Провинность была вполне серьезная – Танька не пришла на свидание, хотя обещала. Я такие вещи принимаю близко к сердцу, поэтому был в ярости. Натурально, ей еле удалось уговорить меня высечь ее построже и потом все-таки простить. И вот...

Звонок в дверь. Танька стоит с какой-то странноватой улыбкой. Смысл тот, что она страшно рада меня видеть, но предстоящей экзекуции все-таки побаивается. Я приглашаю ее пройти, она заходит в ванную, а выходит... Дело в том, что в ванне плавают березовые и вишневые прутья.

– Это для меня? – робко спрашивает Танька, хотя ответ, конечно, очевиден.

– А я принесла то, что ты велел, – со смущенной улыбкой добавляет она.

Принести я ей велел прыгалки. Как-то, когда она рассказывала о своих детских годах (и детских порках, конечно – я, кстати, эту тему очень люблю), Танька проговорилась, что этого «инструмента» боялась больше всего на свете. Теперь она достает их из сумочки и протягивает мне.

– Так, – говорю я. – Ладно. Раздевайся – и в угол. На колени.

– Прямо сейчас? – испуганно спрашивает бедняжка. И, получив в ответ мой безмолвный кивок, отправляется в угол, стягивает с себя платье, и, оставшись в рубашке и трусиках, опускается на колени.

Я сооружаю из двух стульев и широких полированных досок – запчасти от какого-то шкафа – импровизированную скамью. Закончив свои труды, закрываю балкон – хотя и жара, но привлекать к предстоящей экзекуции внимание соседей не стоит. Так, теперь все готово...

– Ступай, принеси розги. – приказываю я.

Таня встает и отправляется в ванную. Возвращается она с розгами в руках и протягивает их мне.

Я качаю головой:

– Не так.

Девчонка вскидывает на меня глаза, после секундной запинки вспоминает. Она опять опускается на колени и подает розги на ладонях протянутых рук.

– Вот теперь правильно, – говорю я. – Ложись на скамью.

Танька забирается на скамью и ложится, подложив руки под голову.

– Нет, – говорю я, – вытяни руки, я их привяжу.

Понимая, что ничего хорошего это не предвещает, Таня жалобно бормочет какие-то просьбы, но послушно вытягивает руки.

Я привязываю их двумя полотенцами. Отхожу полюбоваться, потом задираю на ней рубашку, стаскиваю до колен трусы. Понимаю, правда, что было бы приятнее посмотреть, как она делает это сама: девочка, покорно спускающая трусики перед поркой – это же чудное зрелище! Но поезд уже ушел. Ничего, я знаю, когда восполню недополученный

кайф. Ну, вроде все готово.

– Получишь сто ударов, – говорю я, – в два приема. Первые десять – прыгалками, остальное – розгами. Считать удары будешь сама. Ошибешься – будешь наказана дополнительно. Все понятно?

Ответ у Танюшки получается довольно нечленораздельный, и состоит в основном из просьб пожалеть ее и хныканья, что сто розог это очень много, а прыгалок она очень боится... В общем, получается, что все поняла.

Начинаю, как и обещал, с прыгалок. Похоже, это действительно больно, потому, что с первого же удара Татьяна так вопит, что приходится напомнить ей о ее обязанностях.

– Ра-аз... – тянет она. – Два-а!!! Три!

Счет, конечно перемежается воплями, а прыгалки оставляют рубец за рубцом на пока еще белом заду. За что я прыгалки и люблю – звук удара сочный и резкий, а полосы получаются четкие, длинные. Ночью, засыпая, я буду поглаживать ягодицы прижавшейся ко мне Танюшки, и мне будет очень приятно ощущать под пальцами эти вздувшиеся рубцы.

После пятого удара перехожу на другую сторону – для этого и старался, сооружая скамью – чтобы иметь возможность сечь с двух сторон, для равномерности. Танька бьется так, что будь скамья хоть чуть поуже – обязательно свалилась бы. Особенно с учетом того, что ноги я не привязываю – нравится смотреть, как они дергаются.

Выдав десять прыгалок, откладываю «орудие труда» в сторону. Весь зад сверху донизу покрыт великолепными ярко-красными полосами. Не могу удержаться, чтобы не погладить все это великолепие. Танька рыдает, как-то длинно, с подвывом, с содроганиями. Но долгий отдых провинившейся пока не положен, и я берусь за розги.

Начав с сильных и резких ударов, постепенно учащаю их. Татьяна дергается, кричит:

– Больно! Очень больно!

После десяти-пятнадцати ударов она сбивается со счета, а вскоре и вообще перестает считать, а только вопит, стонет и плачет. Ее зад уже основательно исчерчен тонкими прерывистыми полосами от розог. Я некоторое время продолжаю счет, а потом тоже перестаю – если Танька получит больше, чем положено, то это ее проблемы.

Под конец бедняжка бьется и извивается уже непрерывно, не в такт ударам, дергает и сучит ногами, мотает головой. Она не сразу успокаивается, даже когда я перестаю сечь. Я отвязываю ее руки. Отдых нужен нам обоим, но проходить он, конечно будет по–разному. Я усаживаюсь на диване, а Таньку опять отправляю в угол. Она стоит на коленях, со спущенными трусами, рубашка задрана, и Татьяна придерживает ее руками. Дотрагиваться до попы ей, безусловно, запрещено, именно потому, что болезненное и саднящее место так хочется потереть руками!

Я читаю ей нотацию, а сам, любуясь ее голым напоротым задом, поглаживаю напрягшийся член. Татьяна отвечает уверениями в полном раскаянии, дрожащим голосом обещает «больше никогда-никогда так не делать», но, хотя звучит это упоительно и

трогательно, изменить (во всяком случае смягчить) ее судьбу это не может.

Ну, вот – отдых закончен. Наступил момент восполнить недостаток волнующих ощущений при подготовке к порке. Я приказываю Татьяне раздеться догола, но не разрешаю ей встать с коленей. Наблюдая, как она мучается, стаскивая трусики дрожащими руками, да в такой неудобной позе, я получаю какое-то особое удовлетворение.

Но вот она опять укладывается на скамью. Я беру прыгалки. Тут Таня впервые за время экзекуции начинает меня просить использовать только розги. Я даже частично поддаюсь ее мольбам.

– Ладно, прыгалками получишь только пять ударов. Но не по заднице, а по ляжечкам – хочу, послушать, как ты визжишь.

Место это чувствительное и «свеженькое», и Танька действительно визжит, тонко и заливисто:

– Ай-и-и-и!!!

После пяти таких арий, оставив на танькиных ляжках пять красных полос, я откладываю прыгалки, и собираю в пучок самые тонкие прутья. Этим «букетиком» я начинаю сечь быстро, не давая Таньке передохнуть.

Ни о каком счете, конечно не приходится и говорить. Ноги дробно стучат о скамью, Таня мечется и просто истерично вопит! Ее зад уже не просто красный, он цвета раскаленного железа, и кажется, так же полыхает огнем.

В некоторых местах, поцарапанных розгами, выступили капельки крови. Я снимаю пальцем такую капельку, и повернув Танькино лицо к себе, у нее на глазах слизываю кровь с пальца. Это уже завершающий аккорд.

В конце концов я решаю, что Танькина провинность достаточно наказана, и позволяю ей встать.

Татьяна сползает со скамьи встает передо мной на колени и просит прощения.

– Прости, милый... Спасибо... Спасибо за порку... Прости... – бормочет она слабым голосом, всхлипывая. Она целует мои руки, прижимает их к свои разгоряченным, мокрым от слез щекам.

Я приказываю ей раздеть меня. Она стаскивает с меня футболку, расстегивает шорты. После того, как она снимает с меня трусы, мой уже напряженный член оказывается прямо перед ее лицом. Не дожидаясь приглашения, она целует и его.

Я приказываю ей опять встать на колени, но на этот раз на диване. Сам я усаживаюсь рядом, и любуюсь «делом рук своих», поглаживаю ее зад, целую его. Потом пригибаю ее на четвереньки. Трахаю, правда не в попу, как можно бы для полноты картины: у Таньки к этому делу какое-то непонятное отношение. Но мне очень приятно и так. Совершенно божественно прижаться животом к ее пылающим ягодицам, а немного откинувшись, можно любоваться полосами от прыгалок на верхней части зада... Кончив, я разбрызгиваю сперму по ее попке, втираю этот природный бальзам в воспаленную кожу – вместо крема.