Я уже заканчивал, уже протирал последний на сегодня принтер и поглядывал на часы – очень хотелось домой. Вернее, хотелось уйти с работы и остаться наконец-то одному, и абсурдность этого желания была ясна даже мне самому – ну что, спрашивается, я буду делать дома? Смысловые оттенки глагола «ждать» мне известны, как никому другому, а изюминка состоит в том, чтоб заниматься только тем, что можно прекратить в течение минуты и в течение минуты же быть готовым выйти и пойти по любой дороге. Я никогда не знал, что я услышу, когда телефон наконец-то звонил, мгновенно выдергивая меня из полусна ожидания. Иногда она говорила «Выгляни в окно», и я успевал замереть от ужаса и обрадоваться до сердцебиения во время трех шагов до подоконника, потому что она могла захотеть подняться ко мне и – вдруг! – увидеть какой-то непорядок, а непорядка не должно было быть никогда и ни в чем, непорядок огорчал ее и агрессия направлялась на первое, что подворачивалось ей под руку, но обычно это был не я. К счастью. Да, точно, сегодня она точно позвонит, ну хоть что-то же ей должно понадобиться? Может, у нее кончилась вода, даже наверняка кончилась, или ей захочется съездить вечером к морю, или она нашла новый рецепт и решила испробовать его на мне, или… и неужели незачем позвать человека? Ну пускай, пускай уже она позвонит и скажет: «Ты где? Отлично, заканчивай свою работу – и ко мне», – я тогда очень быстро приеду, я ни разу еще не опоздал, или пусть скажет: «Как дела? Какие планы на завтра?» – и я радостно отрапортую, что все в порядке, а завтра в котором часу? Или пусть говорит, что хочет, мне иногда безразлично, что она говорит, я слушаю голос, а не слова, и потом переспрашиваю, а она смеется и называет меня влюбленным пингвином. Пусть, пусть говорит что угодно, только пусть позвонит, ну пожалуйста, ну кого мне попросить, я же не могу сам позвонить, пожалуйста, пожалуйста, неужели она не понимает, что я не могу больше, но нет, это истерика, я все могу, не впервой, все в порядке, спасибо, принтер можно забирать, до свидания, до завтра, до свидания, улыбайся, дрянь, кому какое дело до твоей окаянной никому не нужной… я по звонку пойму, что это она. Несколько месяцев назад мы ездили на Север, жили в деревянном домике, катались на лыжах, спали в огромной квадратной кровати, я учился причесывать ее короткие мокрые волосы и угадывать, что ей снилось, по движению ее горячих ступней в клубке моего тела. Когда звонил телефон, она лениво, не открывая глаз, говорила: «Малыш, возьми трубку». Теперь эта фраза звучит каждый раз, когда она звонит – я записал ее и иногда звоню сам себе, когда особенно скучаю. Кладу мобильник под подушку, набираю на Безеке свой номер и быстро-быстро бегу босиком к футону, чтобы, свернувшись под пуховым одеялом, слушать ее полустертый подушкой голос: «Малыш, возьми трубку… Малыш, возьми трубку…» Иногда мне кажется, что ее интонация меняется от фразы к фразе.

Я иду домой пешком и старательно держу спину, потому что она может медленно ехать за мной на своем «Бентли» и смотреть, как я иду. Она утверждает, что у меня всегда должна быть хорошая осанка независимо от того, чем я занимаюсь, но называться это может по-разному. Иногда она говорит «держи лицо» – это когда мне очень хочется сорвать очки, уткнуться носом ей в колени, завыть и заскулить, чтоб она не уходила, и тогда она поднимает двумя пальцами мой подбородок, внимательно смотрит, смеется и говорит: «Держи лицо, я ж не умирать ухожу». А иногда – но это страшные, страшные моменты! – она говорит «Держи спину» или «Держи удар, детка!», и тогда я понимаю, что речь идет даже не о том, чтоб стоять не шевелясь и старательно подставлять под удар все, на что ей вздумается обратить свое безжалостное внимание, а о том, чтоб дышать с ней в такт и не мешать ей выражением лица, с которого она в таких случаях, кажется, и глаз не сводит. И если я падаю, а я всегда рано или поздно падаю, то она терпеливо ждет, пока я встану, и только согласно кивает в ответ на мой задыхающийся шепот «Сейчас, сейчас, я сейчас встану». Я благодарен ей за то, что она молча ждет, а не унижает меня и себя лишними словами и тем более жестами.

Однажды я видел ее растроганной, улыбающейся мне так, как будто я ей ровня. Это было месяца через три после знакомства. Она сказала:

– Ты чем завтра занят?

– Ничем, я работаю до пяти, а потом ничем.

– Давай съездим в «Систерз».

– Давай, а что такое «Систерз»?

Она засмеялась, провела рукой вдоль моего позвоночника, задержалась на ремне, потом рука скользнула ниже, я подосадовал на плотность джинсов, слегка прогнулся, и тут она, как будто что-то вспомнив, добавила:

– Раздевайся. Нагнись.

Она не стала пороть меня так, как порола обычно, до своей усталости и моего заполошного визга, а дождалась первого крика, опустила руку с тростью, оставившей шесть полос на моих ягодицах, и назидательно произнесла:

– Вот, ты кричишь. А надо, чтоб не кричал.

– Я могу не кричать… можно одеться?

– Да. Я не хочу, чтоб тебе приходилось заниматься чем-то еще, кроме просто терпения. Ты и так слишком много делаешь для меня, – и тут она улыбнулась.

В «Систерз» она купила мне кляп.

В асфальте отражались огни, но дождя уже не было. Я шел по узкому тротуару и ждал, что вот сейчас, сейчас услышу сигнал и смех, но нет, никто за мной не ехал, никому я не нужен и, кажется, одна только Мири помнит, как меня зовут. Мири – это моя соседка по квартире, мы познакомились в клубе и она хорошо знает, чем и насколько я отличаюсь от бесконечных Ави и Шмуэлей этой страны… Мири не мешает чувствовать себя в одиночестве. Я вошел в магазинчик, достал из бумажника список покупок (пришлось снять перчатку, тревожно запахло кожей) и вгляделся в аккуратные буквы – вот смешная, пишет на иврите, ну нельзя же так любить эту маленькую, шумную, провинциальную страну. Потом мне стало стыдно, и я решил, что должен рассказать об этом Елизавете. Да, я иногда называю ее Елизаветой, за глаза, конечно. В этом есть что-то домашнее, интимное, так не похожее на нее и тем более упоительное. Непременно расскажу, и список покажу, и пока она будет его читать, близоруко относя листок подальше, я смогу вдоволь налюбоваться морщинками в уголках ее глаз. Знаю, банально, но что же делать, если за каждую ее морщинку я отдам все, что у меня есть. Итак, что же у меня есть? Квартира, в которой я живу и которую оплачиваю, сдавая одну из комнат Мири. Старая «Мазда». Коллекция английских марок. Опции в двух стартапах. Булавка для галстука с неплохой жемчужиной. Интеллектуальная собственность – дипломы и грамоты, аттестаты и свидетельства, несколько патентов – украшения для стен моей мастерской. Умение держать удар и подаренные ею девайсы. Кляп, к примеру… я осторожно коснулся языком уголка рта, порванного ею во время последней встречи. Ни за что не стану смазывать его, пусть долго не заживает, пусть напоминает о ее удовлетворенной улыбке… я быстро купил все по списку и вышел с двумя пакетами. Дождя не было. Не забывать держать спину!

Я вошел в прихожую и громко сказал по-русски:

– Мири, я дома.

– Привет, я работаю, – донеслось из комнаты на иврите. Она нечасто выходит и никогда не заходит ко мне. Она иллюстратор.

– Спасибо, – я менял перегоревшую лампочку в бра. Закончу, перекушу и пойду к себе – слушать музыку, греться и рассматривать черно-белые фотографии. Хорошо, что мы с Мири договорились никогда, ни под каким предлогом не входить друг к другу. Отличная девчонка Мири; если б не ее еженедельные списки покупок, то это бра точно бы еще неделю было слепым. Впрочем, много ли мне радости, что я теперь вижу себя в зеркале? И радо ли зеркало отражать меня со всеми моими килограммами, залысинами и веснушками, не приятнее ли ему отражать кого-нибудь другого? Или другую? Другую, с прямой спиной и породистыми щиколотками, с невозмутимыми глазами королевы, с фамильным обручальным кольцом? Как на той фотографии, что смотрит на меня, когда я завязываю галстук у себя в спальне? Нет, лучше как на той, что возле шкафа… Елизавета хороша на любой фотографии, которыми столь щедро оклеены мои стены. Пожалуй, это даже можно назвать фотообоями, они обошлись мне в копеечку, но теперь я словно живу с ней, я вижу ее постоянно: она в дверях конюшни, она поднимается по длинной парадной лестнице, она с мужем на каком-то мероприятии, она в фетровой шляпке, а глаза серые, как дождь, как туман, как сегодняшний день…

Я замечтался прямо здесь, в прихожей, а очнулся под шелест капель и понял, что дождь идет не только на улице. Мелкие холодные капли стучали изнутри по моей коже, и она покрывалась ознобом, а немногочисленные белые волоски на моем теле стояли во весь рост, как будто получили команду. Похоже, я заболел. Это плохо, это очень плохо, потому что вдруг она позвонит сейчас, а я… а я даже не отвечу, голос сел, а таким грубым голосом нельзя разговаривать с ней, ни-ни, и потом, голос – это половина моего очарования. Да-да, моего неотразимого очарования, иначе бы она просто не обратила на меня внимания, не сказала бы мне в тот благословенный вечер, что я могу проводить ее.

Достаточно и того, что я говорю с ней на неродном языке, так еще и лишиться голоса? Ни в коем случае! Чаю и в постель, вернее, чаю – и пить его в постели, глядя поочередно на фотографии и желая спокойной ночи каждой из своих королев. Королева в радости и печали, королева на прогулке, королева с собакой. Вот так, и лимончик, и медок, и печку поближе к футону, чтоб завтра проснуться здоровым. Королева в моей постели в тот единственный раз, когда мне удалось не кричать, королева в восхищении. Пуховое одеяло, насквозь сырое, постепенно приобретает вес и температуру пуха, а не бетона… тепло-о-о, спа-а-ать, жа-а-рко…

Я открыл глаза. Над футоном на коленях стояла Мири, ее спутанные волосы касались моей груди, а в руке была чашка.

– Алекс, Алекс, ты в порядке?

– Да, – очень болела голова, хотелось пить, освещение было непривычным. – Что случилось? Где мои очки?

– Тихо-тихо, я сейчас принесу.

Мири поставила чашку, тяжело встала и прошла мимо меня. Пахнуло гарью, и я понял, что лежу на футоне в коридоре рядом со своей дверью, а Мири шуршит у меня в спальне, бормоча что-то себе под нос. Шевелиться не хотелось, хотелось укрыться и спать дальше, но одеяла не было…

– На, – Мири протянула мне очки, но я только махнул рукой. Сил возиться с очками не было. – Как ты?

– Да что случилось-то?

– Я же говорила тебе – смени печку или хотя бы не ставь ее близко к постели! А если б меня не было?

– А что?

– Одеяло, видимо, коснулось решетки и начало тлеть. А я-то думаю – откуда вонь? Вышла в коридор, а у тебя дым из-под двери, да черный такой, страшный. Я звать – ты молчишь, я вошла, давай будить тебя – ты не просыпаешься… я тебя на футоне вытащила, а одеяло водой залила. Угол отгорел. Ты точно в порядке? Может, вызвать амбуланс?

– Да нормально все! Спасибо, – я медленно сел. Мири минутку понаблюдала за мной и пошла в гостиную, но с порога обернулась и спросила:

– Зачем тебе так много фотографий королевы Елизаветы?