Венок отчаянно сбивался куда-то набекрень. Ромашки дерзко торчали по сторонам, отчаянно контрастируя с тёмными волосами. Слабенький ветерок никак не хотел развевать локоны и лишь слегка перебирал длинные пряди. Таня сидела с самым страдающим видом, который только могла себе придать, старательно не прикрывая коленки сарафаном. От громадного яблока уже осталась половина, но стоило Ему хоть на мгновение отвернуться, как раздавался хруст, и Таня сидела с полным ртом, но на этот раз уже с самым невинным взглядом. Съёмка летела ко всем чертям. Кадр за кадром Он пытался поймать что-то возвышенное, романтическое. Он точно знал, чего хочет.

«Сто дней после детства». «Это же просто Ерголина, я её сто лет знаю…», а на экране была не просто девочка – была Она. Таня Друбич во всём блеске своей первой любви. Пронизывал душу старомодный вальс, и нельзя было забыть бесконечно по-детски невинный взгляд. Именно этот взгляд решил его судьбу. Он забывался, затаивался в где-то в глубине и снова взлетал мятущимися порывами. И как апофеоз – девочка в венке из полевых цветов, держащая в руке раскрытый на середине томик «Lettres D’Amour» и грызущая яблоко.

Он снова и снова пытался повторить виденный в детстве снимок. Но… Оказалось, что главное на снимке – не венок, а глаза. Ни у одной из моделей не было главного – её взгляда. Как только камера сосредотачивалась крупно на глазах – всё, в них было всё: и воспоминая о вчерашней дискотеке и довольство почти прозрачными трусиками, беспокойство о размере талии… Не было только мысли. Юные кокетки могли с равным безразличием держать в руках томик Пастернака и прошлогоднюю газету. Лето проходило за летом, менялись камеры и объективы, модели и стили причёсок, но никак не удавалось положить в альбом портрет девочки с умным взглядом.

И вот… Казалось бы – один шаг, один кадр, один миг, и он сможет, наконец, сбросить с сердца эту старую романтическую печаль. Громадное яблоко, зелёный томик стихов, белый хлопок блузки просвечивает возбуждённым телом. Таня.

Ей глубоко до лампочки Его творческие порывы. Ну, хочет, ну настаивает – да чёрт с ним. Но, девочки, это же смешно: она со стихами и яблоком – романтическая дура в венке – обхохочешься. И ради этого вырываться из города, трястись по жаре, выбирая более или менее пустынное место. Конечно, при других обстоятельствах. Ну, скажем: зима, жаркий костёр среди обступивших елей, примятый снег, брошенная шуба и на этой шубе – она, жаркая от огня, холода и ярких алых полос на побледневшей коже. Блеск глаз, блеск инея. Треск сучьев в костре, свист холодных прутьев, обжигающая боль и сжигающая страсть. Вот это – романтика.

Всё летело к черту. У него оставался лишь вечер. Завтра рано утром – скучные формальности провинциального аэропорта и часы в тесном кресле у иллюминатора. Предчувствие скорого расставания поднимало волну не гнева, а какого-то холодного ощущения, что всё не так, и единственный выход – отложить эту съёмку, взять хороший прут и романтически объяснить, что он думает о дурачествах этой вредины.

Быстро на ходу дожёвано ненавистное яблоко, брошен в сумку к косметике Пастернак. На песке остаются две цепочки следов: от кроссовок и босоножек. Чуть подрагивают от возбуждения его руки, тяжесть медленно сползает с груди всё ниже и ниже для неё.

Резать ветки пришлось ему самому. Как героически не пыталась Танька протиснуться в заросли, но с голыми коленками было больше визга и чертыханий, чем толку. Устав требовать от взъерошенной девчонки несколько умерить свой словарный запас, он просто выгнал её на песок, и сам продолжил искать лозины поровнее. Но… через пятнадцать минут возникло дикое желание вернуть её обратно в ивняк: чем критиковать каждую ветку – пусть сама выбирает, что для её попы лучше.

Но внезапно стихла критика и тихий, вдруг внезапно ставший серьёзным, голос произнёс: «Ладно, хватит, пошли».

Расстелен на переплетении травы сарафан. Сброшены босоножки. Через показавшийся бесконечным миг небрежно соскальзывает маленький треугольник белого хлопка. Не оглядываясь, мягко, по кошачьи, она опустилась на колено, встряхнула головой, поправляя волосы, и вытянулась всем телом. Выглянувшее солнце резануло напряжённую спину косым бликом. Этот блик пересекает сначала длинная тонкая тень, а потом и прут. Вздрогнули кончики листьев на берёзках, чуть приподнялись плечи, и ещё не стон, а только выдох пронёсся вместе с порывом ветра.

Выставка удалась – не отметиться на ней считалось признаком отсталости последней степени. Зрители ходили, рассматривали висящие на стенах работы и тихо что-то обсуждали. Смолкали, долго стояли и так же молча отходили, постоянно возвращаясь взглядом, только у одного снимка: в чуть примятом сарафане, со сбившимся венком из полевых цветов – сидит девушка. С крупными слезинками на умных глазах и едва тронутыми загадочной улыбкой губами. Под снимком подпись. Короткая, но всё поясняющая: «Таня».