Мучительные мгновенья начинались с того, что меня звали в кабинет отца. Это делала молоденькая горничная, без тени сострадания на ее хорошеньком и довольно глупом лице. Я заходила и плотно закрывала за собой дверь. Первые секунды меня как будто не замечали, и я, закрыв за собой дверь и стоя напротив отцовского стола, краснела, мне становилось жарко, руки потели, и перед глазами все начинало плыть. Стыда я уже не чувствовала, с некоторых пор на смену стыду пришло новое чувство. Мне нравилось то, что предстояло испытать, нравилось и мучило.

Проходило несколько минут, и отец отрывался от бумаг. Он награждал меня серьезным взглядом из-под очков, снимал очки и тер переносицу, водружал очки обратно, и начинался разговор. Он длился ровно столько, сколько времени мне требовалось на подбор нужных слов и интонаций, чтобы раскаяние звучало искренне и чувствовалось понимание того, за что меня будут пороть.

Вслед за этим я подходила к дивану, спускала трусы, задирала юбку и укладывалась на живот. Отец снимал ремень, и начиналась порка. Через пять-семь ударов отец наклонялся и свободной рукой прижимал меня к дивану в пояснице. Теперь удары становились сильней, а я начинала всхлипывать, и порка длилась до тех пор, пока у отца, вероятно, не уставала рука, а у меня к тому времени всхлипы переходили в надрывный плач.

Я вставала с дивана и, спотыкаясь в спущенных до колен трусах, шла в угол, где стояла лицом к стене минут пять. После благодарила и могла уходить к себе.

В коридоре я непременно сталкивалась с горничной, она косилась на меня и смущенно уступала дорогу, будто коридор недостаточно широк для двоих. Я поднималась к себе, запиралась, и некоторое время мне не хотелось ровно ничего. Но вскоре наступал вечер, приходило время ложиться спать, и тут начиналось то, что было для меня вновь.

В комнате с потушенным светом, под теплым одеялом, я задирала ночнушку, спускала трусики, и мое наказание, случившееся незадолго до этого, повторялось.

Теперь я жила в большом и богатом доме, и моим отцом был статный и сильный мужчина средних лет. У меня по-прежнему не было матери, как и в жизни. Была служанка, только не молодая и глупая, выходящая бочком из спальни отца по утрам, а моя нянька, которая спала в комнате, соседней с моей.

Меня наказывали по субботам после гимназии. После гимназии я возвращалась прямиком домой. Я шла по улицам, и под каблучками сапожек поскрипывал снег, светило солнце, и в воздухе пахло ранней весной. Сладко потягивало внизу живота, и с приятным волнением я ожидала предстоящего.

Я входила в кабинет отца и, потупив взгляд, клала на стол табель. Отец изучал его и просил привести няню. Он отчитывал меня вместе с ней. Ее за то, что я мало времени провожу за уроками, а меня за лень и невнимательность. Няня сокрушалась, как всегда, и все кончалось тем, что под конец меня ругали в два голоса, а я краснела и не знала куда себя деть. Наконец нянька, кряхтя, шла за розгами, я же плакала и умоляла отца простить.

Входила няня с пучком розог, клала их на диван и быстрыми движениями начинала оголять мой зад. Я плакала, отец угрожал ужесточить наказание, и я начинала всхлипывать и пыталась унять слезы. Наконец я лежала с голой попой на диване, няня крепко держала мои ноги в щиколотках, а отец неторопливо отсчитывал тридцать розог.

На двадцатой розге, почти всегда именно здесь, наступало то мгновенье, которого я ждала. Я отнимала руку, натягивала трусики и засыпала.

На следующее утро я ждала следующей порки в кабинете отца, после чего я непременно столкнусь в коридоре с глупой служанкой, потом придет вечер, время ложиться спать, и я опять буду возвращаться из гимназии домой, а под каблучками будет поскрипывать снег.

Я росла и мечтала, что когда вырасту и выйду замуж, это обязательно случится зимой. Из дома отца молодой муж увезет меня на санях, и под их полозьями будет поскрипывать снег. Что у мужа будет еще жива нянька, и однажды она ему подскажет, как надо обращаться с молодой женой.