Думаете, я плохо помню своё детство? Очень даже хорошо помню. Думаете, сейчас страсти начну рассказывать? Нет, меня практически не пороли. Вы ждёте, что я сейчас буду сожалеть и скажу, что зря не пороли? Нет. Я правду говорю, я просто не знаю. Если бы можно было бы сравнить, когда дерут и когда нет, легче было бы сказать. Это ведь, по-моему, строго индивидуально. Наверное, кто-то может и так не шалить, девочки — они в большинстве своём спокойные. Знаете, за что обычно их начинают пороть, если возраст уже не тот, в котором совочком сыплют песочек? Начинают пороть за самую банальную штуку, с которой вообще в истории культуры само понятие «розга» связано — начинают пороть за учёбу. И происходит это, когда стремление не учить уроки уже объясняется не банальной ленью, а «открытием» для себя других, более интересных видов досуга. Нет-нет, не это... Например, просто компания хорошая для игр.

Вот почитаешь в рассказах, как мальчики исправляются после одной порки и понимаешь, что это художественная литература. Девочка гораздо меньше героических книжек читает и боевиков смотрит, а для девочки первая порка — она эмоциями своими как первое изнасилование, только умом выпоротая понимает, что ничего такого плохого в масштабе мировой революции ей не сделали. Некоторые, правда, вспоминают о правах человека, но в общем — спокойно. Ну да, руками-ногами брыкаемся, поэтому как ни лень сперва привязывать, а потом всё равно поймёте, что делать это надо. Если, конечно, нервишки не очень слабые. Если нервишки слабые, то отвязывать придётся минут десять: руки после порки у вас, родителей-хлюпиков, дрожат, дыхание сбито, узлы от того, что девочка дёргается, затянулись. Жалко ребёночка до чрезвычайности, малышка (а в малышке иногда метр шестьдесят роста уже) слёзками заливается. Какой там угол после порки! Не смешите, это всё тоже только в художественной литературе. Или у тех, у кого нервы в порядке. А таких почти нет — почти двадцать первый век, не десятый и не восемнадцатый.

У моего дедушки нервы, наверное, больше были в порядке, а провинилась я в двенадцать лет. Ну девочка ещё, девочка. Я тогда знала такое слово «розги» только из учебника истории, они для меня стояли ассоциативно рядом со словами «кнут» или «батоги». Что такое последнее, я вообще не взялась бы описать. Зато вот сразу поняла, что ремни у папы и дедушки различаются: у папы он из кожезаменителя, а у дедушки из кожи. Он был какой-то странно-коричневый, мягкий, гладкий, а на кожу ложился, как жгут резиновый, которым меня потом учили на медицине кровотечение из руки останавливать. В смысле, одновременно и больно, и щиплет, и иголочками колет, и всё онемевает. Начать надо с того, что дедушка меня обозвал словами тремя-четырьмя: и дура, и прочее, и что нечего в такую маленькую квартирку знакомых девок водить, а уж тем более ронять с ними проигрыватель с тумбочки. Те, кто сейчас видит сидюшники, посмеялись бы над тем проигрывателем и виниловыми дисками, а мне не до смеха было, потому что убежать в свою комнату и выплакаться там не получилось. Нет, поплакать я поплакала, а потом только просила «Ну всё, дедушка, ну не надо больше про это...» Когда наконец я успокоилась, мне велели снять джинсы. Ну понимаете, девочка существо чувствительное, ради мира с дедушкой можно и снять, но меня ведь не просто через коленку перекинули, а бельевой верёвкой — представляете? — за руки и за ноги к железным спинкам кровати! Тогда ещё не было фильма «Основной инстинкт». В фильме мужчина привязан, и не спиной вверх, а грудью, и только за руки. А я за все конечности и попой вверх. «Вот так», — сказал дедушка и меня оставил минуты на три. А бабушка сказала: «Вот вернутся отец с матерью, я им скажу, чтобы отец по тебе ещё прошёлся!»

Лежит девочка, руки подёргивает, проверяет и выясняет, что всё-таки привязана. Кровать поскрипывает, дедушка ремешок складывает. А потом как даст им мне по трусам! Трусики тонкие, можно считать, что их нет. Вот ещё, кстати, аспект — о крике. Если вокруг бы чужих было море, я бы сдерживалась, так что заорала бы только потом, когда больно очень будет. А перед дедушкой с бабушкой сразу кричишь, без особой гордости — чтобы разжалобить. «Больно», кричишь, другие слова, «перестань», и так далее. А с каждым ударом и правда больнее, ещё голова не придумала, что крикнуть, а рот взвизгивает. Я в школе учила про рефлексы: рука от горячего чайника отдёргивается, пока ум ещё не понял, что это чайник. И у меня визг раздавался раньше, чем боль поддавалась осознанию. Мы же в школе всякие книжки читали — там везде, где пороли, то только мальчиков. С мальчиком всё ясно, он там будущий мужчина, надо терпеть. А мне чего терпеть, мне больно. Я злюсь, что больно, что визжу, стараюсь развязаться уже изо всех сил, а руки с ногами вынуть из верёвок не могу.

Вот такое первое чувство и запомнилось мне — злость. Встаёшь, вся заплаканная, убегаешь надевать штаны, а сама думаешь: «Погоди, я тебе припомню! Я на тебя, когда на лавочку сядешь, кирпич с балкона сброшу!» Наверно, если в семье кто-то один ребёнка будет пороть, он тоже только его одного бояться будет. К счастью, от злости спасает вторая или третья порка, совершенно за другую провинность. Меня папа дома даже просто за дерзость порол, когда я его достала, как раз в том же классе, что и дедушка. Когда руки не привязаны, а просто берёшься ими за спинку кровати, то иногда бывает тот же самый эффект: ремень по попе стегает — вместе с ягодицами руки сами собой сжимаются, так что не отцепишь. В общем, когда попе горячо, а к вечеру она чесаться начинает, думаешь, что надо бы пожалуй не кирпичами кидать, а держаться подальше от того, за что выпороли. Чувствуете? Смысл тот же — как сделать так, чтобы не было больно. Но смысл уже другой: не убегать или драться, а понять, что это, извините, не побои, а именно на-ка-за-ни-е. Вот эта-то мысль и есть начало исправления, как сказали бы в прошлом веке. Вот эта самая мысль. Офигительно продуктивная мысль. Даже учиться хочется. Разговаривать тоже начинаешь вежливо. В общем, наверное, надо было моим родителям меня на эту мысль раньше навести, а то они меня успели к шестому классу раз десять выдрать, а я только тогда всё почувствовала, как надо.

Вы знаете, это ведь только так говорится — «розги для девочки», а на самом деле розгами редко кому достаётся. Опять родителям лень. Как лень привязывать, так лень и куда-то ходить, ветками запасаться. Чего проще — ремень постоянно в штанах. Да, кстати! Указка пластмассовая — это вовсе не так литературно, как кажется. У меня у одноклассницы мама была учительницей, только в другой школе. У них дома была такая указка — только не гибкая, а просто как тонкая палка. Вот её Ниночка и боялась, потому что мама указкой орудовала. Специально с работы, из школы принесла. Наверняка для порки принесла — чего ещё дома указкой-то указывать? Это же не школа. На попе у Нинки оставались полоски тонкие, но надолго, а у меня от ремня после пяти дней их уже не было заметно.

Ну вот, а теперь вернёмся от ремня всё-таки к розгам. Только вот это уже не про меня, а видела я это в четырнадцать с лишним лет, летом на даче. Наверное, это уже не к девочкам относится. Озаглавим это так:

Девушка — это не совсем девочка, хотя и глупая. Например, зад становится предметом не стыда жуткого, а гордости; ну хотя бы потому, что вырос, в смысле расширился. С другой стороны, количество «легальных» причин (не надуманных предлогов, как у садомазохистских парочек, а причин) для наказания этого самого зада вырастает. Учимся мы в этом возрасте все хреново. Даже отличницы загуливать пробуют.

Розга летом, ремешок зимой. Больно, стыдно. Страшно возбуждающие противоречия в голове. Как в средние века: трахаться хочется, но целомудрие надо сохранить, а то замуж не возьмут. От этого запрета хочется еще больше. И сегодня так же, только в другом ключе: хочется провести вечер перед контрольной не над книжкой, а за поцелуями, но очень уж ремешок хлесткий... Мягкая и женственная мама может по щекам надавать, а папа как-то больше другие щеки любит. Я вообще на маму всегда была похожа...

Замужем чувствуешь себя... ну, примерно как в тюрьме, откуда невозможно освободиться. Не в том смысле, что это плохо и страшно, не в том смысле, что обидно за свою несвободу... Мазохистки меня поняли. Это всё в том смысле, что совсем не думаешь о том, что будешь делать «после». Потому что этого «после» нет. Как скажешь «после» — так прямо сразу можешь и подавать на развод. Но ведь, как обычно, не сразу смиряешься. Начинаешь мечтать о чём-то.

Возвращаешься домой поздно. Получаешь за это от него в ванной по попе мокрым скрученным полотенцем или собственными мокрыми трусиками. Становишься умнее, смотришь на то, как дочка любимая растёт, как начинает рисовать на стенке. Ну ладно вам, дорогие читатели, при чём здесь «шлёп-шлёп»? Она же ещё маленькая, она даже и не усвоит, почему раскраску раскрашивать хорошо, а обои — плохо. Просто берёшь её любимые фломастеры и прячешь их в бельевой шкаф — ненадолго, с краешку. Потом, конечно, всё выясняется — в смысле, что положила ты их на новую белую рубашку мужа, что зелёный фломастер умудрился потечь, что у него завтра конференция, что ему самому уже давно хочется мне за что-нибудь врезать, а тут такой повод подвернулся...

Оба знаем, что игра же это всё! А всё равно мне страшно, а он злится. Потому что уж очень по правилам играем, с испорченной вещью, с злобными сетованиями на жизнь проклятую... Знаю, что всё равно перетерплю, а он меня простит и в ту же самую — мою то есть — постельку подляжет. Нет, я дрожу, как положено, снимаю юбку, говорю жалобно: «Ну давай меня простим, а? Ну теперь я всегда буду предусмотрительнее, только давай не будем?» А сама раздеваюсь, горе-соблазнительница.

Ничего во мне не осталось от той девочки, которая поняла, что розги — это больно и обидно, что получать их не хочется, а следовательно, надо следить за каждым своим шагом.