– Какое все же хлопотное дело – проверка сочинений! – сокрушалась Ольга Семеновна, подтягивая к себе очередную тетрадку. Мысли вязли, как мухи в варенье, глаза болели от мелькания строчек, и даже время замедляло свой бег, с трудом пробираясь сквозь знойную патоку бабьего лета. Хотелось бросить все к чертовой бабушке, сбежать в парк, дразнивший уютной прохладой, улечься на берег пруда и пускать беззаботно кораблики, свернутые из тетрадных страниц…

Тетрадка была помятой, со следами чернил и надорванным краем обложки. Первой строкой красовалось название:

Ольга Семеновна сморщила носик – традиционная школьная тема набила оскомину. И если бы хоть писали с фантазией – а то все, как один: мальчик раскаивается, сестра осуждает, мама горюет. «Не горюй, я обязательно исправлюсь!» – обещает мальчик. Все верят и счастливо улыбаются. Занавес. Пять с плюсом. И жиденькие аплодисменты в награду за отсутствие ошибок…

Ольга достала из сумки совсем еще новенькую методичку, нашла раздел «рекомендаций для написания сочинений по картине», пробежала глазами мелкий шрифт и снова вернулась к тетради…

«Пусто, нехорошо на душе от такого молчания… Тошным жаром лежит на плечах старенькое пальто, парит тело в натопленной комнате, щекочет побитым мехом пунцовые щеки. То ли стыд их так разукрасил, то ли навеяло по дороге морозным дыханием. Далека была дорога домой, да неласкова. Тянул руку набитый портфель, а всего сильнее тянула проклятая двойка, змеей подколодной забравшаяся в дневник.

– Что ж ты, Пашенька! – вздыхает мать, смотрит, качая головой, пытаясь поймать взгляд непутевого сына.

Молчит Пашка, слушает. Как часы тикают, как дышит ему в грудь, повизгивая, верный Полкан. Как кряхтит на кухне дед Савелий Игнатьевич, выдвигая на середину старую лавку. Зацепился неловко за железный таз, ругнулся тихонько. Стар стал, только и может, что лавку подвинуть да розги смочить. Нет былой силы в руках, не то что у сына его, у Петрушеньки.

Вздрогнула от резкого звука мать, уронила сцепленные руки в передник. Ох, и скор на расправу Петр Савельевич! Скор и жесток. Помнит еще усталое тело былую размолвку. За детей вступилась, перечить стала. А не понимает, что для их собственной пользы муж так старается… Вот и пришлось на себе испытать силу его убеждения. Да и то верно – два пацана в доме растут, тут рука твердая нужна, воспитание строгое. Вон и дочка на выданье – мало ли что в голову придет в ее неспокойном-то возрасте!

Хорошо помнит дочка отцову науку. Помнит так, словно не вчера, а только минуту назад голосила на лавке, билась под солеными прутьями, растрепав по плечам черные волосы. Только взглянула на брата – заныли рубцы подзабытою болью, не дают опуститься на стул. Стоит он – пустой, одинокий – подставкою для портфеля. А в портфеле – вот уже год, как одни пятерки, и ни одного замечания. Смотрит Алена на брата, в душе усмехается. Хоть и жалко его, непутевого, а как начнет под розгой вопить тонким голосом, как девчонка какая – так забавно становится. Только смотреть ей отец не велит. Вновь из кухни прогонит. А младшему скажет остаться – пусть знает, как лень-матушка лечится. Вот подрастет чуток – сам вопить станет – а куда же без этого? А пока смотрит Митюха, да руль в руках вертит… смотрит и радуется – опять вечером будет потеха! Вот только батя с завода придет, да про Пашкину двойку узнает…

Молчит Пашка. И чудится ему, что не дед, а сам батя ворошит в тазу мокрые прутья. Вот возьмет один, покрепче да потолще, пропустит через кулак, глянет сурово:

– Что стоишь, двоешник? Шагом марш с голым задом на лавку!

И прижмется полированное вертким телом дерево к озябшей коже, и захватит мать полотенцем запястья. Взлетит розга, заполнит тонким свистом вселенную. Вгрызется соленый прут в мягкое тело, ужалит тысячью рассерженных ос и выльется визгом из раскрытого рта. Пойдет крик гулять по тесной кухне, наткнется на стены, просочится сквозь старые трещины в любопытные уши соседей. И вздохнут они, кто злорадно, кто жалостно – эх, непутевый, опять двойку принес!

Молчит Пашка, в пол смотрит.

– Сбегу, – думает. – Как есть, сбегу. Вот и пальто снимать не стану. И пусть он теперь Аленку с Митюхою порет. Им это только на пользу – Митюха-то вредный какой, а сестрицу батя жалеет, вполсилы сечет. Вот только как мамку оставить? Хорошая у нас мамка, добрая. Не то, что училка школьная! Злая, как крыса, и такая же хитрая. Урок не выучишь – чует. Цап дневник – и к доске. А пока у доски потеешь, слова подбираешь – она уж и двойку в него нарисует, и замечание.

– Ее бы сюда! – с отчаяньем думает Пашка. – Вот батя пороть начнет, так я вместо себя ее, змеюку, представлю. Всю, какая есть, с острым носом, в каштановых локонах. Ляжет, как миленькая, вытянется на лавке, сплющит о доски красивую грудь. А батя ее как приложит – и выгнется она дугой, уронит очки с переносицы, брызнет слезами на пухлые щеки. Завизжит громко, начнет пощады просить… А батя ей еще, и еще – угощайся березовой кашей, нам не жалко – мы еще наварим! Будешь знать, как двойки ставить, да сочинения глупые выдумывать!

И так тепло Пашке от мыслей этих, так вдруг радостно стало, что улыбнулся он украдкой, Полкану верному подмигнул – крепись, брат, вытерпим. Нам не впервой…»

Ольга быстро захлопнула тетрадку, спрятала в ладони горящие щеки. Прислушалась, как сердце бодро, по-стахановски молотит по ребрам пудовой кувалдой. Мысли неслись галопом, вдогонку стремительно убегающему рассудку.

– Кто… посмел… Издевается, сволочь… и как только узнал? У меня что, на лбу это написано? И что теперь прикажете писать ему в комментариях? Как за такое оценку поставить? И какую оценку? Конечно, не пять с плюсом… Любимое произведение… Картина маслом «Не ждали»… Все, с меня хватит! Увольняюсь, к чертовой матери – назад, к природе… В парк имени Горького. В детство…

Ольга Семеновна нервно захихикала, срываясь на всхлип.

– Оленька, что с вами? На вас лица нет! – заботливо поинтересовался коллега, зашедший в учительскую за журналом. Ольга опять схватилась рукою за щеку, словно проверяя, на месте ли еще лицо, затем так же поспешно опустила ладонь на лежащую перед ней злосчастную тетрадку. Придавила покрепче, нервно улыбаясь вошедшему. Зачем-то выложила сверху сумочку и принялась лихорадочно листать наугад взятую из стопки работу.

– Нездоровится что-то… – прошептала пересохшими от волнения губами. – Я, пожалуй, пойду…

– Не переживайте, Оля, все образуется! Я первый год тоже нервничал. Эти дети – такие выдумщики! Их хлебом не корми – дай поиздеваться над учителем! Эх, пороть их некому… – усмехнулся историк, сочувственно глядя на Ольгу.

– Нет, нет, что вы – замечательные детки, просто замечательные… – пробормотала она, торопливо запихивая в сумку непроверенные работы, – просто сплошные киндер-сюрпризы…

Весь вечер Ольга Семеновна, глотая валерианку и сморкаясь в платок, просидела над тетрадкой юного ценителя живописи. Всевозможные варианты комментариев, от «Психушка по тебе плачет» до «Родителей с ремнем срочно в школу», были ею тщательно рассмотрены и с глубоким сожалением отвергнуты по ряду педагогических причин… В сотый раз перечитала окончание, встала к зеркалу, откинула с лица надоедливую челку… «Вся, какая есть, с острым носом, в каштановых локонах, – повторила занозой засевшую фразу. – А щеки у меня вовсе не пухлые!…»

В итоге работа потянула на четверку с минусом – как значилось в пояснении «за хромающую орфографию и отсутствие детального описания образа бабушки, Прасковьи Филипповны, ушедшей в магазин за горохом».

На исходе первой четверти в учебном плане опять возникла угроза сочинения по картине. «Ну, погоди, фантазер – второй раз номер у тебя не пройдет!» – ликовала находчивая Ольга Семеновна. На сей раз она была во всеоружии – заранее проработала все возможные варианты и остановилась на самом безобидном: раз уж молодой человек отдает такое предпочтение живописи, то пусть напишет маленький этюд, посвященный «пейзажам в полотнах великих мастеров эпохи Возрождения».

Писать много не надо, все тетради будут собраны со звонком…

Вечером Ольга Семеновна пораньше закончила все домашние хлопоты, отложила в сторону стопку непроверенных тетрадей, забралась с ногами в любимое кресло и с видом победителя схватила ту, единственную, которая дразнила и мозолила глаза весь бесконечно-долгий рабочий день.

Сочинение начиналось с троеточия и, по замыслу автора, в названии не нуждалось. Прилежный ученик с первых же строк старательно принялся описывать пейзаж:

«…Высятся на горизонте янтарные горы. Две речушки, скрывая истоки, сбегают послушно к напоенному солнечным светом лазурному морю. Отблески лазури щедрыми мазками ложатся на небо и подножия гор. Змеятся реки, неся живительную влагу утомленным жарким солнцем растениям. Небо купает солнечный свет в прозрачной воде. Все связано воедино волшебной гармонией теплого летнего дня».

– Действительно, пейзаж! – с облегчением вздохнула Ольга Семеновна, переворачивая страницу.

«Лазурь закончилась у подножия правой горы. Отложив кисть, молодой подмастерье отступил на шаг от холста, прищурился, склонив набок кудрявую голову. Вздохнул, обозревая картину. Пейзаж – оно конечно, и правильно, однако кто ж его за спиною разглядывать станет! Тут главное – лицо, а лица-то и нету… Сидит фигура глиняным истуканом – руки живые, каждая ниточка в рукавах прорисована, а лицо – светло-коричневый блин, обрамленный каскадом курчавого волоса.

Все не устраивает Мастера: нарисует – замажет, снова рисует… ищет чего-то. А сегодня и вовсе сорвался – кисти бросил, музыкантов велел распустить и заперся в кабинете с натурщицей…

Тяжело подмастерью видеть беспомощность Мастера. Знает Мастер, что хочет поймать, а поймать-то не может. Бывало, проснется среди ночи, спустится в мастерскую и ходит, ходит перед картиной, глаз не спускает. Все пейзаж прорисовывает… А пейзаж-то, он что – просто фон, и ничего более…

Тут вдруг – почудилось – то ли смех, то ли крик женский. Притих юноша, подошел тихо к стене, прислушался. Нет, видать, померещилось. Побрел обратно, лазурь морскую с солнечным светом мешать…

Распахнулась дверь, стремительно вошел в мастерскую хозяин, отбросил прочь измочаленный прут.

– Мастер Леонардо, все готово – протянул ему кисть ученик. Горы писать будете?

– Может, и горы…

Сочными мазками легли на картину хребты, утопили в море свои темные тени. Тихо, словно боясь спугнуть диковинную бабочку, зашла следом за Мастером молодая красивая женщина, оправила платье, пригладила волосы под темной вуалью. Встала нерешительно рядом…

– Садись! – не отрываясь от холста, бросил Мастер.

– Сейчас? – удивилась женщина, поднимая на Мастера покрасневшие, подернутые влажной дымкой глаза. – Но Лео… я не смогу…

– Я сказал – садись в кресло, – нахмурился Леонардо, отрываясь от работы и строго глядя на упрямицу. – Немедленно!

И куда девался ее строптивый нрав! – удивлялся внимательный подмастерье.

Бережно опустилась в кресло покорная женщина. Подалась вперед, устраиваясь поудобнее, незаметно оперлась, перенесла свой вес на подлокотники. Коснулась жесткого сиденья саднящими ягодицами. Пробежала по телу дрожь, смешала в глазах боль и радость, тронула губы загадочной полуулыбкой.

Загляделся на Лизу Леонардо. Вдохновенно схватился за кисть, велел подмастерьям скорее смешивать краски. И впервые за четыре безрадостных года озарилось победной улыбкой лицо великого Мастера – создателя дивных пейзажей…»

…Через месяц Ольга Семеновна забрала у директора заявление об уходе, которому мудрое школьное руководство так и не дало ход. И, сбежав к городскому пруду с переспелыми листьями, сложила бумажный кораблик, вздохнув с облегчением. Кораблик покачивался на черной воде заблудившимся лебедем, и Оля рассеянно провожала взглядом последнее свидетельство своего, чуть было не состоявшегося, поражения.

Она принимала брошенный вызов – принимала с удовольствием и все более возрастающим профессиональным азартом…

На следующий день весь класс подавленно молчал, получив задание написать сочинение по картине знаменитого русского авангардиста Казимира Малевича.

И только одна авторучка, замерев на секунду, принялась бойко покрывать чуть помятую страницу неровными строчками…