадами гормонального уровня. Нет, упаси боже, я не издеваюсь над студентами – наоборот – я их люблю, они мне интересны, и я просто душу их своей сияющей энергетикой. Бедняжки...

По салону с неуклонным видом посланца судьбы движется кондуктор. Я роюсь в левом кармане пальто, в котором, как всегда, – чего только нет. Я бы набила хламом и правый карман, но в нем – дырка, я уже второй год никак не соберусь ее зашить. Вообще-то дырке можно было бы найти применение – весь хлам падал бы сквозь нее, и в кармане было бы чисто, но беда в том, что я ношу в кармане кроме хлама и всю наличность. Почему-то каждый из моих мужчин начинает с того, что дарит мне кошелек, придя в ужас от моего способа хранить деньги (в кармане пальто! У тебя же их вытащат в два счета! – милый мой, да какой же современный карманник полезет в карман пальто за деньгами? Нормальные люди держат там только мелочь – на трамвай). Кошелек я теряю очень быстро, и слава богу – пустой. Деньги-то в левом кармане. И их я никогда не теряю.

Может быть, найдется строгий товарищ, который приучит меня наконец к порядку – продолжаю мечтать я. Свистит, впиваясь в тело со сладким чвоканьем, мягкий кожаный ремень – «ты опять поленилась зашить карман! А что ты мне вчера обещала? Буду пороть беспощадно – за каждое невыполненное обещание» «Я больше не буду, не буду, прости меня, пожалуйста...»

Кондукторша давно стоит передо мной, терпеливо наблюдая, как я, сомнамбулически глядя в пространство, роюсь в кармане и шевелю губами.

Билетик я сую – ну конечно, куда же еще – в левый карман.

Там, среди смятых десятирублевок и прочих бумажек, лежит немножко помятая по уголкам глянцевая плотная карточка с напечатанным текстом. Надо бы ее переложить дома в «архивную» папку. Все же – подарок.

Раньше у нас в универе в сети стояла цензурная заглушка – чтобы народ не юзал порносайты в рабочее время за государственные деньги (а ясное дело, почти все хоть по разу да попробовали найти что-нибудь этакое). При появлении слов типа «секс» комп выдавал на экран картинку с печальной монахиней в черном балахоне и надписью «думай лучше о работе». Ниже шло грозное предупреждение, что «запрос зафиксирован у администратора и...» ...дальше никто не читал, так как обычно на этом месте в панике дрожащей рукой вырубали все начисто. Как-то наш зав бился полдня, пытаясь поиметь информацию о графстве Эссекс. Буквальная цензура воспринимала это за какое-то лихое извращение – и реагировала по-держимордовски.

Познания в извращенческих сферах у наших программистов оказались не столь обширные. Так что в те подцензурные времена слово «спанкинг» системка не распознавала как опасное. Но увы – потом все равно появлялся линк со словом «секс» – и дальше по накатанной схеме.

Теперь дядюшка Сорос подарил нам всем свободу (увы – свобода – как и все на свете – легче всего вырастает на почве, обильно удобренной деньгами). И тогда я с потрясением выяснила, что таких психов, как я, оказывается-таки есть еще на свете. Три дня я читала рассказы в библиотеке, а потом – еще три дня – один-единственный рассказ. Теперь знаю его наизусть – как «Курочку-рябу», но все равно он меня заводит. Больно уж красивый проект...

После чего и вдохновилась я – попробовать сказать что-то свое. И за два месяца – к середине июля – я натворила длинный исповедальный текст с дурацким названием «Веселые они котята».

После чего появились у меня – нельзя сказать, что знакомые, а люди, которые иной раз мне чего-нибудь напишут, иной раз – я им. У большинства – секретность – как на атомном объекте. Ну, ник – ясное дело, ничего с реальным именем общего не имеющий, и электронный адрес – такой, что ни полнамека ни на имя, ни на город. На деревню дедушке.

А однажды, придя на работу, натыкаюсь на записку. Некий незнакомец, обращаясь по имени-отчеству, просит меня связаться с ним. И ссылается на то, что я-де знакома с его приятелем, который, проживая от нашего города в нескольких часах лета, просил передать мне от него какое-то нечто.

Пинкертоны, да? Конечно, мой электронный адрес ясен, как штамп о прописке. Но ведь найти в огромном универе закуток, где стоит мой компьютер – это тоже надо время потратить...

Вообще-то, я покрылась холодным потом. Миллионный мой город – все же большая деревня, особенно если учесть, что прослойка все-таки тонкая и так или иначе – с любым человеком, который зарабатывает на жизнь головой, можно, покопавшись, найти общих знакомых. Если пресловутый товарищ обмолвился моему земляку о том, на каком перекрестке в сети мы с ним познакомились... Вы не забывайте, я человек застенчивый и иметь славу спанкофилки, флагеллянтки – и как там еще мы друг друга называем? – словом, девицы с сомнительной сексуальной ориентацией и напоротой попой – мне в родном городе вовсе не улыбается.

Подарок он мне хочет сделать... Подарки можно было бы оставить на работе – мне бы передали. Подоплека ежу понятна – потом спросит друга, как я показалась ему при личной встрече, правда ли я высокая длинноногая двадцатилетняя блондинка с классическими формами. Увы, больше половины слов в этом описании ко мне не относятся. Вот разочарование-то будет...

И что, скажите на милость, это может быть за подарок? Какие лично у вас возникают гипотезы? Во-во... Мой любимый тоже сказал «Наверное, красивая плетка или ремень – в подарочной упаковке».

А вот и нет!

Шел снег пополам с дождем. Прохожие бросали взгляды – и не было ни одного равнодушного – на классическую картину: под большими городскими часами, у неработающего фонтана, на свободной площадке, по которой не проложены пешеходные тропы, стоял красавец ростом метр восемьдесят пять и держал в руках роскошный букет – темно-красные розы ростом чуть ли не с меня. Розы были покрыты, разумеется, капельками дождя.

Как я везла домой этот букет в переполненном трамвае – можно сочинить отдельную сагу. Шипы кололи всех, цеплялись за одежду, рвали колготки, но я так идиотски-счастливо улыбалась, что мне никто ничего не посмел сказать.

А когда я пришла домой, то из букета выпала еще и эта карточка:

Когда пыльца карандаша марает лист,

Ты, бабочка, присядешь на мгновенье,

Обсушивая влажное крыло.

Как крылья бабочки, легка цветная кисть,

И пятна краски – на плече, локте, колене.

И на холсте небес белым-бело.

Светла и тягостна июльская жара

Но воск заката потечет не скоро,

Сливая нежных облаков слои.

Под белым камнем белая гора,

Припудрен пылью старый белый город

И улицы негромкие твои...

Меньше всего я предполагала, что мои прикольные «Котята» (как вы помните – в июле опубликованные) принесут такие лирические плоды...

Автобус везет меня в аэропорт – прилетает Д.С.

Я никогда не видела в живую того, кого еду встречать.

Виртуальные знакомства – не нами выдуманная штука. Давным-давно, например, это открыли солдаты-срочники и их заочные юные пассии. Но там, правда, хорошим тоном считалось быстренько обменяться фотографиями (фото самого смазливого парнишки в части тиражируется в количестве 100 экземпляров и – «Здравствуй, незнакомая подруга»).

А мы обменялись «лица необщим выраженьем» только тогда, когда выяснилось, что дела заставляют его прилететь в наш город. До этого нам как-то хватало просто переписки.

Далекий от сетевой жизни народ в газетах и по ТВ рассуждает на тему, что такое виртуальный секс и как это можно им наслаждаться...

Знали бы они, что виртуальным может быть все, что угодно.

Например, порка.

Обычные люди, чтобы завестись, читают что-либо типа «и горячая струя брызнула, и они в сладких судорогах забились» – ну, понятно, посидишь месяц в новостройках без воды, так, пожалуй, забьешься в судорогах, как привалит счастье залезть под душ...

А я в сотый раз читала фразу из одного его письма «Снять бы с тебя трусики, уложить на колени и отшлепать, пока попка пунцовой не станет...». Все письмо было не об этом – это так, лирическое отступление... Но дыхание здесь устойчиво сбивалось, и я так живо представляла себе это, что начинало стучать в висках. Конечно, полежите-ка вниз головой на мужских коленях... Кто пробовал – тот меня поймет.

Увы, – я была такая хорошая девочка, что наказывать меня было в общем-то не за что...

Хотя нет, один раз он устроил-таки мне виртуальную выволочку...

Как раз тогда я получила неприятное письмо от нового человека. Тот, кто мне написал, был, даже на мой флагеллянтский взгляд, редкостный садюга. До некрофилии дело там, слава богу, не дошло, но жутких подробностей было предостаточно. Описание того, что он собирается со мной делать (пирожки с котятами...) как-то отрезвило меня на некоторое время. И напугало. Все стало казаться не таким невинным...

Я перечитала в библиотеке рассказы Д.С. – и заметила, что один раз герой сечет героиню розгами – и до крови. Там, правда, были безобидные и крохотные «капельки крови, выступившие там, куда пришелся жалящий кончик розги» (в принципе – в этом есть даже некая эстетика), но мне этого хватило.

Я замолчала.

Он заходил то с одной стороны, то с другой, я слышала в его «голосе» нарастающую тревогу за меня...

Когда, наконец, первый приступ страха и брезгливости у меня прошел, я вышла на связь.

Молчание объяснила поломкой компа.

Но есть у меня одна мерзопакостная особенность. Не люблю я врать. Так нахлебалась этого в детстве, что объелась на всю жизнь. Теперь я отвечаю честно на вопросы любой степени интимности. Или не отвечаю. Но не вру.

Так что назавтра я извинилась и написала, что, мол, я присочинила о компе, просто не было настроения писать.

Посидела еще сутки и вслед второму письму полетело «Прости, я опять сказала не совсем правду». Тут я изложила, что произошло на самом деле.

Ответом мне было нечто довольно суровое.

Что-то ты стала часто врать, написал мне мой «старший товарищ». Не много ли – два раза за три дня?

За такие вещи, знаешь, что бывает? Давно ремня не получала? Я сниму ремень – а у меня хар-р-роший такой ремешок, сложу его вдвое – он и так тяжелый, а будет еще тяжелее. Да ты еще, дорогая, не знаешь, какая тяжелая у меня рука. Ничего, тебе предстоит в этом убедиться. Я заставлю тебя снять трусики – то, что надето сверху, так и быть – можно оставить. И не смей канючить и просить прощения. Это все равно бесполезно, пока я тебя не выдеру, как ты того заслужила, ни о каком «прости, пожалуйста» не может быть и речи. Я положу тебя на кровать. За такое безобразие надо бы пороть тебя в менее комфортных условиях, например, заставить стоять, нагнувшись, ну да ладно, на первый раз сделаю тебе маленькую поблажку.

Я обязательно привяжу тебя. Во-первых, предполагаю, что терпеливости у тебя ни на грош и ты сразу начнешь закрывать попу руками. Рукам, конечно, тоже больно, но попа, как объект воспитательного воздействия, меня устраивает больше. Во-вторых, ты будешь брыкаться и уворачиваться, да еще и, подозреваю, попытаешься слететь с кровати и прижать свой зад к полу, чтобы я не смог тебя по нему пороть дальше. А если хочешь поорать – а ты, между прочим, ой как сейчас будешь орать, – то ради бога. Кругом нас клубный народ, никто не заступится. Еще добавят.

Ах, ты интересуешься, сколько ты заслужила? А ты как думаешь? Называй цифру сама. Да что ты? Не скромничай... Два с половиной раза по столько. И то если будешь себя во время порки прилично вести. Иначе будут еще и премиальные.

Ну, держись теперь!

Не «ой!», а «раз!».

Вот тебе, поври у меня еще!

Что значит – не надо по одному и тому же месту? Это уж, золотко, мне решать, по какому месту надо, а по какому – не надо. Конечно, не сладко. И конечно, синяки останутся. И сидеть будет больно. Так и будешь мне стоя письма писать.

Ну все. Плачь, плачь. Так тебе и надо. Было бы лето, еще бы крапивки добавил.

Не знаю, как ему, а у меня при чтении его послания было стойкое ощущение, что меня действительно хорошенько выпороли.

В общем, стыдно было.

Выпоров, он меня, ясное дело, простил и пожалел.

А так в основном переписка была полна веселыми разговорами о жизни.

Любитель приколов, перед приездом он прислал мне три фотографии, на которых в общей сумме было изображено лиц пятнадцать. И все, включая собаку-дога, абсолютно разные. Поколебавшись, я вычеркнула двух детей в возрасте примерно шестилетнем, потом – женщин, потом – изображенного на одной из фотографий известного политика. Последним я исключила дога. И все равно – оставшаяся мужская компания не имела ничего сходного между собой.

Я пригрозила, что, располагая такими снимками, я увезу из аэропорта автомат по продаже газировки, он посетовал на то, что у меня нет чувства юмора, – и прислал сольный снимок.

Всю неделю я ходила, загруженная заботами. Во-первых, где его разместить? У меня дома одна комната проходная, да кроме всего прочего... мой дом – моя крепость.

Но тут подвернулась соседка (дочке которой я помогла с аспирантурой) – у нее огромная пустая меблированная сталинка – правда, у черта на рогах.

Во-вторых... А, ладно, не буду вас утомлять. Главное, что я все это решила, и даже получила у любимого (то есть, у любимого мужа – мне почему-то кажется, что без этого уточнения вы подумаете на кого-либо другого) творческий отпуск на три дня. Он скрипнул зубами, конечно, но раз уж мы с ним декларируем свободу... (он потом в отместку за это отправится с одной из своих бывших невест на выходные к ней на дачу праздновать какой-то местный журналистский праздник). Впрочем, можно было бы и не ставить его в известность – на это время он неожиданно укатил в командировку в ближнее зарубежье, но вы ведь помните – не люблю я вранья. А дите я закинула любимой свекрови.

Я стою в аэропорту и волнуюсь. Еще раз прокручиваю перечень того, что я знаю о Д.С. У него двое взрослых детей, и разница в возрасте у нас – лет 18. В какой-то степени мы коллеги – много чего он попробовал в этой жизни, и вот даже одно время преподавал в вузе. Правда, он технарь. Мы обменялись фото, но все равно – я боюсь его не узнать...

Потом он сказал, что меня-то он узнал сразу. Больно уж испуганные глаза и напряженное выражение лица у меня было.

Пока мы ехали из аэропорта – гнали какую-то пену, и я еще вдобавок все сбивалась на «Вы», а он каждый раз при этом прятал улыбку.

Вы видите, как я нервничаю? Я вообще-то человек, на красноречие не жалующийся, чего в предыдущих абзацах совсем не заметно. Как начинаю по-крупному мандражировать, так язык деревенеет.

– Подожди, сказал он мне, когда я засуетилась в попытках поймать мотор. – Подожди, не спеши. Вон там – скверик, присядем на минутку... У меня всего три дня. Так что давай сразу установим правила игры: говорим все так, как это хочется сказать... Без реверансов и эвфемизмов. Просто некогда... Договорились?

За окном – незнакомый двор, погруженный в темноту. Уже вечер.

– Все пособия по преодолению зажимов – да и этот твой Зимбардо, в конце концов советуют одно. Иди на улицу и приставай к прохожим с дурацкими вопросами. Сначала будет стыдно, а потом привыкнешь. Главное – переломить себя вначале, делая то, что тебе не свойственно в нормальных обстоятельствах, что ты считаешь стыдным и смешным – говорит Д.С. в перерывах между глотками чая.

Ну что сказать. Я с ним согласна. Это действительно помогает. С прохожими вести дурацкие разговоры я, конечно, не пробовала, потому что не смогу себя заставить, а вот если в такую ситуацию насильно ставит жизнь...

Каждый раз, после большого перерыва приходя в женскую консультацию, заново начинаю нервничать. Малоприятно все это, и тут даже не надо описывать вам подробности. Женщины согласятся, а мужчины – уж поверьте на слово.

Но вот, решая демографическую проблему, заметила смешную штуку. Проходя этот крестный путь, привыкаешь к самым чудовищным вещам и ничего уже не стесняешься. Помню, спустя пару недель после родов приятель-гинеколог с циничными шуточками («ты теперь снова девочка») снимал мне остатки почему-то не желавших рассасываться швов, а за его спиной амфитеатром стояли студенты, и все мы, включая меня, очень миленько трепались на отвлеченные темы.

Да ведь я догадываюсь, что мой друг с веселыми глазами на самом деле имеет в виду...

Мы сидим в огромной комнате, которая по моим меркам (а я живу в хрущевке, имеющей только два достоинства – она моя и в центре) – просто потрясает кубометрами. Круглый стол, за которым мы пьем чай с чак-чаком, покрыт такой простодушно-плюшевой скатертью, что мне кажется – на дворе 1955. Впечатление провала во времени усиливает стоящая на другом конце комнаты – почти уже за горизонтом – огромная железная кровать с высокими спинками и даже с пресловутыми шишечками.

Кровать здесь – прямо как по заказу. Я, естественно, сразу соображаю, что эта мебель – просто-таки классика – на ней можно привязать руки – ноги. Когда читаешь рассказы по «нашей» тематике (застеснялась я что-то... ну ладно, ладно – рассказы о порке), то если речь не идет о вымышленных странах и обстоятельствах, когда героям услужливо предоставляется что-нибудь специально смастряченное для этого процесса с жуткими перекладинами, рычагами и массой кожаных петель под названием «грезы инквизиции», – больше всего с настроя лично меня сбивает неправдоподобие мелких обстоятельств (ну, зануда я, зануда...). Когда герой, заголив свою сопротивляющуюся подружку у письменного стола, вдруг связывает ее невесть откуда взявшимся полотенцем (при этом он явно не маньяк, предусмотрительно носящий с собой все необходимое для удовлетворения своих извращенных вкусов), я понимаю, что лупит он ее за беспорядок в доме не даром – что это за хозяйка, у которой по всей гостиной валяются длинные полотенца? Когда на стандартной софе при минимальных приготовлениях другому литературному герою удается за короткий срок привязать свою девушку за руки – за ноги к спинкам, я понимаю, что реально ему надо было потратить минут сорок – с молотком, гвоздями (шурупами, дюбелями...) и прочим папокарловским снаряжением. Да гвоздь еще расшатается и в самую напряженную минуту зафитилит ему же в лоб.

Так вот, эта железяка – идеальный антураж. Когда Д.С. перехватывает мой задумчивый взгляд в сторону никелированной старушки, то в глазах его начинают прыгать чертики. Перестань, Д.С., не вгоняй меня в краску.

Ничего о наших планах на эти три дня мы не говорили. Мне очень хочется прикинуться, что мы просто знакомые, что ничего такого особенного между нами не стоит. Я откровенно боюсь. Так что вполне, думаю я, обойдемся для первого знакомства экскурсиями по городу и душевными разговорами за жизнь.

Кроме железной кровати в огромной комнате по стенам еще масса мебели, у дальней стены, например, широкое лежбище, кажется, разложенный диван-кровать – тоже «времен очаковских». И эта штука тоже вызывает у меня неловкость. Больно уж призывно-развратно она раскинулась там. А я вовсе не уверена, что имеет смысл подчиняться старинной сентенции, что «мужчина и женщина наедине никогда не будут читать «Отче наш»».

С этими виртуальными знакомствами – не поймешь. Мы знакомы – несколько часов. У меня, видите ли, принципы, я с малознакомыми товарищами в постель не ложусь...С другой стороны – я знаю Д.С. уже почти полгода – а это, согласитесь, – срок уважительный для любого ревнителя морали. На самом-то деле всегда понимаешь – надо ли переводить отношения в эту плоскость или не стоит. И само по себе желание мало что значит. Я всегда смотрю, куда повела кривая – если, несмотря на кайфующую физиологию, неловкость возрастает – то не надо бы во все это вляпываться – все равно потом противно будет. А вот если – ну вы знаете – иногда бывает все очень легко и уместно, и не волнуешься, как ты выглядишь и что о тебе думают,... тогда.. другое дело...

Да о чем это я?

Мы, собственно, обсуждаем сейчас мои профессиональные интересы. Послезавтра у меня спецкурс, а я собираюсь эти дни обосноваться здесь, поэтому книжку для своей девочки в очках я взяла заранее. Вот об этом мы и говорим.

Я ни с того ни с сего рассказываю Д.С. длинную историю моих взаимоотношений с продавцами, врачами и прочими общественными лицами, приключения в чужих городах, когда я часами ориентировалась как бойскаут в лесу, не желая спросить дорогу у прохожих. Рассказываю я все это драматично, но Д.С. смеется.

Мы уже походили по городу, и я показала ему первую обойму достопримечательностей. Часов около семи вечера он сказал, что главная достопримечательность в этом городе на сегодня для него – это я, и поехали-ка домой – греться и ужинать.

Теперь уже довольно поздно. Но разговор все длится и длится, несмотря на то, что я жутко устала и хочу спать. Мне как-то неловко переходить к щекотливой тематике распорядка жизни на эти три дня (а главным образом – на ближайшую ночь), и я тяну время.

В какой-то момент я осознаю, что давно уже бубню что-то в тишине одна. Д.С. задумчиво крутит в руках мельхиоровую ложечку и так же задумчиво смотрит на меня.

– Знаешь, – перебивает он мои словоизлияния, – давай-ка баиньки. Утро вечера мудренее, я устал, да и ты, по-моему, тоже. ... Да расслабься, не собираюсь я к тебе приставать с непристойными предложениями. Нужна ты мне...

Я неожиданно обижаюсь. Как это – совсем-совсем не нужна?

– Слушай, я просто мертвый. Стели постель и перестань думать о всяких глупостях. Хочешь – стели отдельно, только учти – в комнате холодно, а у меня под боком тебе будет теплее.

И действительно, я сразу проваливаюсь в сон, да и он, кажется, засыпает, коснувшись головой подушки.

Утро. Солнце. Сквозь дрему я слышу звяканье посуды на кухне и чувствую запах кофе.

Д.С. появляется с подносом.

– Доброе утро! Как спала?

– Это что – кофе в постель?

– Не надейся. Кофе на стол. Вставать будешь?

Мне лень... Я потягиваюсь и зеваю. Д.С. присаживается на краешек дивана и неожиданно отечески-ласково ерошит мне волосы.

– Хочешь, я тебя разбужу? Кто-то что-то мне там вчера рассказывал о застенчивости. Знаешь, какое средство от нее самое лучшее?

– Какое? – спрашиваю я машинально, еще не проснувшись.

– Сделать что-нибудь, что ты считаешь смешным или стыдным – хохочет он, и вдруг, не успев ничего сообразить, я оказываюсь поперек его колен.

– Прекрати, пусти! – ору я, но вырваться не могу. Широченная футболка пятьдесят последнего размера, в которой я спала, сбивается наверх, а он вдруг молниеносно стягивает с меня трусики.

– Тебя так никогда не шлепали? – интересуется он – и тут же звонкий шлепок обрушивается на мою незащищенную попу.

Я ору возмущенно, но вырываюсь не очень-то настойчиво, чтобы ненароком не вырваться. Правда, начиная примерно с пятого шлепка становится больно. Это, конечно, игра, но рука у него и правда – тяжелая, как он и обещал когда-то.

Попа горит, и, честное слово, играючи-то мог бы шлепать не так безжалостно!

– Смотри ты, как хорошо – веселится он, – И кричит она уже искренне, не прикидываясь важной, умной и взрослой, и попка такая замечательно-розовая. – И перехватывает мою руку, которой я пытаюсь защититься.

– Больно, пусти, перестань! – мне уже стало совсем не смешно.

– Конечно, больно, а ты как хотела? – продолжает радоваться жизни Д.С. – Вот тебе еще от всей моей широкой души – и последняя пара звонких шлепков обжигает мои ягодицы.

Я сползаю с его колен на пол и поспешно натягиваю на нашлепанную попу трусики.

– Проснулась? – интересуется он.

Ага. Проснулась. Неожиданно для себя я фыркаю, и мы смеемся вместе.

– Больше врасплох ты меня не застанешь, это я просто была сонная.

– А я врасплох и не буду. Если что еще – то я с тобой сначала посоветуюсь – договорились?

Да уж, сделай одолжение...

...Сказав А, надо говорить и Б.

– Кстати, ты хочешь попробовать, что такое розги? – спрашивает он меня невинным голосом за завтраком. – Ты ведь, как я помню, с этим делом не знакома?

Милый такой вопросик... Светская беседа...

После того, как он нашлепал меня утром, честное слово, между нами рушится какая-то стеночка. Хотя на этот вопрос я все равно вздрагиваю.

– Да ведь не за что меня – розгами-то... – непонятно, то ли соглашаюсь, то ли возражаю я.

– Всегда можно найти за что, а за тобой – вспомни – есть грешки, – назидательно говорит он. – Тебя не привязывали – я отрицательно мотаю головой, – не пороли так, что бы ты знала, что по своему желанию ты прекратить ничего не в силах – и я снова мотаю головой, – И вообще до слез тебя еще не разу не драли? Какая прелесть! – восхищается он. – А я, грешным делом, все же подпадал под обаяние твоих рассказиков и думал, что хоть что-то там правда.

Вот это я никак не комментирую. Единственная правда на настоящий момент – это воскресное утро, когда я сижу в чужой квартире в компании с человеком, которого я увидела вчера в первый раз, но который знает обо мне больше, чем многие мои старые друзья, и попа моя еще слегка помнит утренние шлепки.

– Убирай со стола, я пойду прогуляюсь, да и сигареты заодно куплю.

Под окнами – огромный двор. Летом тень от американских кленов так охлаждает землю, что трава здесь толком и не растет. Никогда не замечала, что вокруг каждого клена поросль молодых побегов. Прутья, окружающие ствол, – на любой вкус – толстые и тонкие, гладкие, без сучков, покрытые глянцевой кожурой. Я стою на крохотном балкончике и смотрю, как Д.С. ходит по двору и ломает прутья.

Кроме меня за ним внимательно наблюдает приподъездная наскамейная бабулька. В глазах у бабульки – смесь озадаченности и догадки, которой она не дает ходу, видимо, в силу совершенной, по ее мнению, невероятности.

Мне весело и немножко страшно. Немножко – потому, что я уверена, что никакой «неотвратимости наказания» – не будет и в помине. В любой момент я все переиграю, сведу к милым шуточкам – и ему же еще станет неудобно.

Что такое розги – я знаю очень приблизительно. Судя по отзывам в художественной литературе – это очень больно. Розгой, если постараться, можно просечь кожу до крови, а уж оставить вспухшую полосу гораздо легче, чем, например, ремнем. Ну ясное дело – физика – площадь поверхности там и т.д. Розга громко свистит. А еще раньше я никогда не понимала, зачем народ в книжках заготавливает кучу прутьев – они же по идее моченые и не ломаются? (теперь знаю – ударов через пятнадцать прут измочаливается и теряет упругость, хотя в рассказах его обычно принято менять через пять).

Розга как-то более, чем ремень, серьезна. Все, конечно, смешалось в нашем мире, но все же – шлепки по попе – рукою ли, щеткой (любимый сюжет коряво переведенных текстиков с инцестуально-розовой тематикой), теннисной ракеткой – это по жанру ближе к комедии. Ремень – пьеса на бытовую тему. Розга – героиня мелодрамы, здесь страсти в клочья, жертвенность и стоицизм и всякие прочие рвущие душу прибамбасы.

Ремень – персонален. Его вид возбуждает не сам по себе, а в связи с мужчиной, чьи штаны он удерживает от следования закону Ньютона. Розга – ничья. Это не мое глубокомысленное наблюдение. Это еще до меня люди додумались.

Меня никогда не секли розгами. Хотя желание узнать, что это такое, конечно, пару раз привело к тому, что я попробовала это сама на себе.

Конечно, среди сильной половины человечества тоже встречаются любители взаимопонимания с самим собой. Я подозреваю, что поговорка «своя рука – владыка» – именно об этом. Ты сам регулируешь темп и степень ласковых объятий своего дорогого «товарища», ты можешь остановиться, когда хочешь, и твоя рука не требует у тебя нежных слов на ушко и внимания на утро. Твоя рука не косится на высоту твоего воодушевления и не думает о том, кончил ты или нет. Твоя рука не смеется нежным русалочьим смехом, не щекотит твое лицо шелковыми прядками волос, не дрожит, задыхаясь от страсти и любви, не шепчет «спасибо, милый». Твоя рука пахнет только мылом – и самим тобой. Что лучше – решать вам.

Для меня же – мужчина лучше самообслуживания, хотя самообслуживание зачастую эффективнее.

Д.С. между тем набрал такой внушительный пучок, что бабулька успокаивается и окончательно вешает на это табличку – «мужик ломает веники».

Он направляется прямиком в ванную и замачивает все принесенное там. Горький запах мокрой коры заполняет сначала ванную, а потом потихоньку и всю квартиру....

....Время уже послеобеденное.

Мы сидим на кухне и разговариваем на посторонние темы. Изредка я повожу ноздрями и тревога стукает изнутри маленьким молоточком. Скорее бы уж я объяснила ему, что ни о каких розгах не может быть и речи.

– Ну что, дорогая моя, может быть, мы не будем терять даром времени?

Я криво усмехаюсь. Я говорю великолепную и вдохновенную речь, что если шлепать можно «по приколу», как говорят мои студенты, то розги – убедительны, когда есть за что. А меня вот – абсолютно не за что.

– Не за что, а для чего, – спокойно говорит он, выслушав мои умствования. – Я тебя высеку просто для того, чтобы ты знала, что это такое. Полезное знание, между прочим. Да кстати – и за что – тоже есть – за трусость. Ты ведь просто испугалась? Не бойся. Будет больно, но вполне даже переносимо. Возможно, мне даже слезу из тебя выбить не удастся. Знаешь, я неплохо умею сечь розгами, так что все будет весьма правильно, нежно и аккуратно.

Я слушаю все это с нарастающей нервозностью. Знаю я за собой такую дурацкую черту – когда не могу разобраться, «да» или «нет», – говорю «да» (а вдруг упустишь что-либо интересное!). А если и ошибаюсь, то просто вычеркиваю неприятное воспоминание и все. Прошлое нематериально.

Обняв меня за плечи, Д.С. ведет меня в комнату. Там он выкатывает на середину кровать (мерзкий скрип несмазанных колесиков по старому паркету заставляет меня поморщиться) и застилает ее покрывалом.

– Как удачно, – говорит он, что у дочки твоей знакомой сколиоз. Если бы здесь была панцирная сетка, нам бы эта кровать не пригодилась... Знаешь, чтобы ты поменьше стеснялась, я не заставлю тебя предпринимать никаких самостоятельных действий. По – хорошему надо бы заставить тебя принести из ванной прутья и заставить снять трусики...

Не буду, не нервничай. Я все сделаю сам. Считай, что ты подчинилась насилию. Ложись. – он кивает мне. Я, поколебавшись... Ну, что бы вы сделали на моем месте? Конечно, ложусь. – Ручки протяни, – ласково просит он, достав из сумки моток веревки (вот зачем вчера он зашел в хозтовары!). – Вот так – не больно запястья?

Руки накрепко привязаны к спинке кровати. Я украдкой пробую крепость узлов – и он усмехается – Крепко, крепко, не развяжется...

Меня привязали первый раз в жизни. Мысль, что руки связаны – и я уже с этого момента абсолютно беспомощна – вдруг как то очень ясно встает передо мной. А в это время он так же быстро и крепко привязывает мои ноги. Вот тут мне становится страшно. Так страшно, что меня просто начинает колотить. Нет. Я боюсь не его. Я боюсь себя. Боюсь, что потеряю голову, что не смогу держать себя в руках...

– Слушай, – говорю я севшим от страха голосом. – Давай договоримся, какое слово я тебе скажу, чтобы все прекратить, если я не захочу продолжать дальше. Например...

– Если вдруг тебе станет плохо – ну, вдруг, например, случится приступ аппендицита – так и скажешь – мне плохо. И – ой – не советую использовать это без нужды. Увижу что врешь – очень даже пожалеешь... – говорит он затягивая последний узел над коленками.

– А если мне будет очень больно? Можно я тогда скажу...

– Тебе не кажется, что ты слишком много разговариваешь? Еще раз объясняю тебе. Будет очень даже больно. Это все же розги. Но обещаю – скучно не будет. На этом и постановим...

Ласковый ты мой...

Значит, у меня даже нет возможности прекратить все это.

Одно меня радует. Он не заставил меня раздеваться, а через одежду – намного легче.

Пока я радуюсь этому, он запускает обе руки мне под юбку и, зацепив резинку колготок вместе с резинкой трусиков, тянет все вместе на себя. Я машинально приподымаю попу, чтобы ему было удобнее. Потом только думаю – Дура, что я делаю. Надо же сопротивляться... Шерсть трикотажного платья чуть-чуть колет кожу. Еще одно движение – и платье уже ничего не прикрывает.

– Замечательно, – говорит он голосом мастера, дело которого спорится. – Я пошел за розгами. Тебе какие больше нравятся – потолще или потоньше?

Может, он не будет издеваться? Мало того, что мне и так страшно... – Мне все равно, – говорю я мрачно.

– Сказывается малый опыт, но это пройдет – он продолжает балагурить – и голос его слышен уже из коридора. – Потому что это вовсе не все равно. Ладно, чтобы образование твое в этом было более полным – я тебе покажу разницу.

Слышен плеск воды и... и свист прутьев, которые он выбирает...

Принесенные розги он свалил на круглый стол.

Стол стоит так, чтобы я видела, что он делает.

Он выбирает первый прут и откровенно наслаждается процессом выбора. Влажный прут он медленно пропускает сквозь кулак Лицо у него сосредоточенно-довольное.

Вот тут я не выдерживаю. Я изо всех сил дергаюсь и как можно серьезнее и убедительнее говорю: – Отпусти меня. Все. Я не хочу. Слышишь?

– Слышу. – отзывается он. – Нет.

– Да почему же?!

– Слушай, мой тебе совет: смирись. Я тебя все равно высеку. Сейчас я тебя отпущу, ты подумаешь, а к вечеру дозреешь. Опять привязывать... Тебя просто заедает, что ты не контролируешь ситуацию. А контролировать ты ее тоже не хочешь, потому что стесняешься попросить меня о таком деле... Ну, если тебе так надо обоснование и ты готова слушать его кверху голой попой, то пожалуйста.

Он присел рядышком со мной на кровать, задумчиво перекатывая в пальцах розгу и голос его изменился. Мы, преподаватели, как собаки Павлова, – условный рефлекс на заданный вопрос – и тон становится докторальным, а предложения развернутыми. Я сама такая. Жаль, я не могу за ним конспектировать...

– Первая серьезная порка – ремнем или розгами – это в нашем случае что-то вроде расставания с девственностью. Все шлепки по попе и прочие игрушки – не в счет – сравни, как обстоит дело на основной магистрали: целоваться и ручонками потными куда достанешь лазить можно сколько угодно, а как ни крути – рубикон-то всё же все знают каков. Ты, извини за интимные подробности, с этим делом как расставалась – в обществе любимого человека?

– Да...

– Прекрасно. А у него опыт уже был?

– Был...

– И теперь с высоты прожитых лет – претензии у тебя к этому процессу – подчеркиваю – к техническим его сторонам – есть?

– Нет...

– И вляпаться в это дело с таким же новичком, как ты, ты бы хотела?

– С девственником? Да ты что!? Это же Хичкок! Единственное, что тогда меня успокаивало – что человек знает, что делать.

– Вот-вот. А что ты выберешь: горячую любовь плюс полное невежество или хорошего человека, который грамотно все сделает?

– Ты старый отвратительный циник!

– Сама такая. Отвечай. Честно.

– Я по-другому не умею. Да отвяжи ты меня, в конце концов! Мне неудобно так вести теоретические беседы!

– Ничего, потерпишь. Ну?

– Ну.. Профессионала бы я выбрала. Ну так это же сейчас я взрослая и относительно умная, а тогда я была романтичная девочка...

– Оставим твою туманную юность. Ты меня не любишь...

– Еще чего не хватало...

– Помолчи, нашлепаю... Не любишь, но мы с тобой вроде бы в неплохих отношениях. Если когда-нибудь ты решишь раскрутить на такое дело любимого (а ты захочешь, обязательно), то я вовсе не уверен, что он не окажется тем самым девственником. И вместо грамотного процесса вы поимеете много разочаровывающей бестолковщины. А я – поверь мне – пока что на слово – у меня есть опыт, и я сделаю это хорошо. Грамотно сделаю. Я тебя убедил?

Сдаваться не хотелось. Но определенная логика – если я могу воспринимать логические построения в таком положении – в его словах была.

– Молчишь... Ну ладно. Хватит теорий.

Он встает.

– Смотри сюда – говорит он и, сделав неуловимо-резкое движение рукой, бьет розгой по столу. Звук, который при этом раздается – сначала краткий свист, а потом крепкий удар – наполняет меня новым ужасом.

– Только не надо так сильно – лепечу я, пытаясь отодвинуться от него подальше, к противоположному краю кровати. Глупо, конечно, но мозги-то в другом месте.

Он подходит с этой кошмарной хворостиной ко мне. Метровой длины прут (или это мне со страху кажется?), и его концом он задумчиво похлопывает по левой ладони.

– Скажи хоть, сколько? Мне легче будет терпеть...

– Посмотрим. Да не дергайся, я скажу тебе ближе к финалу, что осталось вот столько. А сейчас – не сковывай мой творческий полет... – Он касается влажноватым и холодным прутом моих ягодиц – Ну, поехали!...

Взмах, розга со свистом рассекает воздух и опускается на то место, где только что была.

Вау! Больно-то как! Я, собиравшаяся терпеть, взвизгиваю и дергаюсь всем телом: – Подожди! Не надо! Не надо!

– Стоп – говорит он. – Не устраивай сразу истерику. Ты теперь знаешь, как это больно. Ну так настройся, а то начнешь орать и рваться – и ничего не поймешь, как следует. Я буду делать паузы, чтобы ты успела прийти в себя после каждого удара.

Свист – и режущий удар. И снова свист – и удар. И снова... Я скулю по-щенячьи, я дергаюсь и ерзаю, насколько позволяют веревки, я сжимаю ягодицы, пытаясь ослабить боль, хотя знаю, что от этого только больнее. Я чувствую каждый удар – всю длину, на которую ложится розга на кожу и каждый ее участок в отдельности – вот это – середина прута ожгла самое выпуклое место, а это впился в кожу кончик – словно ткнули горящей сигаретой. Каждый удар – чуть ниже предыдущего, наверное, на моей попе вспухла аккуратная лесенка рубцов. Он начал сверху и шаг между ударами такой крохотный, что пока он, кажется, добрался только до середины, до того места, куда он хлестнул в первый раз.

– Пять, – говорит он и отходит к столу, чтобы взять свежий прут.

Теперь он обходит кровать с другой стороны (только сейчас до меня дошло, зачем он выкатил ее на середину комнаты). В короткую передышку, зная уже, что меня ожидает, я чувствую, что теперь мне очень хочется заплакать. Но слез почему-то нет.

И снова свистит влажный прут, и продолжается спуск по этой кошмарной лестнице. Но теперь у меня есть ориентир – пять ударов до следующей перемены розги.

То, что он остановил мои первоначальные вопли, привело к странному эффекту. Время замерло, и я воспринимаю каждый удар совершенно отдельно, как отдельное событие, и одновременно – я продолжаю чувствовать все предыдущие удары и в страхе предвосхищать последующие.

Сечет он медленно, очень размеренно, и в трех-четырехсекундных паузах между двумя ударами я успеваю немножко прийти в себя. Так что, как ни странно, я не кричу безостановочно, как, мне казалось, я должна бы кричать, а успеваю с тихим стоном замолкать.

Десять! Он добрался до того места, откуда, собственно, и растут ноги.

И снова он идет за новой розгой. А я тихонечко подвываю.

Розги – абсолютно одинаковые, как близнецы. Что там он говорил о толстых и тонких?

Я не знаю, куда придется новая порция ударов. Поэтому мне чуть страшнее, чем перед второй розгой.

Свист – и розга опускается еще ниже – на верхнюю часть бедер. Судя по свисту, бьет он чуть слабее, но почему же так больно? Я не доживу до пятого удара!

Я дергаюсь так, что веревки впиваются в кожу. Хорошо еще, что веревка толстая и мягкая, иначе бы остались следы, а мне завтра на работу. Впрочем, не верьте, я в этот момент о таком не думаю.

Пять! Пауза. Слава богу...

Я все жду, что, как в рассказах, я буду плакать. Но пока еще – больно, очень больно, но слез-освободительниц нет...

Искоса я гляжу на него. Он сосредоточен, внимательно смотрит на дело своих рук и ни грана сладострастия в его глазах – они абсолютно трезвые. И вдруг – поймав мой взгляд, который я не успела отвести, – Д.С. весело подмигивает мне.

Весело ему...

Наверное, есть над чем повеселиться. Лицо у меня перекошено от боли, волосы растрепались и щеки горят. Вид – расхристанный до невозможности. Что там делается на попе – могу только предполагать...

Он говорит – Молодец! Отдохни. Потом я тебе продемонстрирую разные интересные вещи.

Я быстро считаю – 15. Это много или мало? Наверное, он просто жалеет меня, иначе, как мне кажется, за такое количество ударов можно вогнать человека в обморок. Сравнение, которое приходит мне в голову, диковатое, но, пожалуй, правильное – он – как художник, грунтующий холст.

И что, значит, картина только сейчас и начнет создаваться? Что он имел в виду под интересными вещами?

– Может, хватит? – безнадежно интересуюсь я. Боль в этой паузе медленно гаснет и я наконец-то слегка расслабляюсь.

– Знаешь, для полноты твоего образования – говорит он, никак не прокомментировав мою мольбу, – нам надо бы обзавестись техническими средствами. Поставить камеру сверху, а тебе перед глазами – монитор, чтобы ты видела результат.

Юморист... Зато я этот результат чувствую задницей...

– Так. Ну теперь давай сравнивать разницу между тонким и толстым прутом. – Он берет в руки две хворостины, одна из которых действительно заметно тоньше.

– Вот это – толстый прут – и он два раза хлещет крест-накрест. Я взвизгиваю и в паузе мычу от боли.

– А это – тонкий!

И невыносимо острый, режущий удар обрушивается на меня, а конец прута – такое ощущение, что ткнули шилом.

– Не надо второй раз! – ору я.

– Как же, все должно быть поровну... – и я взвизгиваю так, что в комнате это отдается звоном эха.

– Есть разница?

Вопрос, я полагаю, риторический. Мне не до ответа. Я свожу лопатки, кручу попой, пытаясь этой эквилибристикой ослабить боль.

– Я думаю, ты догадываешься, что я тебя – все же первый раз – немножко жалею?

Да?! Интересно, а какой он тогда в состоянии безжалостном?

– Да, жалею. А вообще-то розгой еще можно сечь с оттяжкой. – Голос его снова приобретает лекторские нотки. – Ну ты помнишь классику – Алексея Максимыча – задержать и чуть потянуть на себя. Так можно повредить кожу, поэтому штука это жестокая. Хороших девочек я так не наказываю. Ты ведь экстремальных вещей не любишь?

Я изо всех сил мотаю головой.

– Ну, так до крови бить не буду, а вообще-то с оттяжкой – это вот так....

Если вы думаете, что я почувствовала разницу – то ничего подобного. Я просто заорала от новой порции нестерпимой боли и в бессилии вцепилась зубами в руку.

Хватит... Я больше не могу...

– Еще чуть-чуть. Не знаю, чувствуешь ли ты, но я старался не бить по одному и тому же месту. Потому что это очень неприятно. Вот так...

Розга свистит – раз, другой, третий... боль, которая пронизывает меня, теряет локализацию, это что-то проходящее насквозь – Прекрати! – визжу я. Он тут же останавливается.

– Передохни. Я пойду покурю.

Он шарит в кармане висящей на стуле куртки и уходит на балкон. Сквозь неплотно прикрытую дверь тянет резким холодом и запахом табачного дыма.

Что он еще придумает? Я никогда не предполагала, что смогу вынести такое. Но странно – боль тихонько проходит и я вдруг вспоминаю: «Ну, ужас... Но уж не «Ужас! Ужас!»»...

– Теперь, говорит он, вернувшись, – главный номер программы. Как насчет получить удовольствие?

Надеюсь, он не о себе? А что до меня – то если и было удовольствие, то чисто психологическое. И то боль его быстро выбила. Ничего похожего на то, что описывают так художественно в литературе – когда боль сменяется наслаждением, я не испытала. Вот сегодня утром – другое дело. Но там – все-таки телесный контакт, а тут – такие неласковые прутья...

– Это дело случая – как повезет. Но, если я не ошибаюсь, я тебя почувствовал, за эти полчаса – настроился, и мне кажется, я знаю, как надо....Попробуем?

А у меня есть выбор?

– Закрой глаза. Расслабься... Не бойся, видишь, у меня в руках ничего нет...

Медленно, очень медленно мягким массирующим движением он кладет ладонь мне на затылок и плавно ведет ее вдоль спины (как будто кошку гладит, думаю я). Он задерживает руку на крестце. А потом очень осторожно касается горячей моей настеганной попки. Рука его прохладна.

После этого он берет новый прут. Я только собираюсь снова испугаться, но... Но странно – сила удара и интервал между волнами боли таковы, что больно – но не нестерпимо... и в самом деле меня начинает захватывать так знакомо то ощущение, которое обычно возникает совсем при других обстоятельствах...

Все это, честно говоря, довольно-таки неправдоподобно... Но я понимаю, что он имел в виду, когда говорил о том, что он умеет это делать. И против своей воли – я уже не уворачиваюсь, а наоборот – вскидываю ягодицы навстречу розгам.

...И пока я лечу в звенящей пустоте, пока я теряюсь во времени и в пространстве... – он молчит – и только свистит розга и звоном отзывается каждый удар...Никогда не думала, что я могу вот так летать...

....Я выныриваю. Пробуждаюсь. Прихожу в себя.

Он смотрит на меня так, словно я – лабораторная колба, в которой только что выпал какой-то очень интересненький осадок.

– Что это было?

– А, понравилось?

– ... Очень... Как это ты сделал?...

– Скажем так – угадал, почувствовал, повезло...

.....Все везенье и везенье, а где ж, по-вашему, уменье? – вспоминается мне фраза Суворова.

Я даже забываю, что лежу привязанная. Мне так здорово... Я люблю весь мир – и с ужасом понимаю, что я люблю Д.С.

Так. Приплыли. Это совсем не входит в мои планы. И в его – тоже. Мы – такие замечательные друзья. На черта ж мне эта наркотическая зависимость? Он завтра уедет. У него свои женщины и свои привязанности...

– Что ты наделал... Теперь я люблю тебя – жалобно говорю я. – Это лишнее, я знаю, но что я могу поделать?

– Это очень просто, – говорит он. – Сейчас ты меня возненавидишь. Ты ведь еще за сегодняшний день – не плакала? Он разрезает веревку, которой были связаны руки, и пока я растираю онемевшие запястья, кидает мне с дивана подушку.

– На, хватайся за нее обеими руками – и – кричи в нее – не так будет слышно вопли. И постарайся не отпускать подушку и не закрывайся руками – а то останутся следы на руке – а тебе ведь завтра на работу...

И я еще ничего не успеваю понять, как он берет со стола последний прут – и как это он так рассчитал? – и, сильно размахнувшись, вытягивает меня этим прутом по и без того горящей распухшей попе. Только я открываю рот, чтобы издать какой-нибудь звук – он почти сразу же не сдерживая силу хлещет еще раз, и еще, и еще....

Обезумев, я кричу, кусаю подушку, я сумасшедше рвусь и, наверное, судорожно извиваюсь всем телом, и наконец я не выдерживаю и начинаю выть от боли, и уже не думаю, как там я выгляжу, и что я ему кричу – кричу что-то дикое, где «пусти, сволочь!» мешается с «миленький! отпусти! не надо!» и совершенно нелогичное здесь «я больше не буду!» и «прости!» – переходит просто в визг и рев...

Не выдержав, забыв все предупреждения, я выпускаю подушку и закрываюсь рукой...

Он... на лету задерживает удар.

– Все.

Он отбрасывает последнюю розгу, быстро освобождает меня от всех веревок и уходит на кухню.

Я почти не замечаю этого.

Я реву и кричу ему вслед – Сволочь! Скотина! За что! И швыряю подушку на пол.

Потом потихоньку я успокаиваюсь.

Постанывая, я сползаю с кровати. Ноги дрожат. Прикосновение шерстяной ткани к коже – как наждак... Поколебавшись, я стягиваю платье через голову и снимаю колготки и трусики. На всякий случай кошусь в сторону двери. Никого. Когда боль немножко отпустит, я, конечно, оденусь, а что мне делать сейчас?

Д.С. кричит из кухни: – Переоденься в мою рубашку! Она чистая, на стуле висит!

Нет, это невозможно. Только ясновидения мне не хватало... Я надеваю его рубашку, подворачиваю рукава.

Мужская рубашка на женщине – это всегда интимность. А возможна еще большая степень интимности после того, что только что произошло?

Я вдруг понимаю, что вопрос – заниматься с ним любовью или нет – который заботил меня еще утром, кажется мне теперь совсем неважным.

Нет слов, чтобы сказать, что я чувствую. Я ненавижу его – за то, что он поступил так вероломно, за то, что после восторга наслаждения он заставил меня так некрасиво и унизительно реветь. Я чувствую к нему такую близость, которая, кажется, просто немыслима.

Я вытираю зареванные глаза и подхожу к зеркалу.

Как ни странно, картина, которая мне открывается, вовсе не так ужасна, как можно было бы предполагать.

Вся попа – пунцовая, в центре полосы слились, все горячее и распухшее, и, конечно – часть следов – темно-багровых, а часть – наливается синевой. На периферии – отдельные розовые полоски, и, кстати, на ногах, там, куда пришлось всего пять ударов – аккуратная параллель-лесенка.

И нигде ни ссадинки. Останутся только синяки.

Д.С. появляется в зеркале за моей спиной и говорит довольно: Рука мастера! – и я поспешно обдергиваю рубашку.

Он смеется: – Слушай, что такое ты там прячешь, чего я не видел за последний час?

И я тоже смеюсь – сквозь слезы.

– Пошли на кухню, – предлагает он. – Ты хочешь со мной поговорить о том, что было?

Да. Хочу. Но попозже.

На столе – разлитое по чайным чашкам красное вино.

– Я знаю, ты белое вино не любишь. За тебя!

Я, понятное дело, пью стоя.

Мы молчим.

Потом он говорит:

– Краснота сойдет завтра, а вот синяки останутся надолго. Недели на две, как минимум. И первые четыре-пять дней будет больно сидеть.

И неожиданно добавляет:

– Извини. Я, пожалуй, немножко увлекся финальной сценой. Я планировал прервать ее пораньше. Так что несколько лишних синяков – на моей совести...И потом, я обещал, что дам тебе посчитать...

Что до меня, то я очень ценю мастерство – в какой бы сфере оно ни проявлялось. Я терпеть не могу беспомощное дилетантство. И я не могу не признать, что Д.С. – рекламировал себя не зря.

Не знаю, сколько надо было практиковаться (а может быть – это талант?).

– Ну знаешь, дефлоратор..., – говорю я, допив то, что было в чашке,.. – ну, ничего не могу сказать... ты действительно...

– И что, ты таким же языком преподаешь теорию красноречия? – подкалывает он меня.

Сплю я этой ночью на животе.

... – Слушай, – говорит мне Д.С. утром в понедельник. – А ты не разрешишь мне посидеть у тебя на занятии? У меня до самолета еще куча времени.

Что, хочется пощекотать воображение, рисуя рядом две картинки – вот я за кафедрой, а вот – с румянцем на попе? Да пожалуйста, мне ты абсолютно не помешаешь. Обещай только не хихикать очень громко...

Где ты, милая моя девочка в очках? Я принесла тебе книжку. Да, если выполнять все эти упражнения, то результат обязательно будет. Да, замечательные упражнения.

Д.С., миленький, ну не смотри ты на меня так! Я же расхохочусь прямо тут – и получится очень непедагогично. В этот момент я нечаянно задеваю попой об угол стола – и желание смеяться у меня пропадает....

Аэропорт – грустнее, чем вокзал. Не укладывается у меня в голове, что полет – такое же линейное перемещение в пространстве, все равно мне кажется, что это – что-то вроде нуль-транспортировки.

Накопитель – как чистилище – ты нигде. Твоя единственная задача – ждать.

Мне не хочется впадать в сентиментальность и отслеживать в толпе таракашек на летном поле Д.С. Улетит он без моей помощи.

Я еду назад – опять автобус. До города – часа полтора, тянутся бесконечные пустые поля. В автобусе – тепло и скучно.

Когда натрескаешься за праздничным столом разной вкуснятины, то неизбежно наступает момент – абсолютного непонимания – чего это я? Неужели еще полчаса назад я с таким аппетитом все это лопала? Ну да, ну было вкусно, ну и что?

Знаешь же, знаешь, что завтра опять проголодаешься... Но сегодня в это слабо верится.

Может быть поэтому последний предотлетный разговор с Д.С. с моей – сытой и даже где-то объевшейся – стороны был так... непохож на все эти три дня.

Он звал меня приехать на клубную встречу. Знает же, как я к этому отношусь – с ноткой раздражения отозвалась я. И опять мы повторили навстречу друг другу все те аргументы, которыми уже обменивались в письмах – повторили, не слыша друг друга.

– Ты стеснительная, но почему ты думаешь, что те, кто там собираются, – монстры разврата? Такие же люди, как и ты... Не кажется тебе, что не стеснительность в тебе сейчас, а высокомерие говорит? Ну допустим, ты не любишь «публичной интимности» – как ты изволила как-то выразиться. Но зато в этой ситуации ты сама можешь контролировать длину дистанции. Наедине же с кем-то – неизбежно придется сходиться ближе, чем, вероятно, хотелось бы.

Принимаешь же ты нудистские пляжи...

– Не путай, пляж – это другое.

– Тебе этого хочется, на самом-то деле. Но тебе опять-таки не хочется в открытую это признавать. Помнишь анекдот про изнасилованную монашку – «Слава Богу – и досыта и без греха» – сидишь ты вот так и упиваешься своей инфантильной добродетелью. Тебя ослепила твоя самовлюбленность и еще вдобавок ты боишься, что будешь там никому не нужна и не интересна. Легко тут, сидя за компьютером, сочинять разные рассказки... Легенды, мифологию... Ты уже всем, чем могла, покрасовалась в своем так называемом творчестве? После моего отъезда тоже сочинишь красивый рассказик – без капли правды?

– Я знала, что ты можешь быть жестким... Но жестоким ты раньше не был... Я лгу не более остальных...

– Ты еще скажи мне опять, что правда жизни убивает поэзию...

– Не поэзию – игру. А без игры – какой секс? Одно только воспроизводство. И отвяжись от меня. Была бы здесь дверь – я бы ушла, хлопнув дверью и послав тебя ко всем чертям.

– Ты меня, если честно, тоже достала... Больше всего по результатам этого разговора мне хочется снять ремень и врезать тебе по одному месту – без всякой игривости, по-серьезному.

Объявили посадку, Д.С. Не надо расставаться на такой ноте. Ты большой и умный.

Хотя за эту почти ссору под занавес – справедливости ради надо сказать – следовало бы обоих...

Завтра он напишет мне письмо. И я ему напишу. Можно не волноваться – все будет хорошо. Ну, добавили остренького – не все же только мармелад взаимопонимания.

Я еду в автобусе, и ничто не вызывает у меня ни на секунду тех мечтаний, которые подступали еще три дня назад.

Я обдумываю свое письмо. Не так, чтобы развернутый текст, – а реперные точки Сухой, так сказать, остаток...

....Я знаю хорошее средство от застенчивости.

У Зимбардо, конечно, об этом ничего не сказано. Там несколько десятков очень верных советов – и я буду все так же рекомендовать его нуждающимся, потому что это на самом деле весьма хорошая и полезная книга.

Д.С. ее не читал. Зато Зимбардо не знает волшебного средства Д.С. Они, я считаю, в конечном итоге квиты.

Вот с этого я и начну.

Хотя это, наверное, и так понятно, все же уточню. События, здесь описанные, являются вымышленными. Все совпадения с реальными лицами – случайны. Нескольким людям я хочу сказать спасибо за помощь (правда, невольную), оказанную при подготовке этого текста. Перечислять их не буду. Они, наверное, и сами догадаются.

И еще. По поводу переживаний героини – заниматься с Д.С. любовью или нет. Кое-кто, не в меру ко мне придирчивый и суровый, а к текстам – внимательный (да-да, я тебя, дружок, имею в виду) не упустит повода поиронизировать, что вроде бы у Д.С. это на повестке дня и так не стояло. Так вот. У него, возможно, и стояло.

Но рассказ, сами понимаете, не об этом...