Многие предпочитают шагать с подоконников. Или с крыши. Так быстрее. Но даже те несколько секунд, когда желудок, сердце и душа норовят подотстать от падающего тела, отвращают меня от коротких путей.

Мне милее сперва пройтись, постепенно ускоряя шаг.

Сначала глуховатый хлопок развернувшихся крыльев, а потом почва уходит из-под ног.

Взмывать – падать наоборот. В небо. А оно бездонное.

Полет – идеальный освободитель. Захватывает целиком, заставляет забыть о прочем.

А возможность забыть о прочем – это и есть свобода.

В воздухе я свободна не только от гравитации, но и от всего, от чего хочу освободиться.

Но есть еще сила. Независимо от квадрата расстояния мне всегда хочется быть как можно ближе к нему... настолько близко, что я бы просто впиталась в него и растворилась без остатка, будь у меня такая возможность.

Граница личного пространства летящего шире, чем внизу. Она определяется размахом крыльев. Вторгаться в эту зону не просто неприлично, а небезопасно. И я не вторгаюсь, как бы меня ни тянуло... зато страстно желаю, чтобы вторглись в мою...

Он умеет это делать изящно и безопасно.

Он все умеет делать лучше, чем я.

И как же мне нравится смотреть снизу вверх и ждать... ждать, когда налетят, подхватят и притянут... и можно будет сложить крылья и ни о чем не думать... и ощущать, что губы, прижатые к моим, даже в этот момент насмешливы...

– Анжела!

С усилием разлепляю веки. Вместо бездонной голубизны неба искусственная синева индикационных панелей нашей лаборатории. Золотистое свечение трансмиттера над моим лбом слепит. Снова зажмуриваюсь.

– Анжела, что с тобой?

Его склоненное ко мне лицо встревожено. Хочется дотянуться и погладить темную бровь, чтобы расслабилась и не выгибалась рассерженной кошкой... Но я не решаюсь... Поспешно сдергиваю нимб трансмиттера.

– Ничего... – бормочу, отводя глаза. – Вы... что-то сегодня раньше...

– Но, похоже, все равно позже, чем надо было, – высказывает он прозорливое предположение. – Что происходит? Трансляцию установочного пакета планировалось завершить к полудню. Почему ты сняла нимб только сейчас?

– М-м-м... должно быть, я задумалась, – предполагаю я не очень уверенно.

– На три с половиной часа, – отмечает он тоном, от которого у меня всегда мурашки.

Если б он спросил: «И о чем же ты так задумалась?», я бы честно ответила: «О Вас! Ну и о себе тоже...», но он не спрашивает. Разворачивается так резко, что полы белоснежного балахона, спецодежды сотрудников лаборатории, разлетаются, словно взметнулись скрытые под балахоном крылья. А может, и взметнулись... от гнева. Соображает он быстро, очень быстро.

Две капсулы-инкубатора стоят в центре зала. Он подходит к большей и сдвигает панель.

К увиденному он готов не был. Я – была. Но все равно оторопела тоже. Слишком велико оказалось сходство... слишком разительно... даже одна из бровей рассерженной кошкой... и этот насмешливый изгиб губ...

– Что это?

Понимая, что таким тоном вопросы задаются сугубо риторические, все же отвечаю едва слышным шепотом:

– Это?.. Первый представитель вида человека разумного...

– А там, стало быть, первая представительница... – Он протягивает руку и открывает инкубатор меньший.

Снова оба замираем.

Неужели это надменное лицо – мое? Наклоняюсь, всматриваясь. А впрочем, даже ничего...

– Лучше ты, которая снаружи, – спокойно подводит он итог сравнениям. – А я – который там. Ну да, это же твое представление о нас.

Он закрывает капсулы, неторопливо отходит к консоли. Просматривает колонки цифр на экранах.

– Я расширила установочный пакет, – докладываю я скорее по привычке, чем по требованию момента, – конкретизировав усредненные параметры второго порядка.

– Это я понял по экстерьеру образцов, – говорит он с ехидцей, не оборачиваясь. – Параметры третьего порядка тоже... конкретизированы?

– Некоторые, – признаюсь я. – Те, на которые я смогла навспоминать достаточно данных.

Видимо, навспоминала я все же прилично – мелькающие столбики цифр на экранах бесконечны...

– Что ж, – говорит он, когда мне уже начинает казаться, что я больше вообще никогда не услышу его голос, – ничего не исправить... сегодня седьмой день... все синхронизировано с контрагентами, конец эксперимента, планета подготовлена к заселению... Можешь хоть объяснить, зачем ты это сделала?

– А просто задуматься и забыть снять нимб я не могла? – безнадежно интересуюсь я.

Он, наконец, оборачивается, смотрит недоуменно-укоризненно:

– Если б у меня имелись основания поверить, что ты способна забыть выключить трансмиттер вовремя, тебя бы в моей лаборатории не было. Так все же... зачем ты это сделала?

Я не выдерживаю его взгляда, опускаю голову. Молчу. Хотя хочется закричать: «Я сделала это, чтобы хотя бы тому тебе – тому, который сейчас в капсуле, – показать, открыть, протранслировать пусть даже с помощью этой дурацкой техники, как я люблю тебя! Потому что тебе, который здесь, я никогда не смогу это объяснить...»

– Я жду ответа, – напоминает он бесстрастно.

– Мне понравилась эта планета, – отвечаю я как школьница на уроке. – Она красива. И название у нее простое и хорошее – «Земля». Мне захотелось, чтобы люди, которым суждено на ней жить, были... самыми-самыми лучшими.

– И ты решила заселить ее нами?

– Вами, – поправляю я. – Собой я заселять не собиралась. Честно. Просто... – слова еле выдавливаются, застревают в горле, но я все же договариваю. – Просто оказалось, что мне совершенно невыносимо даже представить рядом с Вами другую женщину...

Колонки цифр на экране за его плечом неподвижны. Хоть бы они сдвинулись, что ль?.. чтобы что-то ожило, нарушив эту тягостную застылость...

– Ты конкретизировала усредненные психофизические параметры, – с расстановкой повторяет он, оживляя и экран, и меня. – Надеюсь, хоть основные не трогала?

Я киваю.

– Угу. Основные и без того почти совпадали. Жители Земли и так должны были быть совсем, как мы, а я только уточнила – как мы с Вами.

– Осчастливила человечество, – он всматривается в цифры. – Хорошо хоть, что «совсем как мы» они все равно не станут. Ты же понимаешь, что это – лишь базовые модели. Реальные представители вида будут наследовать их характеристики в абсолютно случайных комбинациях.

– Но всё же унаследуют!

– Утратив стабильность. Установочный пакет был адаптирован к смоделированным условиям существования данного вида. Ты же наверняка внесла противоречия.

– Стабильные виды слишком медленно развиваются, это мы уже давно выяснили. Да и какие уж такие особые противоречия я могла внести?

– Нереализуемое желание летать, например, – говорит он. – Имитация эволюционной цепочки этого вида сделана так, что в отличие от нас, естественных приспособлений в виде крыльев у людей не будет. Если ты неосторожно вложила в базовые модели свои ощущения от полета, человечество обречено теперь всю историю своего существования мучиться вопросом: «Почему люди не летают?»

– Я думала над этим, – сообщаю я. – И не вижу никакого противоречия. Крылья – не единственное естественное приспособление для полета, а полет возможен не только в форме перемещения тела в воздушном пространстве.

– Ну, конечно, – он саркастически усмехается, – есть же еще полет мысли... Мышление – приспособление для летания! Естественное для того, кому мыслить естественно... Ага... так и вижу... человечество, вдохновленное тобой и твоей наследственностью, создает картины под названием: «Сон, вызванный полетом... мысли... вокруг да около... за секунду до пробуждения», музыкальные темы под названием «Полет мысли» или...

– Да, полет мысли! – восклицаю я в запальчивости, не дослушав. – И еще полет чувств... Влюбленные на Земле будут признаваться: «С тех пор, как я встретил тебя, у меня словно выросли крылья!»

– Если ты была хоть немного объективна, – помолчав, замечает он, – мужской половине этой расы скучать точно не придется.

– Я была объективна, – заверяю я. – Мужская половина этой расы намного превзойдет усредненные параметры!

– Похоже, ты воплотила основательно выношенный план.

– Еще не весь, – признаюсь я.

– Как? – очень натурально пугается он. – Еще что-то осталось?

– Осталось, – вздыхаю я. – Самое сложное... Упросить Вас меня простить... и разрешить мне самой предъявить базовые образцы комиссии... и самой дать все необходимые объяснения по поводу внесенных корректировок.

Он с усмешкой качает головой:

– Не успеешь.

– Что не успею?

– Упросить не успеешь, – поясняет он, выдвигая кресло. – До прихода комиссии всего сорок минут. И у меня на них совсем иные планы. Догадываешься, какие?

Знакомый жест, которым поддергиваются широкие рукава балахона, не оставляет простора для иллюзий; остается лишь обреченно кивнуть:

– Угу... Но комиссия подумает...

– Подумает.

– А ведь все я...

– Все ты. Балахон повыше.

– Так это за это? – уточняю я, перегибаясь и упираясь руками в ковровое покрытие.

– За это не шлепать, а драть следует, – извещает он, придавая мне более сподручное положение. – И притом нещадно. Выбрала прообразы, понимаешь... Контрагенты же засмеют! Притчей во языцех сделают – скажут, создал... по образу и подобию своему! Так что нет, это не за это.

– А за что? – жалостно вопрошаю я. – За то, что не спросила разрешения на корректировку заранее?

– Правильно не спросила – все равно бы не разрешил.

– Так за что же?

– А ни за что! Просто потому, что мне так хочется.

– Уф... – облегченно вздыхаю я. – А я уже испугалась!

– Чего же? Розги мне тут взять неоткуда... сегодня, по крайней мере. А вот с завтрашнего дня включишь их в список расходных материалов. Невидимой, но красной строкой.

Судорожно вдыхаю... первый удар всегда неожиданный, как его ни ожидай.

– Включу... – вдох... – ...хоть сегодня... Дело ж не в розгах... Лишь бы... – выдох... – не сердились.

Под закрывшими лицо волосами сразу становится жарко. Но зато ничего не видно.

– Надо бы, конечно, хоть раз рассердиться на тебя по-настоящему, – задумчиво и не в такт движениям руки, замечает он. – Чтобы эти твои рассуждения совсем уж голословными не были.

– А они не... – вдох... вдох... – голословные. Они – голопопные! Вот интересно... почему в... – вдох... выдох... – ...таком положении... – еще выдох... сдуваю упавшие на лицо пряди. – ...неудержимо тянет философствовать?

– Вероятно, чтобы отвлекать меня?

– Но Вы ж все... – выдох... – ...равно не отвлекаетесь!

– Но, может, ты надеешься?

– Ничуть не... – языком по губам... пересохли... – надеюсь! Горячо!

– А, по-моему, еще только «теплее».

– Мне – выдох... вдох... выдох... – виднее!

– Виднее – мне, тебе – ощутимее.

– Еще как ощу... – выдох... выдох... выдох... – ...тимее... Тяжела десница!

– Какая есть. Крылья не разворачивай.

– Вот теперь... – вдох... – ...точно горячо! – упор одной рукой гораздо менее устойчив, но свалиться мне все равно не позволяют. – Горячо! – выдох... – Честно! Дым еще не идет?

– Боишься, что пожарные датчики сработают?

– Пусть... – выдох... – ...срабатывают, – Сколько там... – вдох... – ...еще от... – вдох... вдох... – ...сорока минут... – выдох... – ...осталось?

– Что осталось – все твое.

Наконец его ладонь останавливается и остается там, где остановилась.

– Хорошо, – в голосе удовлетворение.

– И увидел он, что это хорошо, – бурчу я, ерзаньем давая понять, что не против и разогнуться.

– Кстати, – говорит он, помогая мне распрямиться, – с тех пор, как я встретил тебя, у меня на самом деле крылья выросли... сантиметров на двадцать, не меньше... потому что вечно приходится махать ими за двоих!

Во время поцелуя губы его все равно остаются насмешливы.

А я пытаюсь ногой затолкать под кресло нимб трансмиттера, который, прикрываясь волосами, прижимала ко лбу пусть не все сорок минут, но их самую существенную часть.

Надеюсь, те люди, кто в результате станет совсем-совсем как мы, простят мне это...