Даже до жизни в Отделении я трусила при одной угрозе меня туда отправить, а по переезде и вовсе стушевалась. Но сперва меня никто не трогал. Меня вежливо пригласили в кабинет, а он оказался всего лишь кабинетом парикмахерши. Там меня коротко остригли и одели всего лишь в одну белую рубашку с рукавами, что доходила до колен. Потом я стояла в этой рубашке в кабинете начальницы Отделения и уверяя ее, клялась, что буду всегда очень прилежной и послушной, так что на меня не надо обращать никакого внимания. Я вообще трушу, когда на меня обращают внимание.

— Не сомневаюсь, — подтвердила мои клятвы начальница. — А для начала встань на четвереньки и поползай по полу в моей комнате.

Я подумала, что надо непременно выполнять все, что мне говорят, так как у всех из охраны Отделения, кто попадался мне в коридоре, в руках были хлысты. Очень они многообещающи, а я знаю, что это такое. Так что я встала на четвереньки и поползла по кругу.

— Молодец, — сказала приказывавшая мне женщина. — Хорошо, что ты совсем не гордая. Иначе твою гордость мы выбьем... Поселите ее сначала в клетке!

Меня поселили в железной клетке в одной из комнат верхнего этажа. Через час в комнату мою зашла молодая надзирательница и принесла железный ошейник с кольцом для поводка. Она была очень красивая, так что я подумала в очередной раз: ах, почему я не лесбиянка! С тех пор я так и жила в этом ошейнике, чувствуя постоянно какое-то давление, какое-то унижение, которое мне тем не менее очень нравилось. Правда, иногда ошейник сбивался набок и тер шею, но стоило его поправить, как я опять была вполне довольна своим положением.

Почти сутки меня вообще никто не посещал, так что сильно хотелось есть, пить, а также, естественно, в туалет. Крикнуть, позвать кого-нибудь я боялась. Наконец появилась высокая девушка в форме надзирательницы, выпустившая меня до ближайшего унитаза. Рядом с унитазом была раковина, так что напиться тоже удалось. Когда я вернулась в эту же комнату, то сказала тихо и как можно трусливее:

— Госпожа, разрешите... я хочу поесть.

— Это лишнее желание, — сказала девушка. — А за лишние желания вам положен хлыст. Встань на четвереньки и заголяйся.

Я приняла эту позу и выпятила ягодицы, немного дрожа от испуга. Впрочем, стегнули меня всего три раза и не очень больно, только чесалась потом попа целый час. Теперь я уже никогда ничего не просила, не подумав сперва десять раз.

Девушку звали очень красиво — Гелена. Еще через сутки она снова выпустила меня из клетки в туалет, а заодно принесла салат из огурцов с помидорами. Хотя еда была очень скудной, я не ела уже три дня и почувствовала к ней горячую благодарность. Хотелось целовать ей руки или ноги. Вместо этого я вылизала тарелку от подсолнечного масла, так что ее можно было не мыть.

— Теперь на еду себе будешь зарабатывать, — сказала Гелена. — Твоя обязанность будет в стирке ковра с парадной лестницы.

Лестница была красивой и просторной. Под железными рейками на ней лежал ковер, состоящий из нескольких отдельных дорожек. Днем здесь ходили люди, а вечером я вынимала их, несла наверх в большую прачечную комнату и там стирала с хозяйственным мылом. Потом надо было просушить дорожки на специальном радиаторе (сохли они часа по два), принести обратно и постелить на лестнице.

— Раздевайся, чтобы не пачкать рубашку, — велела в прачечной Гелена.

Я стирала голой, но тяжелая работа меня все равно утомила, и пот лили градом. Слишком часто присаживаясь отдыхать, я провозилась всю ночь и не успела как следует просушить ковер. Пришлось стелить полусырым. Утром по ковру прошла начальница и спросила меня:

— А как, хорошо учит хлыст?

— Я его боюсь, — прошептала я, ожидая порки за нерасторопность.

— На первый раз прости ее, Гелена, — сказала начальница надзирательнице. — Но в следующую ночь мой быстрее и старательнее, иначе подгоним.

Я проспала день, а вечером опять пошла «на работу». Теперь я не обращала внимания на усталость и выполняла все добросовестно. Дорожки успели высохнуть. Наутро я впервые получила в качестве поощрения тарелку жареной картошки. Мне показалось, что я совсем освоилась и теперь меня ждут только поощрения. Я ошибалась.

В субботу меня повели в душ. Одинокое житье в запертой клетке и ночная работа было причиной того, что до этого я мало была знакома с другими девчонками, жившими в Отделении. Теперь я мылась вместе с ними. Одна, по имени Регина, спросила, не я ли стираю по ночам в прачечной.

— Я, а что, плескаюсь громко, мешаю?

— Да нет. Просто девку, которая до тебя так же плескалась, замуровали неделю назад в стену.

— Как?! — испугалась я.

— Так. Она сбежать хотела два раза, по ночам из Отделения вылезала, то через трубу, то мимо охраны. И вот ее приговорили к этому... как ее... к замурованию. Она сейчас живет в кирпичной комнатке с маленькой дырочкой, через дырочку ей подают хлеб и воду.

— Какой ужас, — перекосилось мое лицо. — А надолго это?

— Навсегда, — сказала Регина, намыливая коротко стриженные, как у меня, волосы. — Она там часто воет во весь голос, в темноте и в грязи, на первом этаже, в конце коридора. Сходи как-нибудь, послушай...

На следующую ночь я пошла на первый этаж в конец коридора. В свежей выложенной кирпичной стене было отверстие. Я сказала в него:

— Эй! Ты там?

— А-а-ээ... — донеслось оттуда. — Ты кто-о-о-о?

— Я Наташка, — ответила я, жутко заинтригованная, — и стираю теперь твои ковры с лестницы.

— Наташка! — простонала девушка внутри. — Никогда, никогда отсюда не убегай! Знаешь, как мне сейчас тошно... Может, меня простят? Да нет, не простят... — и сквозь рыдания добавила. — Тут за моей спиной еще одна девка замурована, ее уже несколько лет не прощают... Я ей часть хлеба с водой передаю.

Так я, содрогаясь от ужаса и давая себе страшные клятвы слушаться и терпеть, слушала рассказы замурованной, а потом отвечала на ее вопросы об изменениях в Отделении. Так прошло часа два, а потом я вдруг вспомнила, что мне надо стирать! Побежав наверх, я очень старалась, но за два часа до общего подъема надо было положить дорожки на сушку. Все было как-то сумбурно. Утром начальница посмотрела мою работу и сказала:

— Недостирала! Не стараешься... Гелена, отдай ее Надежде, пусть высечет.

Девушка Надежда тоже была надзирательницей, но толстенькой и низенькой, а мне такие не нравятся. Она увела меня в мою комнату, раздела догола, поставила к решетке клетки, а потом приковала к решетке кольцо моего ошейника обычным навесным замком. Получилось, что я стою, подтянутая к клетке за шею. Руками она велела мне взяться за железные прутья.

Когда хлыст засвистел в первый раз, я думала, что сейчас мои ягодицы обожжет боль, но Надежда, оказывается, ударила куда-то в пустое место.

— Госпожа, пожалуйста... — стала я просить, со страхом втягивая попу, — вы меня, пожалуйста, не больно... Пожалуйста, я же послушная... Я терплю, работаю... Не больно, пожалуйста...

Надзирательница, наверное, смягчилась, но хлыст все-таки загулял по моей голой спине, попе и ногам. Я кричала, выгибалась, сжимала руками прутья и поднималась на носочки у решетки. Слезы текли из глаз. Надежда перестала хлестать, отстегнула меня, а я упала на колени к ее ногам и от избытка чувств поцеловала кожаный сапожок.

— Одевайся, — сказала она, — и в клетку!

На следующую ночь я уже не отлучалась к каким-то там замурованным девчонкам. А про Надю я подумала, что она очень даже красивенькая, но не хочется больше быть выпоротой такой милой девушкой. Надежда следила за мной вторую неделю в Отделении. А потом пришлось изменить привычке ходить в одной рубашке на голое тело. Временные затруднения заставили взять кусок полотна и намотать вместо трусиков. Я читала, что в средневековье были такие набедренные повязки.

Надежду сменила третья надзирательница, Ирэн, которую я про себя звала Ирина. Она была настоящей принцессой — с золотистыми длинными волосами, стройная. Ей сразу же не понравилась моя поза в прачечной во время оттирания ковра.

— Сядь на корточки, перестань во время работы задирать зад, — приказала она. — а то я стегну тебя по нему хлыстом.

Я подобрала полы рубашки, так что Ирэн увидела мою повязку. Сразу все сообразив (все мы женщины), надзирательница сообщила, что в ближайшие дни наказывать меня хлыстом не будет, но уж потом мне достанется, она это обещает.

Обещание сбылось: Ирэн не понравилась чистота ковра, хотя несколькими минутами до нее пришедшая на работу начальница Отделения ничего особенного не заметила. Велев идти за ней, моя златовласка поставила меня к решетке, пристегнув за шею, как когда-то Надежда.

— А теперь, — услышала я, — рассказывай, как ты любишь хлыст. Ну!...

— Люблю хлыст, — покорно повторила я, — за то... что...

И тут мою попу обжег такой удар, какого я никогда до того не получала. Я вся дернулась, руки мои сами собой отцепились от прутьев, рот сам собой завыл, а я завопила:

— Не-е-ет! Так нельзя-а-а-а... Я сейчас расскажу, все расскажу...

Пришлось продолжать «с хода», но фантазии мне не занимать. Оглядываясь ежесекундно назад, я понесла первое, что приходило на язык:

— Я люблю хлыст, потому что я боюсь его. Я боюсь его, потому что он такой хлесткий, так впивается, я даже приплясывать начинаю, у меня ноги сами пляшут... Я люблю хлыст, он такой коричневый, гладкий, а моя попа тоже гладкая, но после него она становится вспухшая, мне горячо. От хлыста так больно, что я сделаю что угодно, только бы его просто любить, а не получать им...

Ирэн захохотала:

— Так-так, интересная мысль. Ты у нас мазохисточка, девочка!

От этих слов мне стало так жарко, что я испугалась, не кончила ли прямо стоя у решетки. Но тут по моим ягодицам пришелся второй удар, все мысли сразу вылетели из головы, а уши услышали, как мой рот орёт:

— И-и-и-и! А-а-а-а!

— Ты поняла, как я порю, — сказала Ирэн. — Если не хочешь получать так каждый день, а то и каждый час, придется меня полюбить... Совсем не так, как ты подумала. Смотреть преданными глазами, сидеть на корточках у моих ног. Приказания мои исполнять с быстротой ракеты. Поняла?

— Да, госпожа! — выкрикнула я, разоткровенничавшись. — Я вас уже люблю! Я люблю тех, кого очень боюсь! Пожалуйста, я все-все для вас сделаю, только скажите!

— С сегодняшней ночи, — сказала девушка, грациозно подходя и отстегивая меня, — будешь не только стирать ковры, но в те часы, когда они сохнут, мыть лестницу сверху донизу. Не разгибаясь, ясно?

— Да, госпожа, — упала я уже к ее ногам и подумала, что и вправду полюблю кого угодно, только бы пореже визжать под ударами хлыста. Попа дороже.

Эта самая Ирина, когда случалась ее неделя за мной следить, меня гоняла очень и очень строго, так что до своей клетки я еле добиралась от усталости. Но она не наказывала хлыстом, если убеждалась, что я ее боюсь, а следовательно, боготворю. Вот когда надзирательницей была Надежда, она стремилась хоть разик за день стегнуть меня во время работы. Наверное, ей нравился сам вид рубца на моих ягодицах. А Гелене вообще все было до фени, но та тщательнее всех проверяла ковер. Я понимала, что полное и искреннее подчинение возможно, только если вызвать у себя настоящую любовь. Любила я Ирину, потому что она секла больнее других, а я боялась ее больше всех.

Прошел целый месяц, меня повели ко врачу на осмотр. Оказалось, что я на своей голодной диете похудела на четыре килограмма. В общем-то, я и раньше не толстая была, так что стало даже некрасиво. И я в душ ходить стеснялась. В душ мне разрешили ходить каждое утро, после ковра и лестницы.

Когда я пошла однажды в душ, там была прикована к стене тощая девчонка. Ее попа была не просто исполосована, а даже не знаю, как сказать — просечена насквозь. Она вертела ей и плаксиво говорила всем входящим:

— Вот, смотрите, как меня наказали за то, что я хотела убежать!... Спасибо еще, что не замуровали! Мне сказали стоять здесь и всем говорить, чтобы они никогда, никогда не убегали из Отделения! Все, кто пытается, убежать, говорят они, не могут, а всех вот так секут! Посмотрите на мой зад, посмотрите!...

Я не стала смотреть на ее попу, а стала мыться. Мне было страшно. Я вспомнила, что до Отделения я ходила по улицам и думала, что такое моя судьба. Я поймала себя на мысли, что больше об этом не подумаю вообще. При чем здесь судьба? Я буду думать только о том, как бы уберечь попу вот от такого наказания, как у этой беглянки. А какой-то там мир и его цели для меня, наверное, больше не существуют.

Меня вызвала к себе в кабинет начальница и сказала:

— Покажи зад.

Я быстро встала на четвереньки и задрала рубашку.

— Чистый, — констатировала она. — Значит, ты справляешься с обязанностями. Можно наградить тебя свиданием с мальчиками.

«Какие мальчики?» — не поняла я сперва, а потом вдруг мне стало как-то холодно, до гусиной кожи. Меня повели в комнатку, в стене которой было окошко размером с телевизор. За окошком был такой же коридорчик в тридцать сантиметров длиной, а за ним — другая комнатка, относящаяся к мужской части Отделения. В окошке показалась бритая наголо голова парнишки. Мне он сразу понравился, потому что был такой тихий...

— Меня зовут Ромка, — сказал он.

— А меня Наташка.

— Ты чего делаешь?

— Ковры стираю. А ты?

— А я вот кирпичи в песок размалываю, потом этим красным песком дорожки посыпают... Давай целоваться! — вдруг предложил он.

— Давай.

Я не целовалась уже давно. Честно говоря, я уже привыкла жить среди женщин, так что меня уже начинало тянуть на любовь к какой-нибудь Ирэн. Но оказалось, что поцелуй — это такое... такое сладкое... В общем, мы лизались, пока не раздался свист хлыста, а Ромка не вскрикнул.

— Не увлекайся, — сказал кто-то строго в его комнате.

— По заду получил? — тихо спросила я с сочувствием.

— Да, — ответил Ромка. — А тебя секут?

— Редко, — призналась я.

— М-м... меня тоже не очень часто.

Я подумала: как же это так, мужчина ведь сильнее, он главнее, почему же его тоже наказывают? Но тут же сообразила, что наказывают его тоже мужчины, даже еще более сильные — и успокоилась. Земной шар крутился в нужном направлении.

Мы поговорили десять минут, а потом тот, кто стоял за спиной Ромы, опять стегнул его хлыстом и велел заканчивать. Я пообещала, что буду хорошо себя вести и в награду попрошу свидания опять с ним. Однако любовь оказалась плохим фоном для работы. Утром Ирэн, ставшая на эту неделю моей надзирательницей, сказала, что у меня только мальчики в голове, а дорожки чересчур грязные.

— Да что вы, госпожа, они чистые... — пыталась я смягчить ее.

— Нет уж, нацеловалась, теперь наплачься, — ответила она.

Я встала на колени и локти, оголила бедную попу и стала, скуля, вертеть ей под сочными ударами хлыста. Каждый удар выбивал из головы все мысли, кроме чувства боли, но в перерывах я все же успевала подумать про то, что скажет начальница. По окончании порки наказывавшая напомнила мне:

— С красным задом к мальчикам не пускают. Целоваться не будешь долго, поняла? Успокойся и работай хорошо.

Я посмотрела в лицо Ирэн, там была насмешка и какое-то другое чувство. Может быть, даже удовлетворенная ревность... Мне, конечно, было обидно за лишение меня поцелуев. Но надранную попу так жгло, что я не знала, как ответить себе самой на вопрос: а стоит ли ради поцелуя так терпеть?

Прошло четыре дня с момента, когда меня на славу угостили хлыстом, все стало заживать и забываться. Я так отчаянно терла ковры и так упорно не вспоминала о мальчишке Ромке, что даже Ирэн подобрела, а уж про Гелену и говорить было нечего — она даже разрешила мне поменять рубашку, которую я до этого сама себе стирала, на новую и чистую.

Один раз ночью я сходила к замурованной. Она долго не отзывалась изнутри, а потом зарыдала и закричала на меня:

— Уйди отсюда! И всем скажи, что я больше от них ничего не хочу! Пускай не кормят, не поят, пускай делают, что хотят!

Я поняла, что у нее началось что-то психическое. Я даже шепнула об этом, когда мылась в душе, какой-то девчонке, работавшей на кухне. Она пожала плечами и тихо ответила мне:

— А между прочим, нечего попадать «в замуровку». Надо слушаться, ходить ниже травы, даже по заду получать с благодарностью. Тогда и накормят, и к парнишкам пустят. А она сама виновата.

— А к парнишкам... это... только через окошко, или бывает, что совсем туда пускают? — была заинтригована я.

— Пускают. Редко, но бывает, — вздохнула повариха. — Если надзирательница не совсем зверь. Вот моя начальница меня за год только раз пустила.

Я подумала про Ирэн, что если она меня ревнует, то наверное, не пустит никогда, поэтому решила больше выслуживаться перед Надеждой или Геленой, а от Ирэн просто не получать хлыста, чтобы зад был чистый. Я так услуживала, так ползала перед ней и пресмыкалась, так старалась, что златовласка через две недели однажды подняла мой подбородок ручкой хлыста и сказала мне:

— Ты, видно, очень хочешь попасть в святые? Хочешь без наказаний прожить?

— Я боюсь хлыста, я послушная и прилежная, — ответила я, как привыкла.

— Ну-ну, бойся, это тебе никто не запрещает. Только я теперь тебя возьму на заметку... Буду прямо-таки тщательно искать, за что высечь. И девочкам нашим передам, пусть тоже поищут.

Наутро мне улыбнулась своей белозубой улыбкой Надежда и лениво спросила:

— Ну, за что тебя выпороть?

— Я послушная, я стараюсь, я так вас боюсь, — стала задабривать ее я.

— Не рассказывай, не старайся, — оборвала она. — Чего натворила-то?

— Ничего.

— Просто так Ирэн не разозлишь, девочка, — поучающе произнесла Надежда. — Завтра утром, когда лестница будет сверкать, я тебе и днем занятие найду.

После тяжелой трудовой ночи меня отвели в большой подвальный зал. Там крутилось большое колесо, лежащее горизонтально и насаженное на толстую трубу. Колесо вертело трубу, а та что-то переворачивала. Надежда показала мне на это ужасное колесо, вокруг которого ходили и толкали его мокрые голые девчонки. Каждая девчонка за руки была прикована цепями к перекладинам колеса.

— Вот твоя дневная работа, — усмехнулась надзирательница. — Снимай-ка свою рубашку, она тебе больше не нужна, занимайся делом.

Колесо остановили на минутку, меня совсем голой впихнули внутрь, а на моих запястьях защелкнулись цепи. Подошла надзирательница колеса, которой Надежда сказала так:

— Юля, вот эту девку не пропускай, ясно? Есть за что...

Началось такое мучение, которого я боюсь до конца своей жизни. Надзирательница Юлия, тряхнув длинными кудрявыми волосами, вытянула меня по голому заду хлыстом, я взвопила и дернулась вперед. Девочки тоже заперебирали ногами, колесо завертелось. Когда через круг я опять поравнялась с Юлией, то опять получила удар, опять взвизгнув.

— Иди быстрее, — приговаривала мучительница, — толкай сильнее.

— Госпожа, я толкаю... кручу... бегу!... не надо... — умоляла я, но хлыст беспощадно подстегивал то ягодицы, то плечи, то ляжки. Каждый круг я равнялась с ней и уже напрягала попу, закусывала губу. Удар обжигал так, что я не могла не кричать и не реветь. Так продолжалось бесконечно, пять, десять, пятнадцать раз... Наконец даже слезы стали кончаться, и когда мне стало казаться, что я так и упаду здесь от бессилия и боли, она отошла и села на свое кресло.

— Не замедляйте хода, девки, — донеслось оттуда. — А то по всем пройдусь, как по ней, поняли?

Я вертела, вертела колесо, топча босыми ногами деревянный пол, и думала о том, что потом, ложась спать, не выдержу, и...

Под конец смены, когда гудела каждая мышца, не только я, но и другие девки начали «халтурить» — только касаться руками колеса, стараясь переложить основное усилие на других. Колесо, естественно, чуть не останавливалось. Юлия снова встала около нашего круга и предупредила:

— Сейчас подгоню!

Я снова стала получать удар хлыста на каждом круге. Кроме меня, взвизгивали другие работницы. Ноги, казалось уже совсем выбившиеся из сил, после хлестких укусов по чувствительным ляжкам начинали двигаться заметно быстрее, чуть ли не бежать. Боль эффективно подгоняла, стимулировала. Я вспомнила, что по-гречески «стимул» — это палка, которой подгоняли рабынь. Как эта ассоциация была обидна и унизительна! Мне показалось, что надо немедленно зареветь, но сдержалась.

Измотанная, голая, с исхлестанным задом, через восемь часов я чуть ли не ползком вернулась в свою клетку. Не было сил идти на обед — хотелось упасть и заснуть прямо на досках. Но Надежда появилась как из-под земли, тряхнула волосами и велела мне просунуть руки через решетку поверх перекладины. На запястьях опять защёлкнулись наручники. Руки повисли на решётке очень высоко, лечь было нельзя.

— Постоишь, — засмеялась надзирательница.

Оставшись одна, я задремала стоя — такая работа, какую я выполнила, была выше моих сил. Но ведь спать стоя не получается: как только ноги слабеют от дремы, ты падаешь, повисаешь на прикованных руках и просыпаешься со странным ощущением гудящей головы и бьющего в глаза света.

Не успела я сама проснуться от падения, как по скованным рукам что-то очень больно хлестнуло — словно их окатили кипятком. Я завопила, широко-широко раскрыв мой рот и мои глаза.

Это был хлыст Ирэн. Он покачивался в её небольшой ручке, а сама она стояла перед клеткой, ослепительно красивая, с распущенными золотыми волосами, в сапогах на высоких каблуках.

— Привет, голозадая! — приветствовала она меня. — Почему спишь?

— Ой... Я отработала на лестнице и на колесе, госпожа! — жалобно провыла я. — Можно мне отдохнуть, ведь ночью опять мыть ковер и лестницу! Госпожа, пожалуйста, разрешите мне отдохнуть, поспать! Я только вас прошу, вы же... вы же меня пожалеете, правда?

— А мальчики все еще в голове? — насмешливо спросила она.

— Не-е-ет, никаких мальчиков! — заныла я.

— Хорошо. Значит, хлыст в голове?

— Д-да...

Она достала ключ от наручников, расстегнула мои запястья.

— Иди сюда ползком, — показала Ирэн на середину комнаты.

Я повиновалась.

— Положи ягодицы на пятки, а грудь на колени, — велела она. Я запыхтела, скорчившись в крайне неудобную позу, а девушка выставила перед моим лицом свой ослепительный кожаный сапог. — Лижи носок сапога, только не отрывай зада от пяток, а груди от колен...

Я вытянула шею, дотягиваясь высунутым языком до сапога. Ирэн шевелила ступнёй, сапог мягко поскрипывал. Изо всех сил работая языком, я лизала его круговыми движениями, боясь глотнуть слюну или поднять голову. Внезапно раздался свист — мои и так уже исстеганные ягодицы обожгло от нового удара.

— Отрываешь попу, — недовольно сказала надзирательница.

Я мгновенно опустила попу и снова потянула шею за сапогом. Голос хозяйки этого сапога был таким властным, волосы — такими красивыми, а сам сапог — таким завораживающим, что и отрываться-то не хотелось. Сапог вкусно пахнул и тихонько, мягко поскрипывал. «Интересно, может быть, я лесбиянка?» — мелькнуло в голове. — «Да нет, лучше бы всё-таки сейчас заполучить того мальчишку... А ещё лучше уснуть и спать, спать, спать...»

Когда от напряжения болеть стала моя шея, Ирэн закончила процедуру изъявления покорности и указала мне на клетку:

— Иди, отдыхай. Завтра еще раз пойдёшь на колесо, поняла? Но смотри, лестница тоже должна сверкать! Ясно?

— Да, госпожа, — благоговейно пролепетала я и упала на свой матрас...

Что такое восемь часов сна после оглушительного отдраивания и тяжёлой работы вьючной кобылы? Надежда ткнула сапожком меня в нос и разбудила вечером.

— Марш на ужин, — сказала она.

Я была очень голодной, а на ужин мне дали жидкую холодную кашу без соли и с маленьким ломтиком хлеба. Я завистливо поглядела на девок, в чьих тарелках была навалена жареная картошка.

— А теперь — на лестницу, — толкнули меня при выходе из столовой.

Боже, что это была за ночь! Спина моя, согнувшись, не разгибалась, а выпрямившись, не сгибалась обратно. И постоянно хотелось спать. Я сидела на четвереньках и буквально до изнеможения терла ковры, а потом ступеньки. На руках были вздутые красные полосы от хлыста Ирэн. Я не знаю, как я не уснула прямо во время этой процедуры. Утром по ковру прошла начальница и похвалила:

— Вот эта девчонка молодец. Надо бы её поощрить. Её давно не пороли? Ну-ка, заголись, покажи зад.

Я хотела объяснить, что следы прута — это воспоминание о пребывании в комнате с колесом, но меня не стали слушать. Как было обидно, что начальница махнула рукой и прошла дальше! Если бы не колесо, если бы не эта кудрявая Юлия, то я уже сегодня могла бы пойти в комнату с окошком и опять поцеловаться с настоящим парнем, а не с кожаным сапогом!

Зато Ирэн была довольна. После завтрака она пришла за мной в столовую:

— Де-е-евка... — поманила она пальчиком. — Пойдем, милочка, колесико по нам уже скучает... А ты, говорят, чуть на свидание не попала?

— Да, госпожа... Это госпожа начальница так говорила...

— Ничего, ничего. Не бойся, с такой исстеганной задницей тебя никто ни на какое свидание не отправит. Будешь хорошей маленькой девочкой...

Она дразнилась. Я понимала, что надо ей подыгрывать, а то еще, чего доброго, выпорет прямо тут, в коридоре.

— Конечно, госпожа... Никто меня не пустит...

И через пять минут я уже снова стояла голышом, держась обеими руками за ручку колеса. Передо мной маячила прекрасная упругая попа какой-то упитанной молоденькой девчонки. Надзирательница Юлия щёлкнула своим тонким хлыстом по чьей-то спине. Раздался визг, и мы пошли по кругу, набирая скорость.

Восемь часов за колесом, пусть даже с небольшими перерывами на отдых — это, я вам скажу, работа вьючного осла, а точнее — ослихи. Слава Богу, сегодня эта Юлия не окрысилась так на меня, как в прошлый раз. Конечно, стежков пять-шесть я в течение вращения получила, но это уж обязательное приложение к колесу. Мне в голову пришло, что я уже спокойно отношусь к такому обращению с собой и почти не мыслю иной жизни, причем от этой мысли стало немного веселее.

А вот девочке передо мной досталось несколько ударов только в самом начале, когда Юлия нас «разгоняла». Её попа была великолепна, так что мне ни на что больше не хотелось смотреть. Короткие чёрные волосы товарки через три-четыре часа уже насквозь промокли, но она всё шагала и шагала так бодро, как будто только начала движение. Мышцы напрягались и расслаблялись так ритмично, что хотелось их погладить. Мне подумалось, что собственные мои ягодицы сейчас выглядят для какой-то соседки сзади довольно жалко: после третьего пятиминутного отдыха, то есть после шести часов работы, ступни заплетались, спина дрожала и ныла. Мне казалось, что сейчас за меня должен взяться хлыст надзирательницы, поскольку только он мог теперь помочь мне продержаться до самого конца «смены». Но тут случилась благословенная авария.

В комнату забежала девушка в форме и с хлыстом, сказав нашей Юлии:

— Скажи им, чтобы перестали крутить! Труба прохудилась, отключайте вы свою подачу, а то наделаем дел!

Надзирательница щелкнула хлыстом и приказала нам:

— Сто-о-ой!

Мы остановились. Я почувствовала, что у меня кружится голова.

— Ну что, девки... Наверное, больше уж вертеть не будем, за два часа там не исправят, но вы не расходитесь. Садитесь, болтайте.

Мы с моей упитанной кумиршей плюхнулись рядом друг с другом.

— Тебя как зовут? — спросила я.

— Элен.

— Ленка?

— Да, Ленка. Только я всех раньше просила называть себя Элен...

— А меня Наташа. Лен, — тихо и участливо сказала я, — ты здесь не говори надзирательницам, что просила кого-то так себя называть. Скажут, что ты больно гордая и так высекут...

— Да нет, я хорошо работаю, меня особенно не за что пороть.

Я полюбовалась ее большими и упругими грудями, а потом спросила:

— А ты давно тут?

— Три дня.

— Ой, Леночка! — мне стало её жалко. — Лена, тебя ведь наверняка еще так драть будут... Они скажут, что ты гордая. А тебя так жалко, ты такая красивая... Лен, — зашептала я, — я один раз получила награду, с мальчиками через окошко поцеловаться, и вот теперь меня надзирательница сечет постоянно и заставляет сапог свой лизать, чтобы из моей головы мальчиков выбить... Леночка, тут нельзя показывать, что ты просто хорошо работаешь. Тут ползать перед ними надо.

— Мне и так волосы постригли... Знаешь, какие длинные были?

Мне очень хотелось спать, но Лена так меня волновала, что я держалась — говорила и слушала. Мы проболтали шепотом эти полтора часа, пока Юлия не распустила нас по своим местам обитания. Я вернулась в клетку, на матрас, а новая подружка отправилась в мукомольню, где ее поставили работать зернотеркой.

— Сейчас мне на рот маску наденут, — жалко улыбнулась она, — и застегнут на затылке, чтобы я муку не жевала.

— Бедненькая, — тихо сказала я и потянулась, чтобы поцеловать ее в губы, которые вскоре должны были исчезнуть под маской.

Она не заметила этого, повернулась и ушла.

Я еле встала вечером, чтобы идти мыть лестницу. Ужин был уже не как у наказанных, а приличным, из двух блюд, я уписывала кашу и макароны за обе щеки, но и их показалось мало. Как только отделение опустело и по лестнице перестали ходить, я принялась за ковры.

И тут вдруг я увидела, что по лестнице сверху идет молоденькая девчонка, совершенно голая. Я-то понимаю, почему сама была голая — сняла рубашку на время мытья, чтобы не запачкать, а вот она почему? Не успела я ничего спросить, как она сама спросила:

— Скажи, котельная там, снизу? Там открыто?

— Зачем тебе котельная... — пискнула я, испугавшись, что нас услышат.

— Там есть дверца, через которую уголь высыпают, я через нее на улицу вылезу, — отчаянным тоном сказала голая, и я увидела, как здорово она исполосована хлыстом с задней стороны, от самых лопаток до колен.

— Ты что... — опять пискнула я.

— А ты молчи, — внезапно обиженно сказала она, — а то узнают, что ты меня видела, как я убежала, да за это не просто один раз высекут...

Она прошла мимо меня и затрусила по лестнице вниз. Я смотрела ей вслед, думая, как только она решилась на побег. Меня, например, можно было подбивать к побегу сколько угодно, сулить горы золота, но и тогда я не согласилась бы. Только если бы, пожалуй, пригрозили что-нибудь типа прижигания сигаретой, я бы подумала... А эта... Она ведь и вправду убежит, мелькнуло в моей голове, а меня за пособничество ей... Меня... меня ведь могут замуровать! Я вспомнила девку в стенке, меня словно подстегнуло хлыстом, я бросила ведро, тряпку и ковры, да так голой и понеслась к двери комнаты дежурных надзирательниц.

Дверь открыла Надежда, ее длинная челка показалась мне такой родной...

— Чего?

— Там... девочка убежала... Через котельную... Я ее сама видела, госпожа Надежда, но я сразу же к вам побежала...

— Хорошо, уйди, — отшвырнула меня девушка в сторону, бросилась вниз и застучала каблуками сапог по лестнице. На ходу она доставала из кармана свисток.

Началась небольшая суматоха. Еще две или три надзирательницы пробежали с верхнего этажа, а потом прошел солдат. Он посмотрел на меня, жалкую и голую, а я присела на корточки и сжалась. Я даже забыла, что это мужчина, он не показался мне мужчиной, я только боялась его — и все. А потом было слышно, как ревет пойманная девка, как ей кричат, что она теперь попляшет... Ее схватили в котельной, она не успела еще открыть свою дверцу. Я сидела на корточках минут пятнадцать, а потом потихоньку встала на четвереньки и продолжила мыть. Я размышляла, что ей теперь будет и насколько я виновата в ее невезучей судьбе.

Утром первый день вместо колеса я пошла на завтрак — и полноценно спать. Не успела я заснуть, как вошла Надежда и скомандовала мне встать. Я послушно встала. Надзирательница сказала:

— Ты, девка, молодец, что все рассказала. Выспишься, сходи в душ, поняла?

Я выспалась до обеда, а перед обедом пришла в душ. У стенки стояла прикованная за шею ночная беглянка. Я-то помнила, сколько на ней было красных полос раньше, так что сразу поняла, что ей добавили ещё столько же.

— Ой де-е-евочки-и-и... — рыдала она. — Ни за что-о-о-оо не убега-а-айте отсюда... Меня так секли-и-и-и, так секли-и-и... И еще-е-о-о-о будут се-е-ечь... Ой, де-е-е-е-евочки, вы только посмотрите на мою по-опу-у-у... Никогда, никогда не убегайте... Мне сказали тут стоя-яа-а-ать и всем говорить... У-а-а...

Кажется, она меня не узнала. А может узнала, но разговаривать со мной ей было стыдно. А мен было стыдно перед ней. И все-таки, подумала я, хоть я и ябедница, хоть и предательница, но как все-таки хорошо, что не меня исполосовали и приковали вот так к стене...

Вечером, когда я опять пришла на лестницу, мимо меня прошла Ирэн. Удивительно, но она была без своей черной формы и этих мягких поскрипываающих сапог. У нее был выходной, так что златовласка была одета в белую блузку, красную юбку с лямочками и в гольфы. Я так восхитилась, так восхитилась! Если бы она была такой же девкой в отделении, как я, я бы ее расцеловала в лицо. При этой мысли я вспомнила Ленку. Интересно, как она в мукомольне? Наверное, ее красивому упругому задику уже приходится нелегко. Интересно, как бы ее увидеть, поговорить?

Я мыла ковры и терла лестницу с таким энтузиазмом, что уже часа в три ночи отнесла все сушить. Теперь время было свободным, так что можно было пройтись по пустым ночным коридорам.

На нижнем этаже, в конце коридора виднелось окошко замурованной. Я поскреблась около него, но изнутри не ответили. Я подумала, что она спит и решила не будить ее. Да и все равно, вряд ли она знает, где мне найти мукомольню.

С другой стороны коридора была открыта котельная. Тут было жарко, только очень грязно, потому что котлы топили углем и мазутом. На лавке сидела девка взрослее меня в очень грязной серой накидке и с колпаком на голове — чтобы волосы не мазались.

— Прости... А ты не знаешь, где муку мелют?

— А ты кто такая?

— Я лестницу мою..

— А-а... А то тут недавно одна сбежать хотела. Хорошо, что не сбежала.

Я не стала продолжать этот разговор — мне было стыдно. Я не нашла никакой мукомольни и вернулась в прачечную.

Я целую неделю так хорошо мыла лестницу, что меня не касался хлыст. За мной на этой неделе наблюдала Надежда, а я ей понравилась своим оперативным сообщением о побеге. Дело в том, что за поимку беглянки ей дали какую-то премию, так что она на меня не обращала внимания и даже покровительствовала.

Один раз Ирэн сказала Надежде, показав на меня:

— А ты вот эту не забываешь пороть?

— Конечно, — отмахнулась та, а сама мне подмигнула.

И вот однажды утром начальница, проверив чистоту ковров, положила руку мне на голову и спросила:

— А тебя давно секли-то?

— Давно, — с дрожью в голосе, не веря радости, ответила я.

— А ну, заголись.

Никогда я не демонстрировала свою попу с такой охотой и радостью, даже мужчинам. Женщина бросила взгляд и сказала девушке рядом с собой:

— Поощри ее, отведи к мальчикам.

— В комнатку?

— Да пускай уж и до каменоломни пройдется. Там какой-то ее знакомый работает, он уж просился на свидание...

Я чуть не подпрыгнула, потому что вспомнила Рому и вдруг очень полюбила его за то, что он меня за столько недель не забыл.

Меня взяли и повели на первый этаж, к железной двери, охраняемой солдатами. За дверью я увидела, что в боковом коридоре перекладывают плиты пола мальчики, одетые в одни грязные переднички.

— Не глазей, ты чего, первый раз на мужской половине? — спросила надзирательница, которая меня вела.

— Первый раз, госпожа, — ответила я, а сама почувствовала, как возбуждаюсь прямо за считанные секунды все больше и больше. Мы шли, а вокруг были одни мужчины. Только вот на женской половине были изредка взрослые женщины, ет двадцати пяти, а тут взрослых мужчин не было. Я хотела спросить об этом, но моя провожатая внезапно сама сказала:

— А знаешь, потом всех этих парней забирают в армию, так что некоторые становятся офицерами. Представляешь, влюбится в тебя какой-нибудь, а потом приедет офицером и заберет тебя? Представляешь?

— Да, — ответила я. Мои щеки раскраснелись, а руки похолодели. Мне хотелось побыстрее дойти до назначенного места. Еще один поворот — и мы пришли в большой зал, где мальчишки с деревянными поленьями возились с кирпичами. Они клали полено на кирпич, а на полено вставали коленками сами. Кирпич от тяжести трескался. Кусочки точно так давили дальше, пока не оставались порошок и пыль.

— Где твой друг-то? — спросила меня девушка в форме.

Я повытягивала секунд двадцать шею и увидела Рому.

— Вот он, — почти ахнула я.

Мы подошли к нему. Рома был таким милым, он так усердно пыхтел, давя кирпич... К нам подошел мальчишечий надзиратель.

— Нам бы вот этого парня с этой девкой запереть, — сказала моя спутница.

— Только не этого, — сказал мужчина, — этот Ромка у нас вместо девки палок получит. Он заслужил, он лентяй.

Окрестные мальчики, как я заметила, все уставились на меня, причем у всех вид был такой, как будто у них текут слюнки. Я-то почувствовала себя на седьмом небе, но Рома вдруг стал таким жалким...

— Берите другого. Вон того, Димку, он хорошо работает, — предложил нам довольно добродушно мужчина.

— Берешь? — спросила меня девушка.

Я еще раз разочарованно взглянула на Ромку, но он отвернулся. У него был такой вид, что он сейчас заревет. Зато указанный надзирателем худенький и мускулистый мальчишка заулыбался. Я покраснела еще сильнее и кивнула.

— Хорошо. Вы ведите парочку вон в ту комнату, заприте дверь, и там у них будет полная темнота. А я, пожалуй, одновременно отведу этого Ромку, влеплю ему заслуженное.

Мы с Димой Оказались запертыми в полной темноте. Он сразу же зашарил по мне руками, я — по нему. Надо сказать, что в последние недели я уже стала прощаться с мыслью о мальчиках, а тут представился такой случай. А Ромка... Ромка... В конце концов, кто запрещал ему работать хорошо?

— Тебя как зовут? — спросил Дима, задыхаясь и подминая меня под себя.

— Наташа.

— А с Ромкой тебя уже запирали?

— Не-е-ет...

— Будешь моей девушкой?

— Ага-а-а...

В этот самый момент по соседству и начались крики. После каждого звонкого удара, слышного через стену, Ромкин голос вопил:

— Ай-я-яй! Буду хорошо работа-а-ать! Ай-я-яй! Буду прилежны-ы-ым!

Я испытала такой оргазм, что потом минут десять лежала под Димкой, не говоря ни слова. Он меня погладил и стал объяснять:

— Сейчас нас еще минут пятнадцать не будут трогать. Слышишь, пока что там Ромку палками отлупили.

— Какими палками?

— Такими круглыми... А тебя не палками бьют?

— Нет, хлыстом.

— О-о-о, хлыстом, конечно, больнее, но палками дольше боль держится, почти неделю. И синяки... Ты лежи, сейчас его там пока отвяжут, пока опять работать поставят. А потом тебя уведут... Просись ко мне еще, хорошо?

— Хорошо, — ответила я и стала его целовать. Я вдруг почувствовала себя такой желанной для всех, такой драгоценной, такой восхитительной, что на минуту даже забыла, что я всего-навсего какая-то жалкая мойщица лестницы, а по попе моей уже, наверное, плачет хлыст надзирательницы Ирэн.

Ирэн все узнала.

— Как там зовут твоего нового мальчика? — спросила она.

— Госпожа... Меня отвели... — попыталась оправдаться я.

— Ну да, ну да, — кивнула она, тряхнув золотой гривой, — как его зовут?

— Д-дима...

— Там же, где и Ромка, в каменоломне?

— Д-да...

— Хорошо, — просто сказала она. — Я тебе обещаю, что он еще пожалеет о знакомстве с тобой... А вот ты у меня должна теперь немножко пострадать, чтобы радость не ударила тебе в голову.

Я ждала хлыста, а вместо этого Ирэн перевела меня на питание наказанных на целую неделю — горсточка каши и огурец без хлеба. Один раз я в столовой потянулась украдкой за хлебом на другой стол, но меня остановил окрик поварихи:

— Куда лезешь, сучка? Вести себя надо лучше!

Я опять намотала себе на бедра полоски ткани и ходила в этих импровизированных «трусах» всю неделю. А про себя только и думала: как же это так, что я сперва любили Рому и так мечтала о встрече с ним, а потом полюбила Диму и даже провела с ним полчаса в темной комнате? Кого я люблю на самом деле? А Ирэн, у которой мне понравилось лизать сапог, хотя я и очень уставала вытягивать шею? А молоденькая Ленка, которую я так больше и не нашла?

Разумеется, ничего у меня из всех этих размышлений не выходило. А через неделю, когда еды опять стали давать, как всем, Надежда взяла да и повела меня в зал, где стояло колесо.

— Госпожа Ирэн просила тебя «нагрузить» колесом, — белозубо улыбнулась она. — Чего это ты ей так приглянулась, а?

— Сама удивляюсь, — вырвалось у меня, но я тут же от страха за собственную дерзость прикрыла рот рукой.

Надзирательница Юлия как раз выстроила девчонок. «У меня все места заняты», — пожала она плечами. «Юль, выпроводи кого-нибудь, а то эту надо обязательно поставить», — показала Надежда на меня. Я оглядела товарок за коесом и увидела среди них упругое полное тело Ленки. Впрочем, за прошедшее время она прилично похудела, но ей это только придало красоты. Я подумала о том, что вот поскольку я отощала на своей «диете», то теперь у меня ребра можно пересчитать, а это не в мою пользу. Я испугалась, что сейчас Юлия Ленку отпустит, а меня на ее место поставит, так что мы с моей кумиршей так и не встретимся толком. Но нет, выпроводили какую-то худышку, а меня поставили вместо нее. Ленка снова пришлась аккурат передо мной. Я чуть не заулыбалась при мысли, что опять восемь часов подряд буду смотреть на её крепкие ноги и сильные ягодицы.

А ягодицы-то я не зря жалела. Вообще Ленка была исполосована гораздо больше, чем другие девчонки. К тому же я заметила, что когда всех пристегивали к колесу, то делалось это посредством замочка, замыкающего кольца на наших шеях. А у Ленки такой замочек не болтался.

Через два часа, во время перерыва, я ей шепнула:

— Ле-ен, здравствуй. Ты меня помнишь?

— Помню. Это ты мне накаркала, — сказала она беззлобно, — что меня будут здесь ломать? Ну да, поломали. Вот приковали сюда навсегда.

— Как?

— Сижу здесь днем и ночью. Восемь часов верчу колесо, а остальное время перед госпожой Юлией ползаю... Я пока знаешь, какая послушная? У-у-у! И знаешь, почему?

— Потому что хлыста боишься... — констатировала я.

— Да нет, потому что убежать нельзя. Если бы я была не прикована, меня бы уже давно не было.

Тут как раз щелкнул поднимающий нас хлыст, так что продолжить разговор пришлось уже через два часа. За эти два часа обе мы получили удара по два-три хлыстом — так, в качестве подгона. Ленкина попа, получив удар, напрягалась еще больше, становилась круглой-круглой, так что было и до боли жалко, и еще разик посмотреть на это хотелось.

— Леночка, забудь про бегания, выбрось из головы! — стала умолять я на втором перерыве. — За это или так секут, как не вытерпишь, либо замуровывают навечно в стенку. Леночка, если тебя замуруют, для меня в этом доме вообще никакой красоты не останется.

— Так я и далась, — ответила тихо молоденькая собеседница. — Я между прочим, гимнастикой занималась. Выскочу где хочешь.

— О чем болтаете? — окрикнула нас Юлия. — Ты погоди, девка, я Ирэне скажу, она тебя спросит, о чем болтала.

И тут я от страха так прикусила язык, что даже вкус крови почувствовала. Мне ясно представилась картина, как за побег мою подружку секут, а потом приковывают к стене в душевой, чтобы она других отговаривала... Я попыталась найти в себе хоть капельку воли, чтобы сказать при воображении этой картины «нет», но поняла, что все мои прочие чувства улетучились при появлении главного — страха перед хлыстом.

Всю ночь мне снились розги. Это был не кошмар, когда тебя секут и ты просыпаешься как будто от настоящей боли, а так, довольно эротический сон, когда прутья лежат перед твоим носом, а всякие противные голоса тебе говорят: «Попалась, негодница! Заголяйся быстрее, да ложись!» — и тому подобное.

Утром после мытья лестницы я опять еле на ногах держалась, а тут в комнату ко мне зашла Ирэн. У меня все внутри похолодело. Вопрос-то был давно известен, только признаться я себе боялась: если мне сейчас хлыстом пригрозят, я и Леночку свою любимую с потрохами продам.

— Ну, девка, — сказала Ирэн, — а как твою подружку по колесу зовут?

— Л-л-ленка... — пролепетала я.

— И чего ты ей говорила?

— Я говорила... — лихорадочно засоображала я, — вы не думайте, я ей говорила все правильно, что надо себя послушно вести, что иначе секут очень больно, что нельзя прекословить госпожам, что за гордость она больно получит, а что за побег вообще засекут...

— За побег? — переспросила Ирэн. — А она что, бежать собралась?

Вот это я попалась!

— Не-е-ет, — заныла я, так что сразу все стало ясно.

— Хорошо, пускай собирается, — продолжила Ирэн, — ты же ее предупредила, что за побег секут. Если бы она не была прикована, давно бы уж попробовала. Вот мы ее и высечем. Правильно?

— Пра-а-авильно, — захлюпала я носом.

Ирэн больше не сказала ни слова, вышла из комнаты — и все. Я зарыдала и стала каяться, что всем от меня достается только боль и позор. Ромку палками отделали, Димку после Ирэниных угроз тоже, наверное. Одну девку вообще поймали на побеге. Теперь вот и Леночке, мой любимой Леночке достанется...

Выплакавшись, я уснула.

Разбудили меня сразу две надзирательницы — Ирэн и Гелена.

— Встать!... Сейчас будем решать, сечь тебя или нет.

— За что-о-о? — спросонья струсила я.

— За то, что откажешься высечь эту Ленку, — с улыбкой сказала Ирэн. — Мы тут подумали и решили, что тебе самой надо ее задницу исписать. А уж если ты сейчас скажешь, что она твоя подруга, что ты не можешь, так Гелена Ленку высечет, а я тебя...

— Не-е-ет, — всхлипнула я, не в силах выбрать.

— Что «нет»?

«Пропадать, так до конца», — мелькнуло у меня в голове, и рот мой как-то сам собой открылся и сказал:

— Пожалуйста, не секите меня... только не секите...

— Тогда бери вот эти розги и пошли за нами.

Пришли мы в зал с колесом. Леночка была уже крепко привязана Юлией к вороту колеса за талию и ноги, а руки были распростерты по двум ручкам. В ее хорошенький ротик была вставлена палка, ремни от которой застегивались на затылке — что-то вроде уздечки, чтобы не очень громко кричала и не могла укусить.

— Пли-и-з, — сказала мне Гелена.

— Приятная работа, черт возьми, — добавила Юлия. — Красивый зад.

— Девка, — тронула Ленку за плечо Ирэн, — ты на свою подружку не злись, что она тебя высечет, это ведь вам обоим полезно. Поймете, что дружба дружбой, а порядок прежде всего. Ведь если бы она тебя отказалась сечь, мы бы вас сейчас обоих рядышком привязали...

Я тихонько зарыдала, подняла прут и с силой опустила на такую знакомую, такую красивую попу девчонки. Леночка вскрикнула и напрягла ягодицы — так, как мне нравилось. Я ударила второй раз, уже сильнее. И в третий и четвертый раз секла все сильнее и сильнее, позабыв все на свете. Ленка завиляла ягодицами, завизжала, так что даже через «уздечку» звонко получалось.

— По ляжкам, — отдавала приказания Гелена.

— А теперь наискосок, — говорила Юлия.

Я повиновалась. Мои щеки раскраснелись, а слезы перестали течь по щекам.

Я поменяла прут, когда на попу легли уже розог двадцать. Леночка кричала, пыталась присесть, отчаянно дергала руками, но кисти были крепко привязаны.

— Теперь по спине, — продолжила мое обучение Юлия. — Старайся, старайся, секи, а то саму сейчас рядом привяжем.

От этих слов я заработала, как машина. Впрочем, розги были какие-то тонкие, а Ленка была еще упитанной, до крови они ее так и не просекли, только вот задница вся вспухла, как пирог.

— Хватит, — сказала наконец Юлия. — А то мне ведь с ней еще сколько это колесо крутить. Засечете, испортите мне работницу, которая так хорошо крутит... Давай, девка, отвязывай ее, да принеси воды, тряпку, помочи ей спину, поняла?

Воспитательницы ушли, а я посвятила себя заботам о Леночке. Мне было так стыдно, что я ожидала сразу же услышать из ее уст какое-нибудь оскорбление. Но как только я отстегнула уздечку, Ленка прорыдала:

— Когда же они с меня цепь-то снимут?

— Никогда, Леночка, никогда, — говорила я печально, прикладывая к ее ягодицам мокрую ткань. — Леночка, ты на меня злишься? Если хочешь, ударь меня, а если хочешь, плюнь.

— Чего плевать-то, — пропищала она, — ты все равно трусиха. Ну погоди, я тебя отсюда с собой заберу!

— Зачем? — была ошеломлена я: «Значит, она ко мне неравнодушна!»

— Затем, что иначе ты здесь под хлыстом и помрешь... — постанывая, Ленка старалась найти удобное положение, лежа на животе.

Я поцеловала ее между лопаток, потом поцеловала цепь, идущую к кольцу, обвивающему ее толстенькую шею. Я подумала: «Боже, благослови Леночку. Она совсем не такая, как я, дура».

Ирэн ставила меня крутить колесо еще три раза в течение месяца — и каждый раз Юлия помещала меня позади Леночки, чтобы я видела, как она прочерчивает хлыстом на упругом заде все новые и новые красные полоски.

— Работа мне полезна, — шептала моя подружка, — я теперь все сильнее и сильнее становлюсь. Ты не знаю как, а мне весело.

И она по-прежнему без устали перебирала босыми пятками, напрягала зад и налегала голой грудью на ручку колеса.

— Хорошо, что ты хоть несколько раз, а мою девку задеваешь, — говорила Ирэн Юлии, забирая меня. — С полосками на заду она свиданий с мальчишками не дождется.

Но потом надзирательнице, видимо, стало скучно принимать во мне участие. Она довольно долго не показывалась на нашем этаже, а за небрежно закрепленный половик меня отстегала хлыстом Гелена.

Я напряглась, собрала все силы и один раз ночью поработала так, что опять появилось свободное время. Пробравшись в зал, где стояло колесо, я хотела наконец-то подольше поговорить с прекрасной Еленой. Каково же было мое удивление! Я увидела, что на полу лежит не одна голая Ленка! Рядом с ней устроился дежурный солдат, в форме и сапогах, но с расстегнутыми штанами. Она обнимала его за шею, а он держал руку на ее исстеганной голой попе.

«Вот это да! — подумала я, опрометью сбегая по лестнице. — Пока я тут раздумываю, она там с охранниками... Вот тебе и молоденькая... А вдруг... вдруг они возьмут, сговорятся и выпустят ее?»

Я-то охрану как мужчин не воспринимала, я эта молоденькая девчонка своего не теряла. Мне даже обидно стало — то ли за свою неприспособленность, то ли за ее удачу. Тут по месяцу свидания ждешь, а там к ней сами все время ходят. На следующую ночь я опять прокралась в зал. Теперь Ленка спала одна. Мне не хотелось уходить, но и будить ее я не решилась — жалко все-таки, устала. Я подошла к комнате дежурных на первом этаже, заглянула в щелку, «проинспектировала» все и поняла, что ее солдата сегодня нет — не его смена. «Ага, — сообразила я, — значит, наверное, она с одним и тем же. Ну, это меняет дело».

Мое предположение подтвердилось через ночь.

«Любовь, что ли?... — обиженно подумала я. — А вот я ка-а-ак настучу сейчас на нее утром, ее опять ка-а-ак выдерут...»

Но утром ничего никому не сказала.

«Охранник этот потом мне припомнит, — говорил мне голос осторожности. — У него, в конце концов, тоже хлыст есть... И наручники...»

Ирэн подошла ко мне неожиданно, когда я поправляла матрас в своей клетке. Она только чуть дернула кистью, и я все поняла без слов — вскочила на ноги.

— Молодец, — одобрила она. — Выходи. Соскучилась по мальчикам?

— Я стараюсь не думать, госпожа, — как можно жалобнее ответила я.

— Ну ладно, разве я не понимаю, что полизаться охота, — насмешливо продолжала надзирательница. — Полижись-ка с сапогом. Попу на пятки, грудь на коленки!

Я заняла знакомое положение и опять, вытянув шею, заработала языком.

— А ты с чувством лижешь, — оттолкнул меня наконец сапог. — Нежно. Это так успокаивает... Надо к тебе ходить почаще, стресс снимать...

«Всех люблю, — думала я, оставшись одна. — Вот это я дожила! Вот это любвеобильность проклятая!»

Я ходила в тот зал с колесом по ночам еще три раза. Наконец закончилось все тем, чем и должно было: Ленка с солдатом еще не уснули и заметили меня. Я хотела бежать, когда охранник скомандовал тихо:

— Вернись!

Я повиновалась беспрекословно, как привыкла.

— Наташ, — сказала Лена. — Давай я тебя познакомлю с Али. Он очень хороший, он нас отсюда и выведет, как только с меня цепь снимут.

— О-ой, — заныла я, покрываясь краской, — меня же если спросят, я опять все выболтаю, зачем ты мне это говоришь...

— Не выболтаешь, — сказала Ленка. — У Али, знаешь, что есть?

Солдат продемонстрировал мне свой хлыст. Он был плетеный — гораздо толще хлыстиков надзирательниц.

— Сто ударов, уважаемая Наташа, — сказал он, — получишь вот этим, если что-то разболтаешь, поняла?

Я задрожала и кивнула.

— Ну вот, — вздохнула Ленка. — Все в порядке, Али, теперь она ничего не расскажет. Мы всех перехитрили. Она хлыста как огня боится... Ты знаешь, она поэтому и очень послушная. Мы возьмем ее с собой.

— Да, мы вдвоем всех тут перехитрим, — сказал Али, смотря на свой страшный хлыст, который вертел в руках. — Они хитрили, и хитрил Аллах, но поистине, Аллах — лучший из хитрецов... Чего смеешься, Лена? Это не я сказал — так в Коране написано.

Когда прошел этот месяц, с Ленки сняли постоянную цепь и стали пристегивать к колесу, как всех, временно. Дело в том, что кроме колеса ей нашли другую работу — растапливать по ночам котел мазутом. Хорошенькая девочка приходила, вся перемазанная, в мою прачечную, снимала свою ветхую одежонку, оставалась голенькой и отмывалась. Я с восхищением следила за движениями ее ягодиц и лопаток.

А потом и Ленка понаблюдала за моим наказанием. Я начала стирать ковры, а один забыла убрать с лестничной площадки. Какой-то охранник потащил мешки с мусором, задел дорожку, стал ругаться. Вышла Надежда, поднялась ко мне в прачечную, а вместе с ней и Ленка мыться заходит.

— Та-а-к, — начала Надежда, — это кто у нас тут вещи разбрасывает? Почему с лестницы не все принесла?

— Я думала... — завопила я. — Потом принесу...

— На четвереньки! — скомандовала надзирательница.

Я заголилась, а девушка взяла хлыст — и давай меня полосовать.

— А-а-а-аа... о-о-о-оо... и-и-и-ии... у-у-уу! — выла я, трясла головой и дергала ногами. Стыдно было, что Леночка все видит. — Ой, не надо... А-а-аай!... Ой, простите! Всегда буду внима-а-а-тельной... А-ай!

Надежда перестала стегать, не сказала ни слова, повернулась и ушла.

— Вот и поучили, — констатировала насмешливо Ленка, успевшая тем временем намылить себе руки и шею. Я рыдала от боли...

Один раз, в день, когда ее тоже за что-то высекли, я хотела ее поцеловать во время мытья. Ленка сделала нарочно страшное лицо, дала мне легкую шуточную пощечину, а потом шлепнула по попе.

— Дура, увидят... Кстати, послезавтра будем дома, — просто сказала она.

— Где... дома? — задрожала я.

— У меня дома. А ты... будешь теперь моей служанкой.

После этих слов я почувствовала, как возбуждаюсь.

— А почему...?

— Потому что спрашиваешь много! Если тебя к тебе домой отпустить, тебя ведь в пять минут опять найдут и вернут, правда?

— Правда...

Вот наконец и настала та ночь, в которую мне было приказано закончить стирку ковров к трем часам. Впервые приказано не начальницей, не надзирательницами, а такой же выпоротой, как и я, девочкой Леночкой. Я прошла, обреченно опустив голову, к двери котельной и встретила Али, везущего тележку с мешками — в таких вывозили на помойку мусор.

— В мешок, быстрее, голозадая! — тихо приказал он.

Я замялась на минутку, но он тут же потянулся за хлыстом:

— А вот не сядешь, уважаемая, так я увезу одну Лену, а ты тут получишь сто ударов, дура!

Я немедленно повиновалась.

Мешки вывезли из Отделения, я почувствовала уличный холод. Через пять минут Али развязал горловину и приказал вылезти. Леночка, уже одетая в юбку и блузку, садилась в машину. Я натянула поглубже свою рубашку, прикрывая голую попу, и последовала за ней — на заднее сиденье. Али сказал что-то на непонятном языке водителю. Тот ответил: «Якши, чулдын». Мы поехали, а солдат пошел от помойки назад, в отделение.

Почувствовав себя на свободе, я бросилась на шею Ленке. Она, не говоря ни слова, обняла меня и прижала к упругой груди.

— Только не реви, — сказала она. — И если тебе так уж хочется, считай, что ничего не изменилось. Просто я теперь госпожа. Не веришь? Вот мы сейчас отмоемся, отоспимся, а через недельку я у себя дома заведу для тебя хлыст, так что будешь в комнатах убираться точно так же — чисто-чисто... А вместо колеса повертишь с голым задом мою мясорубку, для моих любимых котлеток. И попробуй только тогда у меня остановиться!...

Я почувствовала, что готова принять ее игру.

— Лена... А к мальчикам меня будут пускать, госпожа? — спросила я, прижимаясь щекой к ее блузке.

— Конечно, будут, если будешь хорошо себя вести... У меня есть сосед Мишка, он учится на речного штурмана, он тоже в общем-то может... Но при условии хорошего поведения, поняла? Иначе так отстегаю, что ни один парень на тебя не позарится. И будешь вместо парня мои туфли лизать. Я-то сама вечно их помыть забываю.

Я почувствовала, как еще раз возбуждаюсь...