Кафельные пол и стены подьезда ощутимо пахнут хлоркой и кошками – запах жилья не бедного, но обыкновенного, скучного – запах одиночества и обособленности, бестолковый запах.

Я не стала доставать ключи – позвонила. Не люблю я этих хозяйских жестов – пусть мальчишка обижается, но это его дом, куда он пускает меня добровольно. Его укромная норка, его убежище… А вот и коты пожаловали.

Дверь распахнулась сразу – Валентин явно торчал в прихожей, поджидая.

– Привет, – и темные глаза вспыхивают золотым ореховым сиянием.

До чего же он хорошенький мальчик. Когда мне было пятнадцать, такие мальчики, старшеклассники, казались мне богами – всезнающими, могущественными и безупречными в своем совершенстве. Только где там мои пятнадцать лет? Канули в небытие, в историю, вместе с тяжелым портфелем из коричневого кожзама, вечно забрызганным уличной грязью, дешевыми сползающими трикотажными колготками, прыщами у рта и скобкой на выпирающих зубах.

Валентин принимает шубу, потом опускается на колено и начинает возиться со шнуровкой моих сапог. Это почти ритуал. Я не в восторге от этой демонстрации чувств, весь мой либерализм восстает от такого прислуживания… а гадкая часть души тихо ликует при виде тонкой склоненной спины и покорно опущенной шеи с рассыпавшимися по плечам темными длинными и блестящими локонами.

– Ты опоздала. Ты сказала «в пять», а уже полседьмого.

Начинается. Вот чего у Вальки не отнять – он, конечно, нытик. Уж учила его, учила, все без толку.

– Я не могла раньше. У меня были дела.

– Но я ждал!

– Ничего страшного.

– Есть... страшного. Ты всегда обманываешь.

Я поднимаю его за ухо с пола и кладу руку на шею – обхватывая нежную щеку с чуть выпирающей скулой.

– В миллион первый раз повторяю. Я – замужняя, много работающая женщина, которая не располагает своим временем в принципе. В отличие от маленького бездельника, который целыми днями валяет дурака, не удосуживаясь даже выполнять те крошечные задания, которые ему дают. Между прочим, я беседовала сегодня с Анной Леонидовной.

Валентин смотрит исподлобья и виновато улыбается. У него удивительный цвет губ – почти пунцовый, какой бывает только у очень маленьких детей и на фоне очень белой кожи его рот выглядит… исключительно непристойно он выглядит, что греха таить.

– Давай, давай. Пои меня кофе что ли. Молоко, надеюсь, есть?

– Конечно!

Вот это я люблю больше всего на свете. Сидеть на цветастом диванчике в валькиной кухне, курить и смотреть, как парень хлопочет по хозяйству. Чистюля он невероятный – и глядя на белоснежные закатанные рукава его рубашки, на безупречную незапятнанность кухонной техники, на точные и плавные движения, которыми Валентин достает с полки чашки, отмеряет кофе и включает чайник – я чувствую то, что можно было бы назвать умиротворенным возбуждением, если бы сочетание это не было столь противно логике. Тем не менее.

У меня дома такой чистоты и покоя не будет никогда, невзирая на домработницу и няню. Линяющие кошки, невоспитанные собаки, шумные дети, пьяные гости… А посреди всего этого бардака – веселым столпом и разбушевавшимся колоссом – мой огромный, шумный и разрушительный муж. Красивый, как призовой бык и упрямый, как худороднейший из ослов.

Валентин сидит напротив, уткнув подбородок в руки со скрещенными бледными пальцами, и неотрывно на меня смотрит. Когда-то эта его привычка здорово меня нервировала – теперь я уже привыкла.

– И что она сказала?

– Анна Леонидовна? Думаю, ты догадываешься. Роберту я еще не звонила, но думаю, там ситуация не лучше.

– Лучше, честное слово!

– Не знаю, о чем ты думаешь. Правда, не знаю. У нас осталось – семь месяцев. И, судя по всему, все очень плохо.

Он быстрым движением грызуна трет нос об указательный палец. Знак того, что смущен.

– Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты так не делал? Ты выглядишь смешно и глупо. Становишься похож на крысу.

– Прости.

– Ни фига не прощу. Крысы – отличные звери, между прочим. Умные. Вот если бы крыса знала, что у нее отсрочка кончается через год, она бы вела себя иначе, да. Не пила мою кровь, не ленилась бы и не проводила сутки за идиотскими игрушками в компьютере. А училась бы, училась и училась.

Мои слова – почти бесполезны и бессмысленны, мы оба это знаем. Валентин – геймер, и этим все сказано. Собственно говоря, мы и познакомились в онлайне, куда я тоже люблю периодически залезать, чтобы забыть о сложностях реальной жизни. Но в виртуальном бойцовском клубе жизнь была со мной еще жестче, чем в реальности – меня убивали и терзали все, кому не лень, до тех пор, пока на выручку к моему чахлому чару нулевого уровня не подоспел однажды сияющий паладин восьмого ранга с Мечом Вседозволенности и в Доспехах Правды…

Когда я увидела Вальку первый раз – то чуть не захлебнулась нежностью и жалостью. Мартовский слякотный и ветреный вечер, хрупкая фигурка ребенка в дырявых ботинках и женской кофте. Что еще требуется, чтобы превратить твое сердце – в желе? А первое, что он сделал – это упал в обморок от недосыпа и недоедания. Черт, черт, черт!!! Не надо про это вспоминать, иначе я опять разнежусь, и Валька кое-чего недополучит, да. Что ему ой как причитается.

– Три последних раза ты не выполнил домашнее задание, а когда она пришла в четверг – тебя не было дома. Хотя она почти уверена, что ты просто не открыл дверь, так как слышала, что ты шуршишь по прихожей.

– Меня не было, честно!

– Знаешь, чему учат на первой лекции будущих психологов? Если кто-то говорит «правда», «честно» или «ей богу» – этот человек почти наверняка лжет.

– Я не лгу, правда… то есть, просто не лгу!

– Да, и где же ты был? Где ты, твою мать, дружище Валентин Николаевич, был, когда немолодая уже женщина-репетитор приехала через весь город вбивать знания в твою упрямую башку? Что за обстоятельства всепланетной важности не позволили состояться вашей встрече?

– Ко мне приходил Серега, и мы пошли в «Альфу». Там десятого турнир по Каунтер Страйку, и призовой фонд – пять тысяч, мы тренировались…

Да, этим он и жил. Раньше. По сорок, пятьдесят часов без перерыва просиживая в грязных и дешевых компьютерных клубах, чтобы раз-другой в месяц выиграть жалкие призовые крохи. Которых хватало на а) не умереть с голоду и б) на оплату этих чертовых клубов.

Впрочем, Валентин еще умница. Если бы это у меня была мама – спившаяся уличная попрошайка с лицом, похожим на гнилую брюкву, которая каждый день собирает в нашей крошечной квартирке теплую компанию из десятка бомжей – я бы, наверняка, очень скоро стала бомжом номер одиннадцать и умерла от паленой водки под грудой драных одеял на полу муниципального жилья в Бескудниках. Валька же, хоть и бросил школу в тринадцать лет – как мог, барахтался. Пусть и ушел из реальности – но не по вымоченной в спирте дорожке, а по вполне благопристойному оптоволокну…

– Валентин. Я ОЧЕНЬ расстроена. Очень. Нет-нет, не надо лезть ко мне целоваться. Пойми – при таких знаниях тебя не возьмут в институт, даже если за тебя заплатят золотом по твоему весу. Что мы имеем? Математик тобой доволен, но русский и английский – это катастрофа. Масштаба извержения Кракатау… Что такое, кстати, Кракатау?

– Вулкан, наверное?

– Правильно. Такая мерзкая огнедышащая горка в окрестностях Индонезии.

Он уже пересел на диван, прижался ко мне горячим телом, уткнулся шелковистой челкой под ухо.

– Я люблю тебя!

Еще бы ему меня не любить. Самое смешное, что и я его люблю. Но Валентину знать сие не положено. Я снимаю с груди его тонкие руки, перехватываю, зажимая в кулаке хрупкие, почти девичьи запястья.

– Все это кончится армией, понимаешь, придурок малолетний?

Не кончится, конечно. Я уже откупила его на год – откуплю и еще, если понадобится. Во-первых, у меня нет времени мотаться к нему с передачами на какой-нибудь Сахалин, во-вторых, Вальку там просто убьют. В первую неделю. У него же на лбу – штамп: «К выживанию – не приспособлен». Восемнадцать ему исполнилось три месяца назад и государство впервые за недолгую валькину жизнь Валентином заинтересовалось: к счастью, еще раньше им успела заинтересоваться я.

– Пойдем, – наконец говорю я, – пойдем в комнату и будем разбираться с нашими проблемами.

– Может, не надо? – он заглядывает мне в глаза и милое его лицо выглядит таким печальным, что даже хочется заорать «Конечно, не надо, я пошутила», сжать его в объятьях и засыпать поцелуями.

– Надо. Если ты ведешь себя, как глупый ребенок, то и наказывать тебя надо, как глупого ребенка.

Детей я не наказывала никогда, так что это неправда. Оба моих пацана растут, судя по всему, будущими знаменитыми преступниками, но прикасаться к ним я запрещаю всем – няням и мужу можно воздействовать на них только словом. Результаты пока плачевные, но доколе я жива – к моему ребенку никто безнаказанно не посмеет прикоснуться и пальцем.

Валентина в комнату приходится вести, обняв за талию – при этом он делает попытки упираться.

– Ну, пожалуйста, не надо! Не сегодня!

Года через два, если Валентинн будет расти так же, как сейчас, мне будет с ним не справиться, если он решит сопротивляться по-настоящему. Он уже сейчас выше меня на полголовы, но пока еще на пятнадцать килограммов легче. Хотя здоровое и, главное, регулярное питание сделало свое дело – Валька по прежнему очень тонок, но, по крайней мере, не похож на того заморыша, которого я полгода назад лишила девственности – сейчас он заметно раздался в плечах, слегка округлился в бедрах, а впалая ямка живота сменилась на симпатичные такие юношеские квадратики.

В большой комнате все продумано для того, чтобы здесь с удобствами размещался молодой обучающийся наукам джентльмен – широкая кровать вдвинута в нишу, по стенам идут ряды книжных полок светлого дерева, шкаф-купе с большими зеркалами зрительно увеличивает и без того немаленькое помещение, в одной из отворенных створок отражается компьютерный стол. А к стене придвинута невысокая, но длинная банкетка, обитая грубым гобеленом с райскими птицами – я эту банкетку заприметила сразу, когда только осматривала квартиру на съём и, не исключено, что именно из-за нее остановила выбор именно на этом варианте.

Я усаживаюсь в широкое зеленое кресло, а Валентин, пристроившись рядом на полу, утыкается мне лицом в колени.

– Валя, ты же знаешь, что нужно делать. Давай не будем тянуть кота за хвост.

– Я хочу тебя.

– Хочется – перехочется. Может быть. Потом.

Не «может быть», а точно, это мы знаем оба. После наказания Валентин всегда получает утешение – лично я иначе не видела бы и никакого смысла его наказывать.

– Иди же!

Он выдвигает банкетку на середину комнаты и снимает с нее свой синий рюкзак. Оборачивается через плечо.

– Что стоим, чего ждем?

– Раздеваться – совсем?

– Рубашку можешь оставить.

Еле заметная улыбка облегчения. Степень обнажения у нас зависит от тяжести вины и соответственно, строгости наказания. За всякую ерунду, к примеру, я даже банкеткой не пользуюсь: просто приспускаю с него брюки и трусы и укладываю поперек коленей… А за такое гнусное динамленье Анны Леонидовны, по-хорошему, стоило бы выдрать Вальку жестоко – совсем голым, но сегодня мне его слишком жалко…

Носки мы снимаем примерно миллион лет. Девицы из стриптиза, которым разгоряченная публика швыряет по сотне баксов за каждый миллиметр обнаженной кожи, и те не смогли бы так томительно долго скатывать с себя чулки.

Я молчу. Ноу комментс, так сказать. Хочет оттягивать удовольствие – пусть.

Валька берется за пуговицы на джинсах. Хорошие джинсы, кстати – из предпоследней коллекции дольче с габбаной, стоят до свинства дорого, но я не удержалась, захотела посмотреть, как эта синяя породистая роскошь будет смотреться на валькиных крепких ягодицах.

И, естественно, у него жестокая эрекция. Член стоит вертикально вверх, плотно прижатый к животу – до Вальки я и не догадывалась, что у мужиков так бывает, хоть всю жизнь и пополняла усердно свои познания на этот счет. Член Вальки меньше примерно в два с половиной раза, чем у мужа – так что если меня, допустим, на детекторе лжи будут пытать, изменяла ли я ему с Валентином, стрелка наверняка не дрогнет, когда я скажу «нет».

Тем не менее, я почти все время хочу этого мальчишку – такой вот природный феномен мы видим на этой картинке и объяснения ему не находим.

Черные трусы с белой резинкой также отложены на кровать, и Валентин теперь переминается босыми ногами у банкетки. Сам он на нее явно ложиться не готов – придется помочь.

Я встаю и, погладив Вальку по животу и по попе, заставляю его лечь на банкетку лицом вниз. Теперь он смотрит на меня, повернув лицо, как заяц из капкана – на приближающегося охотника. Я открываю внутреннюю дверь правого отделения шкафа и снимаю с полки два плотных черных шарфа.

– Привязывать нужно? – голос у него срывается на пару тонов выше обычного. Боится ребенок, страшно бедному.

– Да. Иначе ты сбежишь.

– Не надо, пожалуйста! Я буду лежать смирно! Я же прошлый раз лежал!

– В прошлый раз ты и в половину не так провинился.

– Ой.

– Вот тебе и «ой». В будущем станешь думать – прятаться от репетиторов, или не стоит.

Первым шарфом я плотно привязываю Валькины ноги в коленях, вторым – стягиваю кисти рук, просунутых под банкетку. Потом поднимаю длинную его рубашку до поясницы.

Когда я порола его в последний раз? Недели две с лишним назад. Ни следа не осталось – ягодицы снежно-белые, восхитительные, крепкие, с легким пушком ближе к ногам.

Я глажу его по атласной спине, по прохладному упругому заду. И чувствую желание, нежность и злость.

Ему созданы все условия. Лучшие учителя за немаленькие деньги тянут его к вступительным экзаменам за уши. Судьба распорядилась так, что у безграмотного сына алкоголической люмпенши появился волшебный шанс одним махом перелететь с десяток сословных границ и оказаться в мире, куда по праву рождения он был не допущен… а этот щенок делает все, лишь бы по недомыслию своему кануть обратно в болото!

Пылая священным гневом, я возвращаюсь к шкафу и, выдвинув ящик, осматриваю арсенал.

Широкий черный кожаный ремень. Кожаный ремешок от дамского платья – длинный, в палец толщиной, Валентин называет его «злым», так как он порет, действительно, очень больно – однажды я для проверки хлестнула себе «злым» по ноге – так полоса горела и ныла пару дней.

Нет, это все не то. Пожалуй, сегодня нам понадобится это… Из-под переплетенья еще нескольких ремней разной толщины и хлесткости я достаю пластиковую розгу. Ее я привезла из Лондона, из секс-шопа на маркете в Кэмдене. Гибчайший прут толщиной с телефонный провод и длиной чуть менее метра с маленьким треугольным расширением на конце.

– Нет, нет! Не надо розгу!

– Почему не надо? Надо! Есть мальчик, которого надо высечь. И есть розга, которой секут мальчиков. По-моему, так все складывается очень гармонично.

– Это слишком больно!

– И очень хорошо. В следующий раз будешь думать, о том, что делаешь. Не умеешь думать головой – будешь думать попой.

Что такое «порка» Валька узнал только у меня. Как и многое другое. Мать его не воспитывала никак – по-моему, она не очень-то и понимала, что у нее есть какой-то сын. Во всяком случае, когда я однажды приезжала в Бескудники, пытаясь поговорить о том, куда делось Валькино свидетельство о рождении, эта оригинальная женщина первые полчаса уверяла меня что дети у нее «были, да все померли» – и только сторублевка помогла дама сконцентрироваться и признать, что нареченное Валентином дитя как раз выжило… До одиннадцати Валька худо-бедно жил при бабушке, и был возвращен материнской заботе лишь после бабушкиной смерти. Насмотрелся он там всякого, но бит не был – подзатыльник-другой не в счет.

– Так как наказывать тебя я буду строго, и ты наверняка будешь кричать, то стоит принять меры.

Я взяла с полки диск визгливой Умы Сумак и вставила его в плеер, после чего отнесла прибор на кухню и плотно прижала колонки динамиками к соседской стене.

Слышимость тут слабая, но Валентин кричит порой уж очень громко – впрочем, с перуанским товарищем Сумак ему и под розгой не потягаться…

Когда первые завывания певицы огласили кухню, я вернулась в комнату.

– Ну что, приступим? – я погладила плоским кончиком розги выступающие ягодицы, которые мгновенно покрылись гусиной кожей.

– Нет, нет, пожалуйста, нет!

– Попу расслабь. И старайся ею слишком не вилять – а то розга может попадать случайно по нежным местам, которые я сечь не собираюсь. Ну-ка, дай-ка я проверю, твое имущество надежно там прикрыто? Подними живот… вот так. Теперь слушай розгу и думай о том, что она учит тебя хорошему.

– Не-е-е-ет!!!

Со свистом розга взлетает в воздух и пружинисто приникает к валькиной попе – по центру.

– А-а-а-а-а-а!

Обычно первые удары он терпит молча. Но это ремнем. А с розгой не помолчишь.

Вторая и третья розга заставляют Вальку рваться в воздух – но когда ты привязан – это довольно глупо. Валька добивается только того, что его попа взмывает вверх еще призывнее, и я с охотой откликаюсь на этот призыв – четвертый удар получается самым смачным. Багровые полосы получаются удивительно ровными – приятно посмотреть.

– Ай-йя-а-а-а-а-а-а-йа-а-а-а-ау-у-у-у-у!!!

– Прекрати так кричать. Порка только началась – а ты уже визжишь как резаный. Ты мужчина или нет?

– Больно! Больше не могу-у-у-у-у!

– Можешь. Видимо, придется наказывать тебя розгой чаще, чтобы ты научился себя под ней вести как следует.

После пятой розги Валентин выгибается и ухитряется раздвинуть ноги так, что его яички начинают опасно болтаться в зоне удара: говорю же, у парня инстинкт самосохранения – на нуле. Эрекции нет и в помине – половое желание заместили куда более острые переживания.

Приходится мне прерваться и, принеся с кровати небольшую подушку, подсунуть ее под Вальку так, чтобы тело было лишено свободы маневра – не хватало мне еще розгой ему мошонку рассечь.

Не удержавшись, провожу ладонью по попе – пять взбухших огненных полос.

– Не надо больше, я не хочу….

Доныть Валька не успевает, так как я опять пускаю розгу в ход. Ритмично хлопая прутом по заду и стараясь распределять наказание равномерно по обоим полушариям, я успеваю вставлять в перерывы между валькиными визгами простые поучения вроде «нехорошо лениться», «стыдно быть неучем», «будешь плохо учиться, будешь всегда – вжик – ходить – вжик – с красной попой – вжик».

– Миленькая, любименькая, я больше никогда не буду-у-у-у-у-у-у!!! – По валькиному красному лицу текут слезы, рот открыт, ровного уже помидорного цвета ягодицы судорожно безостановочно вибрируют. Пора и передохнуть немного.

– Сделаем паузу, скушаем твикс.

Валентин, подвывая, елозит животом по подушке, а я иду на кухню, допивать свой кофе. Сердце у меня бешено колотится, в глазах почти темно, живот дергает от судорожного желания.

Педагогика педагогикой, но не стоит отвлекаться от того, что там, в комнате, лежит обнаженный восемнадцатилетний красавец – страстный и покорный одновременно, а я, все-таки, женщина в самом расцвете сил, да… Тем не менее либидо придется немного подождать: с валькиным воспитанием я еще далеко не закончила.

Возвращаюсь в комнату. Валентин всхлипывает в банкетку, некоторые полосы на ягодицах уже начали темнеть, обещая назавтра превратиться в художественные синяки.

– Ну что, какие мы выводы уже сделали? Молчишь? Решил обидеться? Зря. За обиду ко второй части наказания мы добавим дополнительных розог…

– Ты меня совсем не любишь! – выкрикивает он и опять утыкается в гобелен. Выступил, значит, трибун народный.

Я присаживаюсь рядом с его ногами и начинаю ласково гладить горячие и бугристые ягодицы мальчика.

– Люблю – не люблю – какая разница? Ты мне очень нравишься. Я тебя все время хочу. И мне очень важно, чтобы у тебя все было хорошо. Чтобы ты учился, чтобы у тебя была богатая событиями, разнообразная и интересная жизнь. Я не хочу видеть тебя в армейских портянках и наголо стриженным, летающим на пинках у каких-нибудь тупых «дедов». Не хочу, чтобы ты вырос серым, необразованным быдлом, ведущим нищенскую жизнь. И когда я тебя наказываю – я делаю это для твоей же пользы. В твоем возрасте еще трудно быть ответственным и собранным – а хорошая порка помогает тебе помнить о своих обязанностях. Лучше ты сейчас покричишь и поплачешь час, чем потом всю жизнь будешь мучиться, понимаешь?

Говорю я всю эту чушь так проникновенно, что сама бы ей поверила – честное слово.

По уже поротой попе стегать можно мягче – без особого размаха – все равно еще больнее получается. Сейчас я встала у валькиной головы и, взяв его одной рукой за шею – поверх мягких завитков, – шлепаю розгой уже поперек имеющихся полосок.

Мальчик ревет в голос и задыхается от криков, пальцы ног его то сжимаются, то разжимаются, а ягодицы дрожат и дергаются – каждая в своем ритме, как самостоятельные живые существа. Самое время для светского диалога воспитателя с учеником.

– Ну что, идет тебе порка на пользу?

– А-а-а-а-а-айййй!

«Аай» это не ответ, поэтом розга опять впивается в красный зад – уже не полосатый, а почти клетчатый – на манер шотландского килта.

– Не слышу ответа.

– Идет!

– Что идет? – Со свистом и чмоканьем прут снова приземляется на попу.

– Мне! Порка! На пользу! – А-А-А-А!!!

– Хорошо, что ты это понимаешь.

На кухне перуанская патриотка разоряется так, словно ее тоже секут.

– Я могу позвонить Анне Леонидовне и пообещать, что такого больше не повторится?

– Да! Да! Ой, да-а-а-а-а!!!

– Как ты считаешь, мне нужно продолжать твое воспитание или махнуть на тебя рукой – живи как хочешь?

– Нет, нет, не надо!

– То есть, я правильно делаю, что секу тебя, когда ты плохо себя ведешь? Да? А где тогда «спасибо за порку?»

Валентин уже начинает хрипеть – и я понимаю, что представлению пора подходить к концу. Прежде, чем развязать его, я нежно целую иссеченные ягодицы парня и при каждом прикосновении он вздрагивает от боли, зато когда через две минуты Валентин, освобожденный от пут, встает с банкетки, весь мир может наблюдать, что перед нами – не мальчик, а мужчина, всевозможно готовый к исполнению своих мужских обязанностей.

Я целую соленое лицо, припухшие губы, прижимаю к себе его дрожащее от боли и возбуждения тело…

Как хорошо, что еще на пару часов я могу здесь задержаться – дома знают, что у меня сегодня – поздний обед с деловыми партнерами.