Я не знаю, где Арье взял такую бумагу, но сегодня утром он подошел к бассейну и протянул мне запечатанную в полиэтилен пачку формата А4:

– Держи.

– Зачем?

– Будешь дневник писать.

Я засмеялась. Мне не хотелось разговаривать, но Арье продолжал стоять у края бассейна, курить трубку и смотреть на меня, и я сказала по-русски:

– Спасибо, Лев Исаакович, – получилось не особенно разборчиво, что уж говорить об иврите… мне все труднее становилось общаться. Идея писать дневник показалась мне интересной, но утомительной, как и многие другие терапевтические затеи Арье.

Арье присел у бортика. Я брызнула на него водой, попав на очки и седую шевелюру, и быстро нырнула – были случаи, что он прыгал в бассейн в чем был. Сомневаюсь, что халат, тапки и трубка помешали бы ему сейчас, захоти он поймать меня. Арье семьдесят лет, у него своя пульмонологическая клиника, он преподает в университете, принимает участие в работе организованного им собачьего приюта, играет на басу в рок-н-ролльной команде и ежеутренне в любую погоду бегает по поселку в трусах и майке. У него есть моторчик – счастливый номер на левом предплечье, корявые бледноголубые цифры. И еще у него есть я. Это очень приятно – знать, что я у кого-то есть.

Все началось пару лет назад. Необременительные предкоитальные сессии, всегда бывшие лучшей прелюдией, неожиданно стали заканчиваться сабдропом, после которого был немыслим какой бы то ни было секс – вернее, я тогда думала, что это сабдроп. Страшно ломило ноги и поясницу, горела кожа, я вяло отмахивалась от испуганных предложений принести попить, поесть, укрыть меня пледом... хотелось молчать и плакать, желательно в одиночестве. Между сессиями мне было лучше, но я все же чувствовала себя отравленной, обреченной и никому не нужной. Впрочем, это было постоянным эмоциональным фоном, чему никто бы не поверил, зная меня, и немудрено – я увлеченно оправдывала свое существование. Я была такой хорошей школьницей, так тщательно следила за собой – за походкой, осанкой, выражением лица, чтоб ненароком не выдать себя, потому что тогда уж точно случится что-то страшное. А если следить, то, может быть, и не случится. Я следила, и первый договор с собой я заключила не ранее, чем мне выделили отдельную комнату в родительской квартире. После первого класса мы с матерью уехали на все лето к тетке, а отец с дедушкой должны были сделать ремонт в нашей квартире на десятом этаже, и у меня должна была появиться своя комната. К тому времени я уже подустала от непрерывного самоконтроля (я называла это враньем), и осени я дожидалась мучительно, а мать пичкала меня фруктами, внимательно присматривалась к утренним кругам под моими глазами и иногда спрашивала, о чем я думаю. Я честно старалась ни о чем не думать, учила таблицу умножения и читала Бианки. Войдя в большую голубую комнату с большим голубым окном и филенчатой дверью, я зажмурилась и поняла, что уж теперь-то никто не помешает мне мечтать перед сном и не догадается по моему лицу, о чем я думаю. Мне казалось, что я такая одна во всем мире, а могущество взрослых почти безгранично, и что им стоит прочесть мои мысли! В мечтах все поверхности были узкими и гладкими, ритмично поднимались и опускались ремни, длинноволосые девушки-подростки мелодично плакали и просили прощения, а пришедшие им на помощь мальчики были стойкими, как оловянные солдатики. Или, к примеру, как Мальчиш-Кибальчиш. И, разумеется, никто никого не дразнил, не обижал, все было справедливо, и девушки сразу после порки начинали хорошо учиться и заниматься танцами и спортом. Договор же с собой состоял в том, что мечтать о девушках, ремнях и прочих атрибутах счастья можно было только тогда, когда было сделано все остальное. А если, к примеру, я сегодня еще не была готова к послезавтрашней контрольной, то ни-ни, сразу спать!

Необходимость скрывать свои мысли и чувства привела к тому, что в шестнадцать лет, окончательно испортив отношения с родителями, собой и всем миром, я уехала учиться в Косов. В художественном училище мне быстро объяснили, что я не выродок, а всего лишь садистка, и что нестандартные сексуальные предпочтения не являются поводом для депрессии. Особенно усердствовал в объяснениях один из преподавателей, владелец снулых ягодиц и мягкого медленного языка, обучивший меня не только науке восстановления старых вышивок, но и искусству бравировать своей неванильностью. Однокурсники охотно соглашались попробовать модный БДСМ, некоторые из них даже знали, что означает эта аббревиатура, и детский страх разоблачения окончательно оставил меня. Через неделю после защиты диплома почти вся группа проводила меня на львовский поезд – я уезжала в Израиль.

Страна встретила меня приветливо – в аэропорту Бен-Гурион цвели магнолии и сладкий запах заполнял автобус, везший меня в ашдодский центр абсорбции. Спустя год я снимала домик в южном Тель-Авиве, работала графиком-фрилансером, вовсю сейшенила и намеревалась жить так или почти так ближайшие тридцать лет, однако мною уже исподволь овладевало вялое отвращение к жизни, к людям и занятиям, к стране и собственному телу, и я решила было, что у меня абсорбционный стресс. Но вскорости я перестала есть и только пила, постоянно меняя марки воды, пока однажды не забрела на рынок Кармель и не обнаружила, что запах сырой рыбы кружит мне голову, как раньше кружил запах магнолий. Непонятно отчего меня постоянно знобило, разговаривать было трудно, волосы потускнели и приобрели зеленоватый оттенок, мелкие ссадины покрывали ступни и голени, ладони потрескались и сочились сукровицей. Я перестала выходить из дому, делая покупки через Интернет с припиской «оставить у порога». Однажды, открыв двери, я обнаружила возле ящика с провизией смирно сидящую рыжую собаку. Собака выразительно посмотрела на меня, на ящик, опять на меня – и получила кусок тунца и кличку Джинджик. С течением времени Джинджик трансформировался в Дыньку, благо он был толстым и гладким, и стал обладателем сбруйки, права будить меня в любое время и звания моего любимого инвалида. У него не было правой задней лапы.

Наступил декабрь. Небо было таким низким, таким сизым и вспухшим, что в Косове я бы непременно подумала – сейчас как вдарит дождь! – а тут все проходило бесследно, и это тоже было непонятно и от этого еще более мучительно. Я уже не могла ходить без костылей. Дынька гулял в крохотном палисадничке и, вернувшись домой, заставал меня сидящей на краю ванны – я пускала воду тонкой струйкой и слушала, слушала... И еще один нехитрый трюк я освоила, спасибо Тарковскому – привязывала к вентилятору полоски бумаги и коротала душные ночи под шорох, очень напоминающий шум осоки под ветром. Однажды утром я поняла, что надо или идти сегодня, потому что завтра я могу не встать, или… вариантов не было. Избегая смотреть вниз, подвывая от боли, ежеминутно боясь оступиться, я начала собираться. Купание было пыткой, несмотря на теплую воду. Дынькина миска, подстилка и игрушки удобно улеглись в большой заровский пакет. Неужели это у меня были длинные красивые ноги, неужели это я кокетничала с продавцами, выбирая и примеряя эти джинсы? Неужели я когда-то носила джинсы?

– Дыньчик, гулять! – пес послушно подставил шею под сбруйку и вышел первым. Наличных не было, банкомат далеко, такси не принимали кредиток, и мы пошли пешком – женщина на костылях и трехногий Дынька в навороченной сбруйке. Сочувственные взгляды соотечественников пропекали насквозь. Через два часа мы доковыляли до собачьего приюта, где я благополучно оставила Дыньку, а сознание благополучно оставило меня. Открыв глаза, я увидела Арье. Я сразу согласилась с его предложением отвезти меня домой. Не в больницу, а прямо домой, да? Да.

– Хорошо быть старым, – сказал он окружившим нас юнцам. – Думаете, она не отказала бы мне, будь я на тридцать лет моложе?

Арье помог мне войти во двор, и я опять отметила про себя, что его прикосновение не было ни слишком горячим, ни липким, ни противным – оно вообще никак не ощущалось, как если бы до меня дотронулась вода. Я даже не стала отпирать дверь, а просто сунула ему ключ и мотнула головой в сторону замка, а он усмехнулся дверной табличке, ловко ввел меня в комнату, усадил в кресло и хлопнул по кнопке чайника. Табличка, подарок одного из безымянных нижних, и в самом деле была примечательной – к металлической пластине размером в ладонь с выгравированной ивритской версией моего имени были подвешены миниатюрные девайсы, очень похожие на настоящие. Дверь захлопнулась, забавные крохотные наручники звякнули, Арье опять усмехнулся, внимательно оглядел комнату и повернулся ко мне со странным выражением лица, как будто внезапно обнаружил себя беседующим с Валаамовой ослицей. «Сейчас я выслушаю лекцию о системе государственного страхования инвалидов, гигиене жилища и несовместимости некоторых хобби со званием настоящей еврейской девушки», – подумала я и ошиблась, потому что лекции не последовало. Арье заглянул в холодильник, полил кротон, набросил покрывало на несвежую постель, и все это быстро и молча, как заправская горничная. Между делом он разглядывал многочисленные девайсы, развешанные на южной стене. Потом мы быстро обменялись информацией: да, в теме – и я в теме, верх – верх, доминант – садистка, в стране шестьдесят пять лет – полтора года, болею непонятно чем – врач-пульмонолог, берегите Дыньку – береги себя, если будет невмоготу, позвони вот по этому номеру, телефон доверия, я там работаю, вода в доме есть? Арье ушел, аккуратно захлопнув дверь, а я заснула, как только мне удалось перебраться на диван, и проснулась уже в темноте. В доме было непривычно тихо. Интересно, что делает Дынька? Недолго же продолжалось его собачье счастье... какое есть, пусть хоть какое-то, чем так, как у меня… а у меня никакого, меня самой скоро никакой не будет… вообще ничего не будет… под шум дождя я задремала, а когда проснулась, поняла окончательно и бесповоротно – все, больше не могу. Ходить, говорить, слушать вопли соотечественников… я опять задремала, опять проснулась… моя жизнь представлялась мне в виде плавания на надувном матрасе, а смерть – так же, только матрас куда-то исчезал, и вот меня уносит тихая-тихая вода, и можно не слушать, не говорить, не двигаться… Интересно, что делает Дынька? Интересно, что делает Арье? И как он это делает? Я вспомнила Асафа, его молчание, изысканную худобу, нервное движение плечами перед тем, как опуститься на колени… вспомнила, как однажды легла на пол и долго, почему-то с чувством совершаемой кражи, рассматривала свое жилище – оказывается, Асаф видит ножки мебели и бра в прихожей, и вытертый ворс ковра. Арье, похоже, тоже из тех, кто молча пытается понять, а не лезет в душу. Впрочем, в моей душе понимать уже нечего, там осталось только одиночество, немота и глухота, глубокая черная вода и фоновое зудящее желание: я хочу домой – хочу домой – хочудомойхочудомойхочудомой. Или нет, я бы еще раз взглянула в зеркало, а то ведь действительно умру тут на диванчике, и мой высохший, как тараканья шкурка, труп будет обнаружен квартирным хозяином, пришедшим за месячной платой… вот, наверное, крик поднимется… а я уже ничего не смогу сделать. Я уже все сделала, что могла, все заветные мечты исполнила, и если б только свои… разве что не свитчевала, а теперь уже поздно. Хотя кто сказал, что поздно, сейчас позвоню Арье и скажу… скажу… как же это говорится? Как это говорили мне? Как я хотела это слышать? Давай посейшеним? Высеки меня, пожалуйста? Это я такое должна сказать?

Я окончательно проснулась и поняла, что прошлые пробуждения мне приснились. Ли Бо отдыхает. Так свитчевать или нет? Звонить Арье или нет? И что сказать? Пароль? Высеки-меня-пожалуйста? Я потянулась за визиткой, оставленной Арье, и чуть не упала с дивана. Ног я совсем не чувствовала, сухие потрескавшиеся колени с привычным шорохом цеплялись за одежду, кружилась голова и сильно хотелось пить, но на душе стало веселее, ведь у меня появилось отчетливое желание, словно в добрые старые времена. Немного тревожила необходимость разговаривать, тем более на иврите, тем более по телефону, но я надеялась на свое всегдашнее везение и странную предобморочную легкость, как во сне, когда не боишься заплывать на километровую глубину, потому что уверен в своем умении дышать под водой и даже ощущаешь жабры где-то под ушами. Я все правильно скажу, я это уже знала и бесстрашно набрала номер Арье, но разговор оказался коротким.

– Добрая помощь, – сказал голос Арье. – Это ты? У меня высветился твой номер, я его записал. Тебе плохо? У тебя есть вода? Ты можешь говорить? Не двигайся и ничего не трогай, я еду к тебе.

Он приехал через четверть часа, в течение которых я успела составить план: сначала я скажу ему… в общем, сначала я все скажу ему, потом мы это сделаем, а потом я попрошу отвезти меня в больницу и заставить врачей предпринять хоть что-то. Мои прошлые походы в приемный покой заканчивались банальной инфузией, и я зареклась обращаться в суматошные израильские больницы, населенные халатами любых цветов, кроме привычных мне белых.

Сначала я извинилась за то, что долго не открывала. Потом за беспорядок в доме, хотя что могло измениться за несколько часов, прошедших с его визита? Потом я извинилась за то, что, наверное, зря позвонила, потому что мне пока еще не так плохо, чтобы... Потом я опять хотела извиниться за что-то, но это было уже так неважно и ненужно, что я умолкла на полуфразе, набрала полную грудь горячего сухого воздуха и вместо запланированного пароля сказала:

– Я хочу домой.

– Куда именно? – деловито спросил Арье.

– Не знаю. Пожалуйста, сделай что-нибудь, я больше не могу, я умру здесь, мне плохо, я хочу домой!

Я наконец-то сделала то, что давно нужно было сделать – я устроила истерику. В удобных руках Арье я плакала так долго, что успела рассказать все. Я рыдала, икала и жаловалась на одиночество, жар и сухость, и как я не могу есть ничего, кроме рыбы и креветок, и как я все пробовала и ничего не радует, и как я сначала просто не хотела, а потом почти разучилась разговаривать, и как мои ноги покрылись язвами и коростой, как меня мучат странные сны, как я сожалею о зря прошедшей жизни и как я решила позвонить ему и попросить… попросить… пароль!

Арье помог мне лечь, задумчиво оглядел южную стену и, выйдя на минуту, вернулся с арабской плеткой в руках. Мне стало страшно не столько от вида плетки, сколько от своей реакции. Раньше девайсы вызывали почти академический интерес – как и из чего сделано? Сколько прослужит? Сейчас я смотрела на плетку и задавалась совсем другими вопросами, гораздо более насущными, чем стремление узнать, кто же автор этого замечательного изделия.

…Мне не было больно. Если раздеться догола, закутаться в пищевую пленку и выйти под дождь, то будешь чувствовать все – и удары капель, и стекающие по телу струйки воды, и глубину луж под ногами. Просто не будешь мокрым. С болью та же история, и нет никакой разницы, сверху ты или снизу, боль существует сама по себе, она как время, ее не обязательно причинять, чтобы убедиться в ее реальности. Я сделала это, доказательство получено, можно ставить галочку, можно расслабиться, нырнуть поглубже, здесь тихо и спокойно, здесь все в точности так, как надо, как я и хотела, и пусть так будет долго-долго, всегда, вечно… я открыла глаза. Светало, Арье стоял надо мной с мокрым полотенцем в руках и внимательно смотрел куда-то в район моих коленей. Коленей? Я попробовала пошевелиться, и давно забытое ощущение физического совершенства накрыло меня с головой. Коленей не было, как не было ног вообще, вместо них я мельком увидела что-то чешуйчато-серебристое, раздвоенное на конце в плавник, и тут Арье сгреб меня в полотенце, с которого капала вода, и понес в машину. Я едва успела сдернуть с двери табличку.

Вот и все. В основном я провожу время в бассейне, хотя иногда, лунными ночами, люблю загорать на бортике, покрывая чешую модным перламутровым лаком. Я иллюстрирую детские книги, общаюсь в Интернете, недавно даже зарегистрировалась на сайте знакомств. Пишу дневник на непромокаемой бумаге. Как и в детстве, я уверена в собственной уникальности, но сейчас это совсем не пугает меня. О прошлой жизни мне напоминает только дверная табличка, где написано мое теперешнее имя, означающее «многие воды». Наверное, основательно забытый мною нижний обладал даром предвидения.