Инка прижалась к заднему сиденью, расплющив веснушчатый нос о стекло. Перед глазами мелькали то заповедные карельские сосны, то долговязый сорный кустарник, то обломки скал – иная глыба побольше, чем постамент Медного Всадника. Инка знала: знаменитый «Камень-Гром», для Петра, отыскали именно здесь. Мысли о скалах-постаментах, как и десятки других мыслей, мелькали в ее голове еще быстрее, чем сосны за боковым окном директорской «Волги», и так же мгновенно улетали вдаль. Лишь у одной хватало сил удержаться в это урагане, и она была самой жгучей, самой бесполезной: «Неужели все происходит в реальности?»

Конечно, она могла бы повернуться и глядеть вперед. Но кроме лучей вечернего солнца, ложившихся на черную полосу шоссе, она видела бы и затылок Юрия Ивановича. А еще он мог бы обернуться… Их глаза бы встретились. И он увидел бы ее слезы…

Она боялась напрасно. Юрий Иванович и не думал оборачиваться. Он гнал со злостью, надеясь оказаться в Ленинграде до одиннадцати. Впрочем, так ли это важно? Все равно – на улице, где живут родители этой Инки, или Маринки, черт бы ее побрал, он окажется лишь к полуночи.

В лагере «Озерный» было несколько смешных законов, настолько простых, что их можно было выучить еще в электричке, несмотря на гвалт, песни и липкие лимонадные подтеки на деревянных сиденьях. Самым смешным считался «Закон двадцати восьми минут». «Зверята-Озерята» считали его таким, потому что знали: за двадцатилетнюю историю лагеря он не применялся ни разу. Неизвестный чудак когда-то подсчитал – быстро собрать манатки и дойти до главных ворот можно как раз за двадцать восемь минут. Хронометрировал ли он эту операцию, производил ли мысленные расчеты – не ведал никто. Так, даже после пяти уроков гражданской обороны неизвестно, можно ли, соблюдая все инструкции, добежать до ближайшего бомбоубежища в случае начала ядерной войны? У таинственного Закона было негласное дополнение:. завершающий этап – транспортировку нарушителя дисциплины в Ленинград – должен был осуществить директор лагеря самолично. Только он мог вынести приговор. Только он мог привести в исполнение Закон двадцати восьми минут.

«Озерный» стал третьим пионерлагерем для Юрия Ивановича Вологдина. Он считал это повышением и был прав. Никому не придет в голову разместить пионерский лагерь в комарином болоте, но «Озерный» по своему расположению превосходил все остальные лагеря Ленинградской области. Запретная зона – километров сорок до финской границы, сосны, не знающие топора, озера, не знающие рыбаков. Уютные деревянные коттеджи, стадион с настоящими трибунами, лодки и катамараны у пристани, целый парк велосипедов, уютные аллейки, цветники. В столовой почти каждый день – мороженое.

Комфорт определялся контингентом. В «Озерном» отдыхал пионерский актив города и области. После двух ведомственных пионерлагов Юрий Иванович почувствовал себя сторожем зоопарка, перешедшего на ту же должность в зоологический музей. Путевка в «Озерный», этакий местный «Артек», считалась наградой за хорошее поведение. Шалости звеньевых и председателей дружин были невинны, предсказуемы и ограничивались пределами лагерной территории. Ни серьезных драк, ни курева, ни ночных визитов из пацаньей спальни в девичью, ни походов за территорию на ближайшую сельскую дискотеку – доказать мордобоем превосходство питерской шпаны над местной. Ничего, подобного тому, что подсадило Юрия Ивановича на валидол еще в первом лагере. Впрочем, справляться он умел. Иначе не попал бы в «Озерный». Педагог он никакой, но это и не его дело. Все сыты, здоровы, никто не утонул.

Проблемы начинались только в июле. Этот месяц был отдан Дворцу пионеров. В «Озерный» приезжали юные спортсмены, танцоры, биологи и литературный клуб «Пегас». Последний сразу стал особой головной болью Юрия Ивановича. Болью и вправду особой, не острой, скорее – обижающей своей необъяснимостью. Ну вот, к примеру, юные поэты сразу же сочинили «Марш зверят-озерят». И хотя официальный лагерный гимн: «Льется песня над гладью озерной» никто не отменял, неделю спустя «Марш» напевал весь лагерь. Текстик веселый, только не совсем пионерский.

Юрий Иванович, прекрасно знавший, чего стоят мальчишка-девчонка в двенадцать-четырнадцать лет, этих ребят иногда не понимал. Он решил специально познакомиться с отрядом «Пегас» (странная завистливо-восхищенная мысль глодала его: вдруг этот угреватый очкарик, или вот та конопатая девчушка – и есть будущие классики советской литературы?) Постарался, подготовил целую речь. Тему разработал: ребята, вы конечно, молодцы, сам мечтал быть таким в детстве, да вот, сами понимаете, какие были годы, в каком возрасте к пальцам пристала железная стружка. Старайтесь, работайте, больше читайте, не задавайтесь. Помните, до вас писали Шекспир, Бальзак, Пушкин, Горький, Шолохов, Фадеев, Твардовский. Юрий Иванович хотел еще упомянуть Лопе де Вега, но не знал, вставить его до Шекспира или до Бальзака.

Окончив речь он окинул взором ребят и спросил:

– Я надеюсь, согласны?

– Согласен, – просто, не поднимая руки, чуть заикаясь, ответил тот самый угреватый очкарик. – Как сказал самый великий художник XX века: художник, если тебе скажут, что ты пишешь лучше старых мастеров, знай – тебе солгали.

– Хорошо сказано, – кивнул обрадованный Вологдин, успев лихорадочно вспомнить самого лучшего художника XX века. – Репин?

– Это Сальвадор Дали, – ответил очкарик.

Юрий Иванович тогда замолчал, пораженный. Что Сальвадор Дали буржуазный и реакционный художник – он слышал. Но слова-то и вправду были верные…

С той поры он присматривался к «Пегасу», не переставая удивляться. Вот два пацана, одному четырнадцать, другому – пятнадцать, пинают теннисный мячик, пытаясь обмотать друг друга. Прошло минут пятнадцать, и вот они сидят на скамейке, болтая о чем-то. Проходящий директор слышит обрывок фразы:

– Если ты серьезно относишься к Сартру, то тебе рано или поздно захочется покончить с собой. Другого выхода нет.

И слово «пацан» замирает, нет, не на губах – в голове Юрия Ивановича. По вечерам «Пегасики» сидят на крыльце коттеджа и о чем-то говорят. Юрий Иванович слышит обрывки фраз. Понять бы о чем.

– Знаешь, кто твой Вознесенский? Отрыжка Маяковского. Ты еще Евтушенку вспомни. Когда прочтешь Бродского, знаешь куда засунешь своего Вознесенского? Не спорь, я его туда уже отправил.

И зачем рядом с этими акселератами болтается Инка? Неужели эта пигалица понимает такие разговоры? Впрочем, не такая уж и пигалица. Ей уже стукнуло тринадцать, хотя так сразу и не дашь.

Каждую смену в «Озерный» приезжало примерно триста двадцать ребят, из которых Юрий Иванович всегда выделял пять-шесть имен. В прежних лагерях – за особые хулиганские заслуги: «Чего сегодня Фомин натворил? Ничего? День какой-то странный».

Сейчас же он запоминал имена по другим причинам. Вот, к примеру, Инка. Вообще-то, ее зовут Марина. Но такую вертушку, верно, Мариной не называет даже учительница. Она – Маринка, кто же еще. Нет – все равно слишком длинно. Поэтому и зовут ее Инка. Иногда Инка-Маринка. Звучит, как финский танец «Летка-енка».

Впервые Юрий Иванович обратил на нее внимание в день открытия второй смены. Торжественный наряд всем немного прибавляет росту, но, все же, Инка казалась недопустимо маленькой. Когда дошла очередь представляться «Пегасу», Инка вышла на середину, подошла к флагштоку и звонким, раскатистым голоском прочитала стихотворение. Не про каникулы, не про счастливое детство.

Лебединый рассвет, журавлиные пашни

И туманное утро того сентября,

И солдат, свою землю врагу не отдавший –

Это Родина,

это Россия моя.

– Молодец, – шепнул Юрий Иванович заму по воспитательной работе. – Только запинается чуть-чуть. А кто репертуар подбирал?

– Не знаю. Это она сама написала, – шепнул в ответ зам.

В следующий раз Юрий Иванович увидел Инку ближе к вечеру, на пляже. Она, пыхтя и по собачьи работая лапами, со скоростью малогабаритного экскаватора зарывала в песок кого-то из друзей. Двое девиц по соседству делали подобную работу с такой же быстротой. Инка напомнила о себе пару дней спустя. В столовой разразилась коллективная драка «Пегасиков» со спортсменами. Главным действующим лицом полуминутного побоища оказалась Инка. Не успел зачинщик-спортсмен повалить на пол будущего поклонника Сартра, как она оказалась рядом. Ей хватило нескольких секунд, чтобы вылить на голову одному спортсмену недоеденную тарелку борща, другому запихнуть за шиворот мороженое, и вцепиться в волосы третьему. Конфликт был улажен директором, а участников, пристыдив, помиловали.

Этим же вечером на освещенной эстраде шел очередной лагерный капустник, неизвестно чему посвященный. В «активных» сменах не нашлось бы сил и на два таких спектакля, но сейчас, благодаря «Пегасу» и ТЮТу, фарсы, скетчи, иногда даже мелодрамы сменяли друг друга. На сцене стояла Лесная Нимфа в серебристом одеянии и звенящим Инкиным голосом жаловалась на бесстыжих пионеров: пугают птиц, белок ловят, тащат в рот едва завязавшуюся чернику. Вирши были, естественно, ее, Инкины.

Смеялись все, конечно, и спортсмены, сгрудившиеся  в своем углу. Смеялся, пожалуй, даже и тот, кто еще как следует не отмыл голову после битвы. И у которого в волосах остались кусочки свеклы, капусты, лука, моркови, баклажанов, перца, помидоров, маслин, укропа, петрушки, кисловатых яблочек, чернослива, картошки, зелени… Одним словом, все, что можно найти в тарелке с хорошо приготовленным борщом.

Почти каждый пионерлагерь имеет свой уголок неоприходованной территории. Ты прошел спальни, столовую, котельную, оставил справа душевую и углубился в сосняк. Лес густеет, за спиной смолкают голоса на спортплощадке, звонкую комариную тишь может прорезать лишь горн, да щербатый призыв старого громкоговорителя. И кажется, будто буря снесла забор, а директор об этом не узнал. И ты уже давно за пределами лагеря, в дремучей дали, где пора думать о сухом коробке спичек, компасе, перочинном ноже. Нет, не было никакой бури. Вот он, затерявшийся в чаще, гниловатый, но все же еще крепкий заборище. Это еще лагерная территория, и то, что минуту назад казалось началом глухой тайги, мгновенно превратилось в заброшенный уголок парка. Сюда приходят курить, драться до крови, говорить об очень важных вещах. Иногда приходят в одиночку.

Юрий Иванович иногда заглядывал и в эту часть лагеря. Он меньше всего рассчитывал подловить кого-нибудь на недостойном занятии. По опыту Вологдин знал: если кто-то хочет выяснить отношения или обсудить свою мальчишескую тайну (девчонки делают это в спальне), то помешать не удастся. Иное дело, если встретишь одиночку, соскучившегося по маме или безответно побитого и уныло сидящего на пеньке, даже не стряхивая комаров. В такую минуту как раз и рождается идея прямо сейчас махнуть через забор и, без копейки в кармане, потащиться на станцию.

Сегодня плакать было некому. Напротив, Юрий Иванович еще издали услышал тонкий звонкий голосок, выводивший песенку – гимн «Пегаса».

В литераторы, пускай, не выйдем мы,

Но не станет серым и обыденным,

Мир, однажды по другому виденный,

Однажды…

Пела Инка. Когда эта песня звучала на линейке, да еще в сопровождении оркестра, она лилась потоком, немного подавляя, как любой пионерский хор. Сейчас же между сосен струился тоненький ручеек, и в аккомпанемент ему хотелось дать флейту или простую дудку из бузины.

Вологдин прекрасно понимал: директор не должен шпионить за пионерами, но у него была добротная отмазка. Единственное хобби, которое он себе позволял – об этом знал весь лагерь – поудить час на рассвете. Признавал он только самодельные удилища и время от времени приходил сюда за хлыстами.

Вот и сейчас он, не обращая внимания на Инку, облюбовал будущую удочку. Не торопясь срезал, начал зачищать, стараясь не сорить корой. Краем глаза ухватил девчонку: она продолжала напевать, глядя под ноги, будто ища землянику. Вологдин прекрасно знал: последние две недели искать здесь нечего.

Подняла глаза. Заметила. Направилась.

– Юрий Иванович, что вы делаете?

– Не видишь? Розги готовлю. Танцоры опять тихий час сорвали. Я сказал зачинщику: или Двадцать восемь минут, или порка. Ты поняла, что он выбрал?

Шутка была старая, но не затертая. Вологдин рассмеялся сам, Инка смеялась тоже, еще громче и звонче. Даже слишком громко. На секунду по ее лицу пробежал румянец, и Юрий Иванович понял: она представила себя на месте виновника. Не уж трудно: кроме баталии в столовой у Инки накопились и другие мелкие грешки. Девчонка явно смутилась, поэтому Вологдин даже не продолжил шутку естественным вопросом: а ты бы что выбрала, голубушка?

– Юрий Иванович, – спросила отсмеявшаяся Инка, – вы правда во флоте служили?

Вопрос был естественным – директор гулял в тельняшке. Юрию Ивановичу захотелось в шутку обидеться: как, ты не знаешь? Ты можешь не знать такие вещи? Но он сообразил: так ведут себя перед девицами. Перед ним же была веснушчатая, голубоглазая девчонка, задавшая простой вопрос.

– Служил. Потом сошел на берег, теперь вас пасу.

– А отчего сошли? – невинным голосом спросила Инка. – Акула укусила?

Вот заразочка! Мелкие щенячьи зубки. Не акульи, конечно. Не кусила, ущипнула. Рассказать ей, что ли, медленно и обстоятельно, про тот день, про больницу, про приговор медкомиссии. Человек предполагает стать поэтессой или в море ходить до пенсии. Кто располагает – известно… Пока Вологдин думал над ответом, Инка сама осознала неуклюжесть шутки. Опять покраснела и… сама нашла выход из положения.

– Юрий Иванович, – стесняясь, причем не нарочито, искренне, как и полагается при разговоре с директором, спросила она, – скажите, вы в детстве писали стихи?

Конечно, писал. Даже можно попытаться вспомнить. Нет, начало на ум не приходит, в памяти зависла недописанная строчка из восьмиклассного посвящения соседской Таньке: «За это я тебя люблю,/ За это и не бью». Вроде, так кончил, сам над собой посмеялся. В итоге нарвал Таньке тюльпанов из-за высоченного забора и подарил, без всяких стихов.

– Нет. Не пробовал. А ты сейчас стихи сочиняешь? – И снова Инка покраснела. Можно было бы догадаться. – Ладно, не буду мешать. Меня уже заждались. Трудись. Больше сочиняй, меньше шали!

– Есть, товарищ  капитан! – звонко ответила Инка. И продолжила поиск несуществующей  земляники. При этом она насвистывала другую, совсем не подходящую ее возрасту песню о том, как «глаза прощаются, надолго изучаются».

Вологдин не знал, да и знать не мог политологическую теорию сдержек и противовесов – до Ельцина-президента оставалось лет десять, – но на практике использовал ее с успехом. В начале смены, когда надо было выделить вожатых отряду «Пегас», он нашел подходящую пару. Сева сам просил дать ему именно «поэтов». Он носил непозволительно длинные волосы, на грани выговора, знал почти триста гитарных песен и практически не следил за соблюдением тихого часа. В нарушение всех инструкций три-четыре раза за смену, глубокой ночью он уводил отряд за территорию, зажечь на пляже костер из сухого камыша и окрестного сухостоя. Юрий Иванович доверял Севе – он знал, что в отряде у такого вожатого если что-то и случится, то только в его присутствии.

Такая же практикантка Светлана была придана отряду как противовес Севе. Внешне она выглядела эталонной комсомольской чистюлькой, внутри же отличалась глупостью и агрессивной любовью к дисциплине. Светиным идеалом были спящие дети: казалось, ее огорчало, что тихий час не продолжается до ужина. Еще Света однажды честно призналась, что ненавидит стихи, так как памяти у нее нет, и на уроках литературы ничего вызубрить не получалось. У Светы были и другие, не очень приятные черты. Она любила обыскивать тумбочки в отсутствие хозяев. Ее обвиняли в воровстве, не каком-то серьезном, а мелочном: пара конфет, которые она тут же и съедала, незначительная косметика. Но дело она свое делала: из-за нее «Пегас» хотя бы внешне не отличался от других отрядов.

В середине смены Севу увезли с аппендицитом. Как назло, Сергей Михайлович, руководитель клуба, тоже отправился на несколько дней в Питер по семейным делам. Отряд оказался под полным контролем Светланы. В «Озерном» стало шумнее. Вожатая то и дело выкрикивала имена своих подопечных, как хозяйка зовет собак на прогулке. Чаще всего слышалось: «Инка! Инка!». А пару дней спустя к Вологдину прибежали из медпункта с сообщением, что туда обратилась Света. У Светы жутко болел живот, она сновала между кроватью и горшком. Вспомнив книги о Гражданской войне, вожатая сама поставила себе экспресс-диагноз – тиф.

– Как ты умудрилась, голубушка? – спросил Юрий Иванович. В его голосе сочувствия было меньше, чем возмущения.

– Это… Это они меня, наверное, – запинаясь и умерив стенания, ответила Света.

– Кто – «они»? – гневно спросил Вологдин. Вместо ответа больная опять ринулась на горшок. Директор понял, что правду можно открыть только в отряде, и помчался туда. Сокращая путь, он свернул с аллеи на сосновый косогор и под окнами коттеджа увидел то, что ожидал увидеть меньше всего. В другом лагере такую находку он бы, может быть, и проглядел, но в тщательно убранном «Озерном» стеклянная бутылка бросалась в глаза за тридцать шагов. Это была стеклянная фляжка из под коньяка. И пахла она спиртным. Догадка сверкнула молнией. Вологдин рванулся в медпункт и сдернул одеяло со Светланы.

– Пила отсюда? – Светлана, плача от стыда и страха, рассказала все: как она, в очередной раз проверяя тумбочки, нашла бутылку, наполовину наполненную «каким-то ликером», на всякий случай отхлебнула из нее и поставила на место, якобы намереваясь вечером провести расследование. Первый позыв на низ случился через двадцать минут…

Весь «Пегас» стоял на веранде коттеджа. Юрий Иванович позаботился, чтобы никого из вожатых или воспитателей, тем более пионеров из соседних отрядов, не было рядом. Такие истории полагалось сохранять в тайне.

– Последний раз спрашиваю, кто это сделал? – повторил он, взмахивая пустой посудиной. Поэты и прозаики молчали. Кто-то глядел в вечернее небо, кто-то, напротив, потупил очи долу. Некоторые лица были бледны. Часть отряда уж точно оказалось вовлечена в заговор. Вологдин огляделся. Да, точно, посторонних нет. Можно начать разговор.

– Вот, значит, вы какие – юные Толстые и Лермонтовы, – медленно произнес он. Каждое слово накатывалось на предыдущее, как ледяная глыба, попавшая в затор. – Значит, вожатого в больницу отправить – ума хватило. А как признаться – так кишка тонка. Весь талант иссяк. Трусы вы, и больше никто.

В наступившей тишине было слышно, как над далеким озером крикнула чайка.

– Если вы не признаетесь, чем отравили вожатую… Работать с вами никто не захочет, да и я не позволю. И вы все отправитесь домой. По вине...

– Юрий Иванович, – раздался знакомый тонкий голос. Почему он решил, что виновной окажется именно Инка? Почему именно так и оказалось? Ребята расступились, и Инка вышла вперед. Она подошла к директору и протянула ему смятый картон – расплющенную коробку из под лекарств. Когда Вологдин взял картонку в руки, то почувствовал тепло – недавнее тепло Инкиного тела. Видать, засунула в карман шортов, а выкинуть забыла.

– Вот. Это мне дала мама, принять, если будет запор. Я все таблетки положила в бутылку – там был шартрез. Лимонадом разбавила и взболтала. Я знала – она обязательно попробует... – Дальше следовало еще какое-то, совсем уже вялое и лепетное объяснение. Вологдин не слышал. Он слышал только собственные слова, которые и должен был произнести через секунду:

– ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ МИНУТ!!!

По большому счету, выгнать к чертям собачьим надо было Свету. Ну, не выгнать, перевести на другой отряд. Желательно – дня три назад. Кстати, узнав, что она проглотила не содержимое пробирки из бактериологической лаборатории, а обычное слабительное, дура поправилась почти сразу. Об этом Юрий Иванович узнал, выводя из гаража машину.

Следовало бы произвести более глубокое дознание. Не могла одна Инка привезти в лагерь и таблетки, и ликер. По мордашкам ее друзей, тем более – подруг, было видно: рыльце в пушку у многих, диверсию готовили коллективом. А главное – жаль девчонку. Вологдин уважал людей, которые умели то, чего не умел он. Независимо от их возраста. Вот и сейчас. С одной стороны, она поэт. Стихи пишет, судя по всему – хорошие. С другой же стороны – пигалица еще, веснушчатая мелочь. Такую не из лагеря отчислять надо, а просто снять ремень и… Ну, нет! Может, она после такого стихи писать вообще перестанет. А кто будет виноват? Он, Юрий Иванович. Поэтому-то Вологдин и выжимал предельные скорости, желая одного – как можно скорее оказаться в Ленинграде.

Заяц. Зайка. Зайчик. ЗАЙЧИЩЕ, ТВОЮ МАТЬ! Грязно-белый комок выскочил на середину шоссе и замер, видно, не зная куда ему прыгать дальше – вперед или назад. Сирена «Скорой», обгони она сейчас «Волгу», прозвучала бы тише, чем Инкин визг. Не таким уж большим защитником животных был Юрий Иванович, но именно из-за этого визга он начал тормозить, а потом и выворачивать право, когда понял: канавы на обочине нет. Стало тихо. Заяц, оправившийся от стресса, уковылял в кустарник. Инка и Вологдин остались на дороге вдвоем. Верней сказать, не на дороге, а на обочине.

– Как ты? – спросил Вологдин. Инка ответила что-то дрожащим шепотом, энергично при этом кивая: все в порядке. Юрий Иванович приоткрыл дверцу, сделал глубокий выдох. Затем закурил. Руки не дрожали, но он чувствовал – возьмись за руль прямо сейчас – задрожат. И как только не перевернулись?

– Юрий Иваныч, – внезапно раздался звонкий, такой же, как прежде, Инкин голос, – вы знаете, почему Пушкин не был с декабристами на Сенатской площади?

Вологдин помотал головой. Сил рассердиться на идиотский вопрос у него сейчас не было.

– Он выехал из Михайловского, но тут дорогу ему перебежал заяц. Александр Сергеевич решил, что это плохая примета и вернулся.

– Ну, и что? Мне в следующий раз – давить, что ли?

Инка замолкла, позволив Вологдину затянуться еще раз, а потом сказала, как можно непринужденнее:

– Возвращаться надо, Юрий Иванович. Пути не будет.

Да ведь права она, обормотка! Какое, к чертям, «добраться до полуночи»! Он же теперь потащится черепашьими скоростями. А впереди развлечение: будить ее папочку-мамочку в два ночи и, глядя в их невыспавшиеся глаза, сдавать дочь под расписку. Но вернуться? Да об этой истории через сутки узнает весь лагерь, а одаренная пигалица станет главным героем. Вывела из строя вожатую, а ее посадили в «Волгу», покатали по окрестностям, показали зайку и привезли обратно. До конца смены он не сможет заснуть – чего-то еще выкинет вдохновленная детвора!

– Ты понимаешь, что наделала, гений из третьего звена? Светлана Николаевна чуть не окочурилась. А если бы ты с дозой переборщила? Думаешь, человека можно только с умыслом умертвить?

– Она могла окочуриться только со страха. Я прочла инструкцию – о побочных эффектах ничего не сказано.

– Слушай ты, поэт-фармацевт, я сам чуть не окочурился. Ты представь, мне сообщают: у вожатой интенсивный понос. Это же признак дизентерии или чего похуже. А у меня, сколько ни работал, ни одной эпидемии. Поэтому меня сюда и направили. Вот из-за таких-то историй у взрослых мужиков сердца и лопаются. Поймешь когда-нибудь.

– Простите пожалуйста, Юрий Иванович, – промямлила Инка. Абсолютно искренне, уже без вызова, без подначек. На Вологдина не смотрела, уставила взор на освещенные закатом вершины сосен.

– Вот интересно, если бы ты такое в городе выкинула, с учительницей, что бы с тобой сделали папа и мама?

– Не знаю... Мама поругалась бы немножко. Папа – подольше. Пообещали бы в Клуб не пустить. Но я все равно сбежала бы. Я в этом году ни одного занятия не пропустила!

– В школе?

– Конечно, нет. В Клубе.

Немного молчания. Подумав, Вологдин потянулся за второй сигаретой.

– А папе ни разу не приходило в голову взяться за ремешок? – По Инкиным щекам пробежал румянец. Тот, который именуют предательским.

– Нет. Может быть… к сожалению. Просто он зануда. Как начнет читать морали, так и на третий день не остановится. Я раньше, когда по двору шаталась, завидовала тем, кого порют.

Опять возникла пауза. Ее прервал Юрий Иванович:

– Ладно, диспуты окончены. Поехали.

– Куда? – упавшим голосом спросила Инка.

– Куда ехали. Сама подумай, разве можно такое взять, да и простить? Пусть тебе твой папа еще моралей почитает. Может, польза будет.

– Не надо, Юрий Иванович! Лучше выпорите меня. А я буду себя хорошо вести.

Вологдин внимательно посмотрел на Инку, вжавшуюся, как щенок, в заднее сиденье. Будто смотрел впервые. Девчонка с широко распахнутыми глазами, полными страха и надежды. Надежды, пожалуй, больше. А вот после этого за дисциплину можно не волноваться. Она будет беречь тайну, их маленькую тайну.

– Не передумала? Если не скажешь «нет» – выпорю обязательно.

– Да, да! – быстро ответила, почти выкрикнула Инка. Как возле театра, когда предложили последний лишний билетик. Или – как последний билет на последний поезд.

– Ну, тогда поехали?

– Куда? – опять со страхом спросила Инка.

– Конюшню искать. Где еще пороть полагается?

«Конюшня» отыскалась минут через пять, как и надеялся Юрий Иванович. Незадолго до встречи с зайкой он видел на развилке, в стороне от шоссе, «уголок ленивого туриста» – деревянный столик и две скамьи вокруг него. Само шоссе было сейчас пустынно, а уж лесная дорожка – явно не пользовалась ничьим вниманием. Если кто и появится – будет слышно за километр. Глядя на замкнутое и собранное лицо Инки, Вологдин надеялся, что их не будет слышно за километр. Инка вышла из машины первой. Юрий Иванович еще раз оглядел ее тоненькую фигурку. Бедняжка собралась в изгнание как полагается: вместо босоножек – кеды, вместо шортов – джинсы. Рука Вологдина нащупала ремень, и он тотчас же оставил эту мысль, представив широкую кожаную полосу. Да этим ее пришибить можно, если огреть как следует. А огреть как следует придется. Иначе нельзя.

– Готовься к процедуре, – бросил Юрий Иванович, направляясь к кустам. Минут через пять он появился, держа в руках несколько длинных прутьев. По пути он успел удалить с них кору и почки. Инка, казалось, уже забыла, зачем они прибыли на эту поляну. Она бродила по краю, выискивая в густой траве сохранившуюся землянику.

– Погоди минутку, – сказал Вологдин. Он сходил к машине, принес тряпку, обтер ей почерневшую от дождя скамью. Инка прекратила поиски земляники и глядела на прутья, брошенные на стол. На ее лице появилась улыбка, которая явно стоила ей некоторых усилий. Юрий Иванович снял пиджак и расстелил на скамейке.

– Зачем? – спросила Инка как можно более бодрым голосом.

– Штанишки снять придется. Иначе никакой пользы, только пыль гонять. А скамейка – грязная.

Инка вздрогнула, уже без всякой улыбки взглянула на него. Потом опустила голову, впившись взглядом в разложенные розги.

– Пожалуйста… Вы бы не могли?

Чего не мог бы? А, отвернуться. Будто и так чего увижу. Но он все равно отвернулся. Заодно взглянул на шоссе. С него, пожалуй никто и не увидит. Даже если подкрадется на велосипеде.

– Я готова, – раздался дрожащий Инкин голос. Инка была готова, причем как следует. Она стянула на щиколотки не только джинсы, но и трусики. Руками она вцепилась в край скамейки, вцепилась плотно, будто скамья сейчас оторвется от земли. Лицо лежало на худых, острых локотках. Ее попка была пухлой и маленькой: ремень Юрия Ивановича и вправду накрыл бы ее, как полотенце. Обе половинки крепко сжались. По телу Вологдина пробежал нежданный импульс. Ведь сколько ему приходилось видеть за эти годы голых коленок, купальников, иногда полупрозрачных на теле почти взрослых, созревших девиц. А тут – мелочь с веснушками. Но так сжато тело. Так напуганы, но при этом, по-прежнему, немного дерзки глаза. Лучше не тратить время на сопутствующую лекцию. Тем более, комары налетят.

– Не смей так делать! – громко сказал он и ударил, слабее, чем сам ожидал. Инка вздрогнула. Следующий удар был без слов и оказался сильнее. Через всю попу протянулась полоска. Секунду спустя ее перекрестила другая.

– Больно, – прошептала Инка.

– А будет – больнее. Чуть человека не отравила! Вот тебе!

Инка вцепилась в скамейку еще крепче. Потом впилась зубами в руку. Впрочем, ненадолго. Еще три-четыре удара и она взвизгнула.

– Лагерь бы на карантин из-за тебя закрыли! Об этом подумала? В следующий раз задумаешь такое вредительство, с попой своей посоветуешься! У нее память крепкая.

Перед следующим ударом Юрий Иванович задержался. Надо дать девчонке отдохнуть. И главное – не промазать, не задеть ноги. Ей же, дурочке, уже завтра в шортах ходить.

– Это тебе было за сегодняшнее. А это – на будущее. Чтобы запомнила. Вот! Вот, вот, и вот! Все!

Юрий Иванович отошел в сторону и закурил. Пальцы, вынимавшие «Космос», чуть дрожали. Из-за спины доносилось тоненькое всхлипывание. Потом он обернулся. Инка уже натянула джинсы, только не застегнула. На столе остались два невостребованных прута. Она схватила их, согнула, не в силах разломать, бросила под стол, к остаткам туристского мусора.

– Ну, вот, выпороли, – дрожащим от слез голоском сказала она. – Теперь везите в Сибирь.

Инка полудремала, забравшись с ногами на заднее сиденье. Сперва она легонько всхлипывала, потом рыдания перешли в еле слышную песенку-мурлыкание. Юрий Иванович не разгонялся, он не любил быстро ездить в темноте. Иногда он оборачивался, глядел на Инку. Ему хотелось поменяться с ней местами. Вернуться, хоть на минутку в свое детство, которого-то и не было на самом деле. Также дремать на мягкой коже, глядеть сквозь прищуренные глаза на дорогу, на стволы сосен, освещенные фарами. Знать, что тебя везут, куда ты хочешь…Справа от машины блеснула зеркальная гладь озера. Вот мы и дома. В будке зажегся свет. Сторож медленно просыпался.

– Юрий Иванович, спасибо вам большое, – донесся голос с заднего сидения.

– Это за что спасибо-то? – спросил Вологдин.

– Что домой не отправили.

– Пожалуйста, – серьезно ответил директор. – Кстати, пора тебя наказать.

– Что?! – раздался недоуменный Инкин голос. Казалось, ее глаза блеснули в темноте.

– Во-первых, ты на три дня лишаешься пляжа. Не хуже меня понимаешь, почему. А во-вторых, небольшая трудотерапия. Тебе, как главному таланту нашего лагеря, поручается персональное задание: написать новый гимн. Старый мне не нравится самому, но что вы с ним сделали… «Мы ребята, озерята-озверята!». Сделаешь нормальный. Мне первому представишь.

– Есть, товарищ капитан, – ответила Инка.