Неловко я себя чувствую, когда прошу «лишнего билетика», голос у меня тихий, поэтому, наверное, ничего и не получается. А может, у этих любителей, а больше любительниц романса, на самом деле лишнего не было. Так или иначе, на 19.02, когда зазвонил мобильник, похвастаться было нечем.

– Мусси плохо! – встревожено сказала Алла, – она дрожит, бедная, и я за ней вытираю все время. Врача вызвала. Вот. Так что извини.

Алла хорошо ко мне очень относится, но я прекрасно сознаю, что мое положение в иерархии ее ценностей соответствует подножию пьедестала, на котором горделиво восседает породистая персиянка, обладательница дипломов и победительница конкурсов, самая белая и пушистая, капризная, но прекрасная Мусси. Я посочувствовал страдалице и собрался домой, но надо мной сжалилась билетерша.

– Молодой человек, что же вы, ведь столько стояли? Вы у администратора входной попросите, там Анна Васильевна, она даст.

Анна Васильевна действительно дала, и я оказался среди счастливцев, которым суждено было насладиться пением Анатоля Амурского, исполнителя романсов и народных песен. Парень он с виду скромный, с хорошим вкусом, и голос у него красивый, хотя не сильный. Но для этого микрофоны имеются. Своих отвязанных пиарщиков он, кажется, немного стесняется и ресницы эдак опускает, а ресницы у него запоминающиеся. Поэтому женщины готовы разорвать его на части. На мой вкус рвать его не обязательно, но послушать очень даже можно.

Однако билет у меня был входной, а времени в обрез. Честно рванувшись на балкон, я обнаружил, что там забито все, включая ступеньки. Однако с балкона я высмотрел шесть пустых мест в бельэтаже. Осталось туда попасть.

– Извините, у меня у жены билеты, Марина-а! – махнул я рукой в сторону последних рядов, и, обогнув замешкавшуюся билетершу, метнулся к заветным креслам. Располагались они неудобно, почти в середине ряда. Прохода в центре здесь не было, и мне пришлось потревожить человек десять, чтобы добраться до своего незаконного места. Свет уже гас, но движение продолжалось, и лишь когда на сцену вышел фатоватый конферансье и пророкотал «АнатооооЛямурррский», я успокоился насчет своего ближайшего будущего. Из шести свободных мест я выбрал то, которое было ближе к центру. Моей соседкой слева оказалась высокая миловидная девушка в белом брючном костюме, а пять мест справа, как это ни удивительно, пустовали до конца первого отделения концерта.

Анатоль Амурский знал свое дело: к антракту все женщины в зале знали, что они прекрасны и желанны. Когда они, с покрасневшими ладонями, толпились у выходов, глаза их блестели, дыхание было сладко, взволнованные искусством округлости призывно колыхались под одеждой. Редкие дисциплинированные мужья, приведенные для повышения культурного уровня, смотрели кротко и влюблено. Я с удовольствием понаблюдал бы за хороводом в фойе, но упускать чудом доставшееся место не хотелось. Наверняка другие безбилетники углядели свободные места и не захотят слушать второе отделение стоя.

От романсов хорошо у меня сделалось на душе, а в таком состоянии я легко уношусь мечтами невесть куда, и в голове моей проносились то полуобнаженная Алла, баюкающая на груди Мусси, то моя высокая соседка, только что задевшая меня упругим бедром и обдавшая дурманящим парфюмом… А тут и звонок. Зрители потянулись в зал. Еще звонок, и мне почему-то представилось, как Алла и моя соседка вместе целуют выздоравливающую Мусси в капризную мордочку.

– Разрешите! – Аллы и Мусси не было, но соседка как раз вернулась. Когда я поднялся, пропуская ее, то стало ясно, что она даже немного выше меня ростом. Потом еще проходили люди, и уже погасили свет, и червячок опасения, что сейчас придут хозяева и мне придется дослушивать стоя, почти рассосался, как вдруг появились ОНИ.

– Не, Люд… подержи пока… у нас тоже пробки, но чтоб така-а-ая! Полконцерта нафиг, я сейчас задушу кого-нибудь! – возбужденно говорила осанистая румяная брюнетка с билетами в руках, выцеливая свои места. За ней молча следовала Люда, загорелая блондинка с короткой стрижкой, которая несла два огромных букета.

«Вроде двое», – отлегло у меня от сердца. И напрасно.

– А где девчонки? – спросила первая, оглядываясь. – Катя, мы здесь! – позвала она так звучно, что конферансье, уже набравший воздух для объявления, выдохнул его обратно и сделал паузу.

– Быстрей, быстрей! – замахали руками обе дамы, и отставшие, сопровождаемые хлопотливой билетершей, нагруженные букетами и корзинками, тяжелой рысцой устремились в нашу сторону. По хорошему, мне пора было выбираться, но я все еще надеялся, что их все-таки четверо или пятеро. Затем я заворожено наблюдал, как сидящие в нашем ряду стоически переносят оживленное движение по ногам и уколы роз, предназначенных несравненному Анатолю.

– Девоньки, дайте сесть хоть куда-нибудь, хоть на ежа, ноги не держат, – громким шепотом жаловалась одна дама.

– С Цветного пешком, сколько ж мы протопали?

– Это ж для Толика! Тсс! – подняла вверх палец предводительница, ибо конферансье уже объявлял первый номер. Наконец «цветочницы», как я окрестил дам, уселись, за исключением предводительницы, которая нависла надо мной с видом жрицы, принесшей искусству немалые жертвы и завоевавшей право требовать этого от других.

– Молодой человек! – с затаенным негодованием спросила она, – вы на своем месте сидите?

– Нет, на Вашем, – остроумно ответил я, поднимаясь под первые аккорды.

«Живёт моя отрада в высоком терему,

А в терем тот высокий нет хода никому» – начал тем временем Амурский.

– Безобразие! Уйдите, Вы мешаете! – усаживаясь, недовольно процедила предводительница цветочниц. Чтобы дать ей сесть, я подвинулся и оказался напротив моей длинноногой соседки. Стараясь не упираться ей в колени, я отстранился назад и погрузился попой в пышную прическу маленькой пухлой шатенки, сидевшей спереди.

– Потише можно! – фыркнула она, оборачиваясь. Я двинулся к выходу, но притормозил напротив предводительницы, потому как дальше передо мной оказалось такое нагромождение цветов, что преодолеть его без конструктивного взаимодействия с цветочницами не представлялось возможным.

– Быстрей проходите! – прошипела предводительница, нетерпеливым жестом повелевая мне исчезнуть.

Я двинулся вперед.

– Там обойдите! Валь, пусть он там обойдет, тут цветы! – взволнованно зашептала одна из цветочниц, кажется, та самая, которая хотела сесть на ежа.

– Слышите? Туда идите! – предводительница ухватила меня сзади за свитер.

С задних рядов тоже зашикали.

– Молодой человек, прекратите! – внесла свой вклад в общее оживление билетерша, та самая, для которой я так ловко сочинил себе жену Марину.

Видимо, она хотела, чтобы я прекратил существование, но я не знал, как это сделать. Признаться, когда на меня напирают, я тоже бываю не сахар. Какого рожна я буду через сорок человек спотыкаться, когда здесь до выхода их только десять?

«Я знаю – у красотки есть сторож у крыльца,

Никто не загородит дорогу молодца!» – развивал тем временем свою мысль сладкоголосый Амурский. Вдохновленный примером упомянутого молодца я рванулся вперед и, пытаясь освободить свитер, сделал слишком большой шаг. Под ногой что-то хрустнуло – видимо, корзинка.

– Что ж ты делаешь, а!? – с этими словами экспрессивная любительница ежей, дама никаким местом не худенькая, вскочила и толкнула меня в грудь. Толкнула вроде не сильно, но сзади меня опять потянули за свитер, а ноги напрочь запутались в чужих ногах и вещах. Поэтому я рухнул вниз, успев только развернуться так, чтобы лететь не затылком, а лицом вперед. К счастью, падение было смягчено заботливыми и проворными женскими руками. Особую благодарность я испытываю к доброй соседке слева, смягчившей удар, который я испытал, попав носом в ее левое бедро.

«Пойду я к милой в терем и брошусь в ноги к ней», – своевременно прокомментировал Амурский.

– Господи, убила?! – с искренним ужасом охнула толкательница.

– Да нет, вроде живой! – успокоила ее старшая цветочница Валентина, – держите его, пусть лежит. Только тихо! – строго добавила она, наклонившись к моему уху.

Положение мое достойно подробного описания. Моя голова и левое плечо уютно расположились на белоснежных коленях моей прекрасной соседки слева. В результате падения мой левый локоть неделикатно уперся ей в живот, и она аккуратно перевела мою левую руку мне за спину и нежно накрыла ее своей прохладной ладошкой. Прижиматься щекой к ее бедру было более чем приятно. Однако правой рукой мне приходилось опираться на пол, что было несколько утомительно. Мой живот и прилегающие области достались предводительнице Валентине, ее левая рука лежала у меня на спине, а правая немного ниже. Посредине поместилась сумочка. Ее соседка Людмила, на долю которой пришлись мои бедра и колени, расположила между ними букет цветов, точнее роз, что я почувствовал при первой же попытке поменять положение. Все остальное досталось толкательнице Катерине, она придавила мои ноги своим теплым весом, лишив меня всякой подвижности.

В таком положении я встретил окончание первого романса. Шквал аплодисментов сопровождался оживленными обменом впечатлениями между моими, как бы это сказать, держательницами.

– Потерпите? – спросила, очевидно имея в виду меня, Валентина хранительницу моей головы.

– Конечно! – серебристым колокольчиком прозвенела она, – так даже удобно! – и стала аплодировать, шлепая своей рукой по моей ладошке.

«Я встретил Вас»! – объявил конферансье.

Следует отметить, что неудобство положения и психологический дискомфорт зачастую не препятствуют у меня проявлению возбуждения. Девичье бедро под щекой и женские руки на самых разных местах – все это сказалось в той области пространства, где меня подпирало правое колено Валентины. Я попытался сдвинуться, но она прижала меня посильнее и стала слегка шевелить ногой, отчего положение усугубилось.

«Когда повеет вдруг весною

И что-то встрепенется в нас», – пропел чувствительный Амурский, и во время проигрыша Валентина что-то шепнула Людмиле. Я расслышал только слово «нравится». Затем вдоль моего левого бедра скользнула рука, я выгнулся, но три руки и одна нога немедленно нажали сильнее, вернув меня в исходное положение. Тем временем рука Людмилы достигла самых деликатных областей и принялась деловито исследовать их состояние. Я судорожно сжал ноги, но тут же, чуть не взвыв, отказался от этого намерения, потому как укололся о проклятые розы. Тем временем другая рука, принадлежавшая Валентине, двинулась в том же направлении со стороны живота. Она сделала нескромную попытку забраться под ремень, но я успешно отразил ее, надув живот. Тогда рука протиснулась над коленом и довольно недружелюбно ухватила меня за это самое. Я замер. Тут, видимо, руки Людмилы и Валентины встретились и приветствовали друг друга пожатием.

«Все та-а-а ж в душе моей лю-убо-о-овь» – завершил романс Амурский, и руки расстались, чтобы предаться аплодисментам. Тут был момент, когда меня никто не держал и самое время было удрать, если бы не моя чертова стеснительность: мне было неудобно демонстрировать всему ряду свои не ко времени возросшие мужские достоинства.

Зал неистовствовал в выражении восторга. Мои держательницы, казалось, забыли пор меня, я мог спокойно выгибать шею, рассматривая окружающих, насколько позволял скудный свет со сцены. Прямо передо мной сидела худая дама, вся в мелких кудряшках, как королевский пудель. Она истово аплодировала, при этом глаза за тонкой металлической оправой часто-часто моргали, что придавало ей смущенный и беспомощный вид. Почему-то я решил, что она учительница музыки.

– Браво! – глубоким грудным голосом крикнула толкательница Катерина.

«Браво, браво!» – слышались женские голоса по всему залу, «браво!» – солидно прибавился к ним хорошо поставленный баритон, обладатель которого сидел где-то неподалеку, двумя или тремя рядами ближе к сцене.

– Надо же! – обратилась Валентина к Людмиле так, чтобы и я слышал, – у людей мужики «браво» кричат, а наш тут разлегся на халяву и молчит.

Людмила хихикнула.

– Ну-ка кричи «браво»! – потребовала Валентина, наклонившись ко мне и слегка поигрывая правым коленом. Вывернув шею, я увидел, что глаза у нее блестят шальным весельем. Кричать у меня вообще плохо получается, а привлекать к себе внимание, лежа на коленях у посторонних людей в театре… я отрицательно помотал головой.

– Ах, так! – радостно и грозно сказала Валентина, – девчонки, держите его!

Последняя команда прозвучала под стихающие аплодисменты и была немедленно принята к исполнению. Увы, моя милая соседка слева, видимо, из пресловутой женской солидарности, тоже крепко сжала мою левую ладонь двумя руками. Но наиболее подозрительное копошение происходило в районе пряжки моего ремня и кнопки на джинсах. Я попытался извернуться и рассмотреть, что там делается, но чья-то рука безжалостно впилась в мои волосы и ткнула меня носом в белые джинсы. Неужели?

– Сомнения. Музыка Глинки, слова Кукольника, – объявил конферансье.

Нет, злобные действия в отношении моих волос осуществляла не милая обладательница белых брюк – она была занята тем, что удерживала мою загнутую за спину левую руку – а пуделеобразная учительница музыки. Особый садизм хватки еще раз убедил меня в том, что я не ошибся в ее профессии. Пришлось замереть.

«Уймитесь, сомнения страсти, засни, безнадежное сердце!» – горестно возвестил Амурский. Он был прав. Шансы на побег были упущены. Отныне убежать можно, только пожертвовав половиной скальпа. Тем временем злодейки, которым досталась средняя часть моего организма, справились с ремнем. Я всячески мешал их гнусным намерениям, двигая тазом, но делать это приходилось аккуратно, потому как безжалостная училка на любое движение реагировала как на бунт, который подавляла подобно герцогу Альбе. К счастью, штаны мои давались непросто. После нескольких неудач Валентина уступила инициативу Людмиле, пальцы который были гораздо сильнее. После некоторой борьбы тугая кнопка сдалась, а молния уже не представляла серьезного препятствия. Я еще немного сопротивлялся, прижимаясь боком к подлокотнику, но Валентина с Людмилой, освоившись в совместных действиях, быстро добились своего.

Только тот, с кого снимали трусы посреди зрительного зала, способен понять глубину моих переживаний. «И тайно, и злобно оружие ищет рука!» – выводил Амурский, но что, кроме горькой усмешки, могли вызвать у меня страдания романтического ревнивца? Случись моей руке заняться поисками оружия, это тут же привело бы к самым печальным последствиям для моей головы. Что же касается того оружия, которое уместно поднимать на женщин, то рука его уже нашла. Рука Валентины. Оставшееся подобрала Людмила, и я понял, что влип, влип настолько крепко, что самое время расслабиться.

– Как у твоего бульдозавра! – шепнула Валентина Людмиле.

– Не-а! – отмахнулась Людмила.

Тем временем Амурский уже разрешил «Сомнение» предусмотренным авторами слиянием уст, надвигались очередные овации и давать мне расслабляться никто не собирался.

– «Браво» кричать будем? – злорадно поинтересовалась Валентина. Я молчал и не подавал признаков жизни.

– Ладно, тогда похлопаем. Только, Люд, ты там его придерживай.

Валентина принялась шлепать меня по попе, добиваясь вполне качественного звучания. Это было не больно, хотя и терпко; вначале я для приличия дрыгнулся, но Людмила довольно болезненным сжатием вернула меня в прежнее положение. Хлопали довольно долго, что было приятно, потому как добросовестная учительница на время аплодисментов оставила мои волосы в покое.

– Ой, класс какой, а можно я тоже? – повернув голову, я увидел азартные черные глаза девушки восточной внешности, на каждом ухе которой весело по пять звеньев золотой цепи. Она сидела перед Людмилой и теперь разворачивалась, явно стараясь добраться до моей попы. Наверное, у нее получилось, но я этого не увидел, потому что безжалостная музыкантша снова завладела моей шевелюрой и ткнула меня носом в гостеприимное белоснежное колено.

– Ну, будешь «браво» кричать? – с оттенком неуверенности спросила меня запыхавшаяся Валентина, когда все затихло перед очередным номером.

– Не, Валь, это все баловство, – потянула ее к себе Людмила и что-то зашептала на ухо.

– А ты откуда знаешь? – прыснула Валентина, выслушав подругу.

Следующий романс на стихи некоего Красова и музыку неизвестного автора, несмотря на свое странное положение, я выслушал очень внимательно. Романс был незнакомый, и было что-то притягательное в этих небезупречных стихах:

«Я вновь пред тобою стою очарован

Я жадных очей не свожу».

Тем временем цветочницы и примкнувшие к ним приступили к исполнению какого-то зловещего плана. Они тихо шушукались, что-то передавали друг другу и понемногу спускали мои джинсы все ниже, уже до самых колен. Меня это не интересовало. Я слушал:

«Я думаю: Ангел, какою ценою

С томленьем прошедших годов?»

Не знаю почему, но в воображении своем я обращал эти слова к девушке, к ногам которой прижимался лицом. Бред, конечно… Ромео без штанов!

«Признав, как святыню, во всем твою волю,

Заставила вновь полюбить!»

Я как бы погрузился в пространство романса; кто, как и где поет – потеряло значение, остался звук, ее колени у меня под щекой, прикосновение ее руки, беспомощность и смутное предчувствие грядущего страдания ради нее.

Когда Амурский повторял первую строфу, я ощутил оголенной частью вкрадчивые прикосновения каких-то прохладных гладких предметов. Было приятно и тревожно. Второе ощущение оказалось точнее: коварно прячась среди последовавших рукоплесканий, эти самые гладкие предметы (а проницательные читатели уже догадались, что это были щетки для волос) замолотили так, что меня словно обожгло сразу в трех местах. То, что приходилось по попе, было еще терпимо, но левое бедро, явно обрабатываемое многоопытной Людмилой, горело невыносимо. Я рванулся по-настоящему, не заботясь более о волосах, и вырвался бы, если б не поддержка, оказанная цветочницам дамами из переднего ряда. Восточная девушка и ее подруга, забыв об Амурском, развернулись к нам и помогали удерживать мой мятущийся зад, а шатенка с ястребиным носом, чью прическу я так неловко потревожил, с чьей-то помощью изловила мою правую руку и засунула ее под себя. Я героически сражался с желанием взвыть, извивался, пытаясь подставить Людмиле правое бедро вместо истерзанного левого, но эта леди знала свое дело и лупила по одному месту с упорством туземца, добывающего огонь трением. Честное слово, я бы не заорал, если бы не вредный Амурский. Именно в этот момент ему пришло в голову отойти за кулисы, вероятно, чтобы вытереть пот с благородного чела. Из-за этого перерыв между номерами оказался втрое больше обычного. Кому-то оно без разницы, но мне была дорога каждая секунда! В общем, когда Амурский вернулся, я приветствовал его криком. Было ли это «браво» – сказать трудно, но дамы, трудившиеся над достижением этого результата, точно кричали «браво», причем дружно, слаженным хором, сопровождая выкрики ритмичными ударами щеток. А пухлая шатенка из следующего ряда подпрыгивала на моей правой руке, как пятилетний кавалерист на пластмассовой лошадке. Наша группа скандирования остановилась последней и только после того, как конферансье дважды многозначительно поправил микрофон. Самое печальное, что я издавал некоторые звуки и в наступившей тишине. Что, впрочем, никого не удивило – вечер романсов предполагает откровенные изъявления чувств.

В течение следующего номера на меня было излито море нежности. В меня уже не впивались пальцами, а слегка придерживали, поглаживали, чуть похлопывали, но сам я был себе противен до омерзения.

«Мне не жаль,

Я любви недостоин твоей», – пел Амурский, а я наполнялся глубочайшим презрением к себе, ощущая щекой мокрое пятно на ранее белоснежных брюках.

Дальше так и продолжалось. Романсы я слушал в обстановке нежности и заботы. Затем, заставляя мою попу сжиматься, звучали последние аккорды, удерживающие меня руки и ноги усиливали хватку, и с первыми хлопками щетки начинали быстро и больно молотить по крепко надранному заду. Я уже не пытался сопротивляться и сразу же начинал хрипеть «браво», дамы его подхватывали, но порка не прекращалась, а только обретала более размеренный ритм. Номера следовали нескончаемо, процедура повторялась. Особенно запомнилось то, как «Окрасился месяц багрянцем». Когда Амурский пел:

«Ты помнишь, изменник коварный,

Как я доверялась тебе?», –

каждая из дам с такой страстью сжала то, что держала в руках, что я чуть не заорал «браво» в середине номера. В последовавшие аплодисменты мои мучительницы вложили всю горечь от пережитых поколениями женщин мужских измен. Я привычно извивался и кричал нечто похожее на «браво», свыкнувшись с мыслью, что это никогда не кончится, как вдруг в зал дали свет. Тут произошло что-то непонятное. Меня тут же перестали лупить, шатенка с переднего ряда брезгливо вытолкнула из-под себя мою отсиженную руку, а Валентина стала судорожно натягивать штаны на мою красную попу.

– Вы что тут разлеглись, слезайте быстрее! – скомандовала она и столкнула меня со своих колен. Все бы хорошо, но Катерина, державшая мои ноги, выпустила их секундой позже, поэтому я рухнул в проход, под ноги цветочницам и красивой соседке в белом костюме.

– Девчонки, пора! – скомандовала Валентина, цветочницы схватили свои букеты и устремились к сцене, дружно скандируя «ТО-ЛЯ, ТО-ЛЯ». На меня они даже не обернулись; хорошо еще, что не раздавили мобильник, вывалившийся из кармана при падении! Я довольно долго ползал по полу, стараясь найти отлетевший куда-то номерок и незаметно застегнуть джинсы. Это было непросто, ибо трусы под ними сбились комом. Зал гремел и кричал, попа горела и непроизвольно сжималась в ритме оваций и наверное поэтому штырек на ремне никак не хотел попадать в дырочку.

– Это у вас выпало? – серебристой свирелью прозвучал голос с неведомой высоты. Я с усилием поднял голову и увидел высоко над собой белоснежную соседку. В руке у нее был мой номерок. Я осмелился посмотреть ей в лицо. Она стояла и смотрела на меня с выражением светлой грусти, в уголке правого глаза пряталась слеза. Я не посмел подняться, поскольку так и не справился с джинсами, и потянулся за номерком, стоя на коленях, как нищий за подаянием. Другой рукой я поддерживал штаны. Принимая номерок, я чуть коснулся ее руки. У меня перехватило дыхание, но слова благодарности замерли на устах: я заметил, что левой ладошкой она прикрывает мокрое пятно на левом бедре.

Кое-как я вполз на кресло и застегнул ремень. Попа горела. Но еще сильнее горели уши. Надеюсь, их нестерпимый малиновый свет мешал зрителям рассмотреть меня как следует. Я отряхнулся и двинулся к выходу, глядя только на свои ботинки. За спиной послышался смешок, я вздрогнул, но не обернулся. Доспотыкавшись до прохода, я чуть не сбил телеоператора – на дисплее его камеры Амурский как раз принимал цветы, выбрался из зала и рванул вниз по лестнице к гардеробу.

В этот момент в кармане завибрировало. Я нажал кнопку.

– Нам уже лучше, только у нас попка болит, – промурлыкал мобильник голосом Аллы.

– Ты… видела… это? – с трудом выдавил я, запинаясь на каждом звуке.

– Да, – ответила Алла, приятно удивленная глубиной моего сопереживания, – конечно, видела. Мусенька умница, Мусенька смелая, Мусенька укола почти не боялась.