Тёмный блеск вина в мутном стекле. Пламя свечи то съёживается, скрывая пыль на зеркалах, то снова пытается осветить остатки ужина на столе. Бардак и запустение. В Европах – свой: французы буянят, в Италии неспокойно, Пруссия… Бог с ней, с Пруссией… У нас – вот где настоящий бардак. И нищета. Всё, что было – всё ушло в экспедицию. Пустой стакан глухо стукнул о стол. Мало, мало… Но где взять… Сколько ни ходил по канцеляриям – глухо, как в просмоленной бочке. Сколько реляций на высочайшее имя – и один ответ. А когда оно было-то, своевременно? Вырваться отсюда, скорее, от этой тоски, чиновников, от светских вечеров и паутины. Из этого мрачного сырого холодного города, построенного Петром на костях и болоте. Скорее бы… Дышать… Свободой, новой землёй, подальше отсюда, за морем. Пусть маловато провизии в трюмах, зато припасено товаров для торговли в Новом Свете. Авось до Америки дотянем, а там поторгуем, не пропадём. Только скорее бы.

Погасла свеча, до рассвета растворились в темноте не по годам седые пряди на буйной голове руководителя росейской американской экспедиции раба божия Николая.

Аллилуйя! Свод в серых потёках. На тёмных стенах едва различимые лики святых, старательно отгороженные от верующих золотыми окладами. Золото… Как будто, чем больше позолоты, тем скорее дойдут чаяния молящихся до Него. Как там в Писании – «не поминай всуе»… а за патриарха молятся так, как будто все грехи наши от него. Всё едино – бог далеко, царь сейчас – тоже, а для офицеров и нижних чинов остаётся именно он господом богом и воинским начальником. От него зависит – вернутся ли они назад, к своим берегам. Всё, отмолили, благословились, и вперёд, через океан, к земле. Светлой, плодородной, где будет мир и счастье, всем… Где не по молитве, по делам воздастся каждому, аминь.

Чуден город Святого Франциска на закате. Сидишь в неге, и как старый, почти забытый кошмар оседает в памяти трудный путь. Скверная погода, голод, болезни. Сам едва жив, а всё равно – вперёд, к Америке, к надежде. Вот и здесь. Солнце. Много солнца. И монахов. Без них ничего не сдвинешь. Губернатор решил принять меня в своём доме. «Aqul – здесь, тут». Один из младших офицеров, бывший при Эскориале, рассказывал, что монахи испанские весьма строги нравом, и воспитанниц, и даже мужних сеньорит иногда воспитуют не только молитвами. И даже врал, скотина, что некие сеньориты находят сиё занятие столь богоугодным, что предаются нему с удовольствием. «Expresar – выражать». Тогда солнце уже коснулось верхушки старой липы. Едва распахнув дверь в комнату маменьки, остановился. В бьющем прямо из окна свете голый девичий зад. Над креслом стоит сиделка и хлещет по заду прутьями. «Николенька, вот хорошо, возьми у Настасьи розги и покажи этой дурёхе». Первый шлепок комом. «Ну, сильнее, пусть приучается к хозяйской руке» Виденное когда-то наказание мальчишки-подпаска, слышанный шёпот. Следующий – сильнее и звонче. Зарывшаяся головой в подушки кресла и задранную до плеч рубашку девка вскрикивает. «Con todas las fuerzas». «Хорошо, Настасья, кликни Таньку, её тоже проучить надо. Впрочем, нет, завтра – темнеет уже». Завтра пришло письмо от отца, и все забыли. Не забыл – он, подкараулив девок у реки, выломанным прутом высек Таньку прямо на песке. Видел голых девок, не видел. Взбрыкивался Танькин зад под прутом. «Placer sentir – получить большое удовольствие». Монахи.

Перья на шляпе взмахнулись в поклоне. Вместе с головой. Губернатор – испанский гранд, не в его правилах склонять обнажённую голову перед иностранцем.

– Ваша Светлость, изволю представить Вам свою дочь – Хосе Марию Кончитту де Аргуэльо.

– Разрешите, я буду называть Вас Маша…

– Правда ли, Ваша Светлось, что у вас в России так холодно, что по рекам можно ходить, а правда… Папа зовёт меня Кончиттой, но если Ваша Светлось, называйте, как? Маша? Comico… Вы живёте в Петербурге? А сколько Вам лет? Вы женаты?

– Мне сорок лет. Жена… Если вы соблаговолите, тогда будет…

– Нет-нет-нет. И понимать, и слышать не хочу, Ваша Светлось, как вы.. И даже не приходите, и не открою, verdad. А правда ли…

– Ваша Светлось, Николя. Не знаю, как сказать, но просить нет кого. Грех на мне и падре… Прошу Вас, мне нет к кому обратиться… Отец, не должен он знать, никто не должен, а грех, он простится, возьмите, эта та плеть, которой… Мать настоятельница… Прошу, пожалуйста, не смотри.

Тогда, в темноте, так ведь ничего не видел. Совсем ещё девочка, чудны дела Твои… Ласково, как руки, ласкают недлинные ленты мягкой кожи. Стонами прерываются причитания молитвы.

Странные дела творятся в вверенном мне их Католическими Величествами городе. Не доносят, но я знаю, что Конча, счастье моё Кончитта, грешит с русским grand jefe. Но как и положено настоящей католичке – согрешит, покается, примет наказание, и… снова грешит. Может принять предложение Его Светлости, и поменять его товары на местные. Городу много чего надо, да и счёт можно выставить потом двору, показать рвение. Не те сейчас времена. Кто помнит Великую Испанию. Англичане, французы, все пытаются посягнуть на владения их Величеств. Если… Имея такого союзника, как русский, с его широкими прожектами… И пусть женится на Конче, тогда всё совсем будет по закону. Пусть скорей отплывает, мало времени, мало. Путь до Петербурга далёк.

Горе-то горе. Совсем плохой. Жар, голова как зола. Всё то шепчет что-то на чужом языке, то требует плеть. Ясно дело – скакать хочет в Петербург, с делами. Но какие сейчас дела – жизнь его как огонь свечи на ветру, прости его…

– Маша… наконец-то, ангел мой. Ну, не вредничай, не щекоти крылом, а то отшлёпаю. Ну, и что, еси ижи херувимы, если есть ноги, то есть и по чему шлёпать. Но что я хотел тебя спросить, Маша… Как странно всё получается – и прожил немало, и сделал не в пример всякому, а там, внизу, все почему-то помнят только наше недолгое амурное adventure. Почему, Маша?