Библиотека КПРН

Я брожу по Неве-Цедеку. Точнее, не брожу, а очень быстро иду, со стороны посмотреть – торопится женщина, и лицо такое серьезное… Только я никуда не тороплюсь, это у меня привычка такая – от горя пешком уходить. И Неве-Цедек, давно желанный Неве-Цедек мне не в радость, я на него и не смотрю, весь его баухауз меня не радует. Я иду с закрытыми глазами и пытаюсь вообразить, каково жить в темноте. Получается – плохо жить, я открываю глаза и еще ускоряю шаг, вместо лиц – размытые пятна, где мои очки? Плевать, Шелу еще хуже, ничего себе – проба девайса на верхнем! Он всегда хотел быть похожим на меня, это смешило, когда он просил опталгин вместо адвила – Шалуш, тебе же опталгин не поможет? – Тебе помогает – и мне поможет. Наводил порядок всегда в моей майке – мол, оранжевый цвет спасает от скуки…

Оранжевый цвет… теперь ему все равно, теперь он не увидит багрового, синего, розового… Больше никаких следов, больше никаких «Мортал Комбат», больше никаких закатов в Синае. Больше ничего. Хозяйка держит слово – больше ничего и никогда. Идиотка, ну кто дергал меня за язык, я же знала, знала об этой своей злосчастной особенности – быть невзначай Кассандрой, попадать ненароком в струю, я же карьеру на этом сделала, кто просил меня вообще открывать рот… стоп.

А говорят, что у верхних истерик не бывает – врут, конечно, врут вечноголодные мальчики, поркострадальцы, мальчики с запахом страха и мелкими суетливыми жестами, неловкие торгующиеся мальчики в черных хутини под благопристойными джинсами – кому нужен эмоционально тупой нижний, спрашивается? Не мне. Малыша шатало от страха, когда я подходила к нему – а как же, легенда отечественного БДСМ-а идет и смотрит прямо на него, идет прямо, прямо… а мне нужно было, чтоб кто-то встретил такси, до клуба они вечно не доезжали, хотя можно было – и только старые таксисты знали тот мощеный переулок, о камни которого Шел разбил колени через пять минут, когда пытался прощаться «по протоколу». Пришлось забрать его с собой, и я впервые услышала, как нижний ойкает от раствора йода. От йода! Но он слушал, смотрел и цитировал в полной гармонии со мной, это выяснилось минут через… секунд через… короче, сразу, и это было тем более странно, что никакого общего прошлого не вырисовывалось. Он даже не успел приняться в пионеры, и у него оказалось дурацкое имя – Стуволь, то есть Ствол – такие вот имена давали мальчикам 22 года назад в сорока километрах от Махачкалы. Впрочем, все звали его Шалом или, на излюбленный им американский манер, Шел.

Вот так мы и проболтали до утра, а потом встретились через несколько месяцев во время дождя. Дождя? Грозы, ливня, мирового потопа… я стояла под козырьком библиотеки и не решалась пройти 50 метров до машины. И тут возникли он и его зонт размером с детский грибок, и я сразу сказала ему про грибок, а он не понял. В их ауле, видите ли, грибков не было! Он взял пакет с книгами, высокомерно усмехнулся мелькнувшей фамилии, и я завелась с полоборота, я уже хотела услышать, как он кричит, я хотела увидеть свои следы, хотела пометить его, как сука метит щенков – и не дать вымыться, и выгнать на улицу с запахом женщины на губах и пылью на руках, которыми я заставлю его упираться в пол, мальчик мой заносчивый! Наверное, я как-то выдала себя – он быстро-быстро несколько раз перемигнул и сказал:

– Об-ли-жи! – и шевельнула пальцами. Не отрывая взгляда от меня, во вдруг притихшем – впрочем, почти безлюдном – зальчике, он наклонился через стол и медленно провел языком по моей руке. Язык был горячим, Шел пил кофе. Через полчаса мы были дома, я впервые в жизни боялась попасть в аварию.

– Так, может, не надо? – и он испугался, ему, наверное, представилось, что опять год за годом он будет не спать ночами и изощрять воображение в мучительных попытках представить, каково… Он начал просить, как потом всегда просил, и ему это нравилось, это было уже то, о чем он мечтал:

Его израильский русский с отзвуками плохого американского кино, его «пожалуйста, пожалуйста», в котором мне всегда слышалось «жалуйся-не жалуйся», я узнавала потом много раз, каждый раз, когда ему было больно, или когда он уже не мог ждать, или когда ленился. Особенно помню, как однажды он сказал:

Он и правда был мой, совсем мой, он написал мое имя на всех рубашках, он ни разу не получил меньше 90, чтобы я могла им гордиться, он просыпался, стоило мне шепотом позвать его, он самовольно присвоил себе титул «Любимая игрушка» и представлялся так нашим знакомым, которые вдруг появились в неведомом ранее количестве. Они набивались в старенькую «Мазду» и орали «Парпарим леваним», травили байки на полурусском языке, учили меня есть сабих и фалафель… я чувствовала себя моложе на десять лет, когда командовала перед выходом:

Потому что все всё знали, все были посвящены в нашу «русскую дурь», половина завидовала мне, потому что Шел сразу взял на себя всю бумажную сторону бизнеса и потому что ему было двадцать два, а вторая половина завидовала Шелу, потому что он перестал бегать с подносом по «Йотвате», а заимел возможность спокойно учиться, работая со мной в студии. И жалели нас тоже напополам, меня – за то, что Шел «не мужик», его – за то, что несколько раз он появился с припухшими глазами, а на вопрос: «С бодуна?» отвечал честно: «Нет, высекли».

Хотя высекла я его всего-то раз пять-шесть, больше было не за что, и не хлыстом, задававшим тон в прихожей, а ремнем, который висел в кабинете на спинке «гостевого» стула и пылился, пока Шел не соизволял убрать в квартире. Шел тихо ненавидел и ремень, и стул, через спинку которого он перегибался, и угол, в котором он стоял, пока я сидела на кухне и сосредоточенно курила, унимая дрожь в руках и истерику в голосе. Потом я долго читала ему нотацию, а он все время пытался сесть на пятки, водил глазами по разноцветным полкам, кивал невпопад… пока, наконец, я не говорила:

– Подай ремень. – Он подавал, возвращался к стулу, его движения становились все медленнее, время в кабинете начинало зависать, черты его лица как бы растворялись, теряли четкость, он долго искал устойчивое положение для рук, замирал, и последними словами, сказанными его голосом, были:

– Пристегните ремни… – а потом он начинал кричать. Меня хватало ненадолго. Еще до того, как ремень попадал мне в руки (всегда сложенным вдвое), я уже хотела прекратить наказание самым непедагогичным способом, но я держалась! Удар за ударом, слово за словом, а сама косилась на столик, где среди страпонов, с которыми у Шела были сложнейшие отношения, был один – бугристое чудовище тускло-черного цвета, «оглобля»… Шалуш умел доверять, он оборачивался и тихим, полузадушенным голосом, стараясь не смотреть в зеркало, говорил:

– Входи, входи, не бойся, я потерплю… – и я не отказывала себе в удовольствии, я каждый раз не верила, что эта огромная штуковина поместится где-то там, внутри хрупкого Шалушиного тела, он отзывался короткими судорожными вздохами и его исполосованные ягодицы безуспешно пытались сжаться… шевелиться он боялся, и когда я наконец-то разрешала ему разогнуться, он трогал ковер перед собой, счастливо улыбался и говорил:

– Давно… иди сюда. – Он целовал мне ноги, очень медленно, я гладила ступней его мягкое лицо. Я знала, что через час-другой он придет в себя, знала, что сутками могу держать его в «раю кромешном», знала о нем все-все… Но оказалось, что не все, поэтому я сейчас в Неве-Цедеке, а он в Хадере, в больнице, в отделении с огромными надписями на стенах и очень ровным полом.

Я свернула на дорогу к Ор-Акиве, Шел умолк. Мне это казалось странным, мы не виделись два дня – и две ночи, наверное, ему есть что рассказать. Ему было. Дядя Умар, мачо с запахом кошачьей мочи из мохнатых подмышек, говорил с моим мальчиком позавчера, как раз когда я играла в пинг-понг, уже валясь с ног, но твердо зная – еще партия, еще две – и у меня купят все, что есть, и завалят заказами на год вперед, поэтому играй, детка, играй, держи ракетку, держи удар, детка! Я, конечно, проиграла, я дальновидно огорчилась и сразу же дала возможность обрадовать меня – и получила этот заказ, визитную карточку и даже приглашение на барбекю в Кфар-Шмарьягу. В это же время сволочь Умар наседал на Шела, требуя обещания жениться на какой-то… впрочем, миленькой, как рассказал мне Шел, видевший ее на очередном клановом торжестве.

Он также рассказал, что однажды, когда их оставили вдвоем в комнате, Джульетта подошла к окну, наклонилась посмотреть на орущего кота – и бедный девственный Шалуш увидел, что под короткой красной юбкой на ней надеты черные кружевные панталончики… и только через несколько мгновений он понял, что Джульетта выбрита таким экономным способом, на десять сантиметров ниже паха.

Ну, что ж, этого следовало ожидать. Мне нестерпимо захотелось спать – заснуть, проснуться и рассказать Шелу о том, какой странный сон мне приснился – ты только подумай, малыш, они там хотели женить тебя… но Шел смотрел на меня, как всегда он смотрел на меня и ждал приказаний.

И тут я сказала ему все – что, вероятно, нам не стоит пока видеться, что, вероятно, он не увидит меня никогда… зачем, зачем я это сказала?… что он свинья, что его семейка мне не указ, что женится он не раньше, чем я сниму с него ошейник, и никакие Умары! И никто! И никогда!!! Я успела подумать: «Господи, ну какой еще ошейник», ушибла колено о торпеду и разозлилась еще больше:

Я вышла из машины, открыла дверцу с его стороны, аккуратно взяла его за ухо и вывела на обочину. Дышать было больно, по интенсивности этой боли я понимала – ближайшие часа три мне будет казаться – жизнь кончена, но также я знала, что завтра мне полегчает.

Я решила, что закрою на минутку глаза, на одну – одну – минутку, и под бормотание диктора отключилась почти на два часа, а когда я проснулась, другой диктор, потеноровее прежнего, уже зачитывал имена погибших в теракте на Центральной автостанции Хадеры. Его простенькую фамилию – Хададаев – переврали, и у меня оставалась надежда, смехотворность которой я трезво оценивала в течение двадцати четырёх минут дороги до ворот больницы. Он числился в приемном покое и, отдернув занавеску, я на секунду утратила чувство реальности – у него не было головы. Но она, конечно, была, просто там, где я привыкла видеть ворох черных пружинок и узкий смуглый клинышек лица – там белизна бинтов сливалась с белизной подушки. Шум приемного покоя отдалялся, пока я шла два метра до изголовья кровати, и в полной тишине я сказала:

Под простыней что-то пошевелилось, я осторожно приподняла ее и потянула вниз, ожидая увидеть что угодно – кровавые раны, сплошные бинты, обрубки и огарки,– но увидела его совершенно невредимое тело, белые трусики, которые я привезла ему из Праги, след от захлеста на правом бедре и кисть ладонью вверх. Он положил ладонь на простынь и сделал пальцем несколько волнообразных движений, потом опять повернул ко мне.

Шел живет у меня. Он отличает свет от тьмы, и это позволяет надеяться, что следующая операция пройдет успешно. Он временно прервал учебу, зато у меня появился секретарь. Он вслепую печатает письма на высочайшем иврите, бархатным голосом ведет телефонные беседы, разогревает шницель к моему приходу, готовит ванну с ароматическими солями. Мне больше не нужны бухгалтер и массажистка, я стала меньше уставать. На день рождения я подарила ему 100 мп-трёшек с аудиокнигами, нам пришлось сделать для них специальные ярлычки со шрифтом Брайля. Он сильно похудел, стал похож на фигурку из цветного стекла, мне нравится охватывать двумя пальцами его кисть и сжимать, пока не сольются наши пульсы. Он все еще носит мою оранжевую майку – говорит, что чувствует ее цвет.