Пчела
  Не прогоняй меня

	Я брожу по Неве-Цедеку. Точнее, не брожу, а очень быстро иду, со стороны посмотреть - торопится женщина, и лицо такое серьезное… Только я никуда не тороплюсь, это у меня привычка такая - от горя пешком уходить. И Неве-Цедек, давно желанный Неве-Цедек мне не в радость, я на него и не смотрю, весь его баухауз меня не радует. Я иду с закрытыми глазами и пытаюсь вообразить, каково жить в темноте. Получается - плохо жить, я открываю глаза и еще ускоряю шаг, вместо лиц - размытые пятна, где мои очки? Плевать, Шелу еще хуже, ничего себе - проба девайса на верхнем! Он всегда хотел быть похожим на меня, это смешило, когда он просил опталгин вместо адвила - Шалуш, тебе же опталгин не поможет? - Тебе помогает - и мне поможет. Наводил порядок всегда в моей майке - мол, оранжевый цвет спасает от скуки…
	Оранжевый цвет… теперь ему все равно, теперь он не увидит багрового, синего, розового… Больше никаких следов, больше никаких "Мортал Комбат", больше никаких закатов в Синае. Больше ничего. Хозяйка держит слово - больше ничего и никогда. Идиотка, ну кто дергал меня за язык, я же знала, знала об этой своей злосчастной особенности - быть невзначай Кассандрой, попадать ненароком в струю, я же карьеру на этом сделала, кто просил меня вообще открывать рот… стоп.
	А говорят, что у верхних истерик не бывает - врут, конечно, врут вечноголодные мальчики, поркострадальцы, мальчики с запахом страха и мелкими суетливыми жестами, неловкие торгующиеся мальчики в черных хутини под благопристойными джинсами - кому нужен эмоционально тупой нижний, спрашивается? Не мне. Малыша шатало от страха, когда я подходила к нему - а как же, легенда отечественного БДСМ-а идет и смотрит прямо на него, идет прямо, прямо… а мне нужно было, чтоб кто-то встретил такси, до клуба они вечно не доезжали, хотя можно было - и только старые таксисты знали тот мощеный переулок, о камни которого Шел разбил колени через пять минут, когда пытался прощаться "по протоколу". Пришлось забрать его с собой, и я впервые услышала, как нижний ойкает от раствора йода. От йода! Но он слушал, смотрел и цитировал в полной гармонии со мной, это выяснилось минут через… секунд через… короче, сразу, и это было тем более странно, что никакого общего прошлого не вырисовывалось. Он даже не успел приняться в пионеры, и у него оказалось дурацкое имя - Стуволь, то есть Ствол - такие вот имена давали мальчикам 22 года назад в сорока километрах от Махачкалы. Впрочем, все звали его Шалом или, на излюбленный им американский манер, Шел.
	Вот так мы и проболтали до утра, а потом встретились через несколько месяцев во время дождя. Дождя? Грозы, ливня, мирового потопа… я стояла под козырьком библиотеки и не решалась пройти 50 метров до машины. И тут возникли он и его зонт размером с детский грибок, и я сразу сказала ему про грибок, а он не понял. В их ауле, видите ли, грибков не было! Он взял пакет с книгами, высокомерно усмехнулся мелькнувшей фамилии, и я завелась с полоборота, я уже хотела услышать, как он кричит, я хотела увидеть свои следы, хотела пометить его, как сука метит щенков - и не дать вымыться, и выгнать на улицу с запахом женщины на губах и пылью на руках, которыми я заставлю его упираться в пол, мальчик мой заносчивый! Наверное, я как-то выдала себя - он быстро-быстро несколько раз перемигнул и сказал:
	- Я больше не буду.
	- Да? - заинтересовалась я. - А что именно ты не будешь?
	- Ничего не буду… - и мы уже сидели за столом в итальянской кондитерской, и я знала, что сегодня же вечером… нет, часа через три… нет, сейчас же, вот только мороженое доем…
	На руку упала тяжелая капля с ворсинками манго, моя рука застыла, а я тихо сказала:
	- Оближи.
	- Что? - то ли не понял, то ли не услышал, не поверил он, и я повторила громко и раздельно, глядя на него в упор:
	- Об-ли-жи! - и шевельнула пальцами. Не отрывая взгляда от меня, во вдруг притихшем - впрочем, почти безлюдном - зальчике, он наклонился через стол и медленно провел языком по моей руке. Язык был горячим, Шел пил кофе. Через полчаса мы были дома, я впервые в жизни боялась попасть в аварию.
	Того, что в профайлах гордо именуется "опыт в Теме", у него не было, но на мой прямой вопрос:
	- Страшно, Шалуш?- он ответил с каким-то даже вызовом:
	- Да! Очень!
	- Так, может, не надо? - и он испугался, ему, наверное, представилось, что опять год за годом он будет не спать ночами и изощрять воображение в мучительных попытках представить, каково… Он начал просить, как потом всегда просил, и ему это нравилось, это было уже то, о чем он мечтал:
	- Ну пожалуйста, пожалуйста, я не буду бояться, сделай это, сделай…
	Его израильский русский с отзвуками плохого американского кино, его "пожалуйста, пожалуйста", в котором мне всегда слышалось "жалуйся-не жалуйся", я узнавала потом много раз, каждый раз, когда ему было больно, или когда он уже не мог ждать, или когда ленился. Особенно помню, как однажды он сказал:
	- Пожалуйста, пожалуйста, не делай мне больно, я и так твой…
	Он и правда был мой, совсем мой, он написал мое имя на всех рубашках, он ни разу не получил меньше 90, чтобы я могла им гордиться, он просыпался, стоило мне шепотом позвать его, он самовольно присвоил себе титул "Любимая игрушка" и представлялся так нашим знакомым, которые вдруг появились в неведомом ранее количестве. Они набивались в старенькую "Мазду" и орали "Парпарим леваним", травили байки на полурусском языке, учили меня есть сабих и фалафель… я чувствовала себя моложе на десять лет, когда командовала перед выходом:
	- Тихо, тихо! Угли?
	- Есть!
	- Мясо?
	- У меня.
	- Посуда. Посуда?
	- У меня только тарелки, а за стаканами заедем к Алоне, у нее… - и тут он бухался на колени, воздевал руки и вопил:
	- О прекрасная Госпожа, дозволено ли будет ничтожнейшему… - а я вопила в ответ:
	- Кто там в прихожей? Подайте мне хлыст со стены!
	Потому что все всё знали, все были посвящены в нашу "русскую дурь", половина завидовала мне, потому что Шел сразу взял на себя всю бумажную сторону бизнеса и потому что ему было двадцать два, а вторая половина завидовала Шелу, потому что он перестал бегать с подносом по "Йотвате", а заимел возможность спокойно учиться, работая со мной в студии. И жалели нас тоже напополам, меня - за то, что Шел "не мужик", его - за то, что несколько раз он появился с припухшими глазами, а на вопрос: "С бодуна?" отвечал честно: "Нет, высекли".
	Хотя высекла я его всего-то раз пять-шесть, больше было не за что, и не хлыстом, задававшим тон в прихожей, а ремнем, который висел в кабинете на спинке "гостевого" стула и пылился, пока Шел не соизволял убрать в квартире. Шел тихо ненавидел и ремень, и стул, через спинку которого он перегибался, и угол, в котором он стоял, пока я сидела на кухне и сосредоточенно курила, унимая дрожь в руках и истерику в голосе. Потом я долго читала ему нотацию, а он все время пытался сесть на пятки, водил глазами по разноцветным полкам, кивал невпопад… пока, наконец, я не говорила:
	- Подай ремень. - Он подавал, возвращался к стулу, его движения становились все медленнее, время в кабинете начинало зависать, черты его лица как бы растворялись, теряли четкость, он долго искал устойчивое положение для рук, замирал, и последними словами, сказанными его голосом, были:
	- Пристегните ремни… - а потом он начинал кричать. Меня хватало ненадолго. Еще до того, как ремень попадал мне в руки (всегда сложенным вдвое), я уже хотела прекратить наказание самым непедагогичным способом, но я держалась! Удар за ударом, слово за словом, а сама косилась на столик, где среди страпонов, с которыми у Шела были сложнейшие отношения, был один - бугристое чудовище тускло-черного цвета, "оглобля"… Шалуш умел доверять, он оборачивался и тихим, полузадушенным голосом, стараясь не смотреть в зеркало, говорил:
	- Входи, входи, не бойся, я потерплю… - и я не отказывала себе в удовольствии, я каждый раз не верила, что эта огромная штуковина поместится где-то там, внутри хрупкого Шалушиного тела, он отзывался короткими судорожными вздохами и его исполосованные ягодицы безуспешно пытались сжаться… шевелиться он боялся, и когда я наконец-то разрешала ему разогнуться, он трогал ковер перед собой, счастливо улыбался и говорил:
	- Мокрый… это я плакал… ты меня простила?
	- Давно… иди сюда. - Он целовал мне ноги, очень медленно, я гладила ступней его мягкое лицо. Я знала, что через час-другой он придет в себя, знала, что сутками могу держать его в "раю кромешном", знала о нем все-все… Но оказалось, что не все, поэтому я сейчас в Неве-Цедеке, а он в Хадере, в больнице, в отделении с огромными надписями на стенах и очень ровным полом.
	Мы ехали отдыхать, я устала после недели почти непрерывных полетов и разъездов, я так устала, что разулась, но все равно с трудом вела машину. Шел сидел рядом и читал мне вслух из рекламного проспекта:
	- … сауна, джакузи, бассейн для плавания, места для мангалов… Хочешь шашлык?
	- Хочу. Я бы вообще поела, а ты?
	- Я - как ты.
	Я свернула на дорогу к Ор-Акиве, Шел умолк. Мне это казалось странным, мы не виделись два дня - и две ночи, наверное, ему есть что рассказать. Ему было. Дядя Умар, мачо с запахом кошачьей мочи из мохнатых подмышек, говорил с моим мальчиком позавчера, как раз когда я играла в пинг-понг, уже валясь с ног, но твердо зная - еще партия, еще две - и у меня купят все, что есть, и завалят заказами на год вперед, поэтому играй, детка, играй, держи ракетку, держи удар, детка! Я, конечно, проиграла, я дальновидно огорчилась и сразу же дала возможность обрадовать меня - и получила этот заказ, визитную карточку и даже приглашение на барбекю в Кфар-Шмарьягу. В это же время сволочь Умар наседал на Шела, требуя обещания жениться на какой-то… впрочем, миленькой, как рассказал мне Шел, видевший ее на очередном клановом торжестве.
	Он также рассказал, что однажды, когда их оставили вдвоем в комнате, Джульетта подошла к окну, наклонилась посмотреть на орущего кота - и бедный девственный Шалуш увидел, что под короткой красной юбкой на ней надеты черные кружевные панталончики… и только через несколько мгновений он понял, что Джульетта выбрита таким экономным способом, на десять сантиметров ниже паха.
	Ну, что ж, этого следовало ожидать. Мне нестерпимо захотелось спать - заснуть, проснуться и рассказать Шелу о том, какой странный сон мне приснился - ты только подумай, малыш, они там хотели женить тебя… но Шел смотрел на меня, как всегда он смотрел на меня и ждал приказаний.
	- Шалуш, у тебя наличка есть?
	- Шекелей триста…
	- Хорошо. Возвращайся домой.
	- Почему?
	И тут я сказала ему все - что, вероятно, нам не стоит пока видеться, что, вероятно, он не увидит меня никогда… зачем, зачем я это сказала?… что он свинья, что его семейка мне не указ, что женится он не раньше, чем я сниму с него ошейник, и никакие Умары! И никто! И никогда!!! Я успела подумать: "Господи, ну какой еще ошейник", ушибла колено о торпеду и разозлилась еще больше:
	- Все, вали отсюда.
	- Может, давай я поведу? А ты отдохнешь?
	Я вышла из машины, открыла дверцу с его стороны, аккуратно взяла его за ухо и вывела на обочину. Дышать было больно, по интенсивности этой боли я понимала - ближайшие часа три мне будет казаться - жизнь кончена, но также я знала, что завтра мне полегчает.
	Я решила, что закрою на минутку глаза, на одну - одну - минутку, и под бормотание диктора отключилась почти на два часа, а когда я проснулась, другой диктор, потеноровее прежнего, уже зачитывал имена погибших в теракте на Центральной автостанции Хадеры. Его простенькую фамилию - Хададаев - переврали, и у меня оставалась надежда, смехотворность которой я трезво оценивала в течение двадцати четырёх минут дороги до ворот больницы. Он числился в приемном покое и, отдернув занавеску, я на секунду утратила чувство реальности - у него не было головы. Но она, конечно, была, просто там, где я привыкла видеть ворох черных пружинок и узкий смуглый клинышек лица - там белизна бинтов сливалась с белизной подушки. Шум приемного покоя отдалялся, пока я шла два метра до изголовья кровати, и в полной тишине я сказала:
	- Шалуш, это я…
	Под простыней что-то пошевелилось, я осторожно приподняла ее и потянула вниз, ожидая увидеть что угодно - кровавые раны, сплошные бинты, обрубки и огарки,- но увидела его совершенно невредимое тело, белые трусики, которые я привезла ему из Праги, след от захлеста на правом бедре и кисть ладонью вверх. Он положил ладонь на простынь и сделал пальцем несколько волнообразных движений, потом опять повернул ко мне.
	- Ты хочешь написать что-то? Ты не можешь говорить? Позвонить твоей маме? Сейчас, солнышко, потерпи…
	Я подсунула ему записную книжку, вложила ручку в горячие пальцы и он медленно написал "прости". Сразу после этого вошли его родные.
                ***
	Шел живет у меня. Он отличает свет от тьмы, и это позволяет надеяться, что следующая операция пройдет успешно. Он временно прервал учебу, зато у меня появился секретарь. Он вслепую печатает письма на высочайшем иврите, бархатным голосом ведет телефонные беседы, разогревает шницель к моему приходу, готовит ванну с ароматическими солями. Мне больше не нужны бухгалтер и массажистка, я стала меньше уставать. На день рождения я подарила ему 100 мп-трёшек с аудиокнигами, нам пришлось сделать для них специальные ярлычки со шрифтом Брайля. Он сильно похудел, стал похож на фигурку из цветного стекла, мне нравится охватывать двумя пальцами его кисть и сжимать, пока не сольются наши пульсы. Он все еще носит мою оранжевую майку - говорит, что чувствует ее цвет.
	Прошлой ночью он разбудил меня и сказал, что хочет клеймо. Он щекотал меня волосами и шептал в самое ухо:
	- Я хочу, чтоб я был совсем твоим.
	- А так ты не мой?
	- Совсем, понимаешь, совсем… и еще - я не хочу оперироваться.
	- Почему?
	- Я хочу остаться с тобой, я хочу, чтобы так было всегда. Пожалуйста, не прогоняй меня, я все сделаю, я буду хорошим, не прогоняй меня…