Саша К. Короткие рассказы Печатная машинка Я уронила на пол печатную машинку отца и теперь со страхом ожидаю прихода родителей. Поскольку к печатной машинке мне было запрещено прикасаться, а разбила я ее вдребезги, то мне невероятно страшно от того, что меня ждет. Наконец, я не выдерживаю и звоню на работу отцу, чтобы разрешить мое будущее. Отец приказывает мне найти в шкафу его черный ремень и положить на диван в гостиной. Я совершенно сбита с толку и невероятно напугана, поскольку меня еще никогда не пороли. Я вспоминаю отрывки услышанных мной в школе разговоров одноклассников о том, как их порют дома, и мне хочется провести эти три оставшиеся часа до прихода отца в обществе одного из них, кажется что у меня сейчас нет никого ближе чем эти одноклассники. Я звоню подружке, которую отец немилосердно сечет за двойки, и болтаю с ней о чепухе около часа. А потом я иду в ванную смотреть в зеркало на свою попу и начинаю хныкать, возвращаюсь в гостиную и ложусь на диван, представляя, что именно так, животом вниз, мне прикажет лечь на диван отец. Мне так страшно, что в голове рождается идея пойти к подружке и попросить ее отца меня высечь, и тогда, думаю я, мне избежать порки отца. Мне не так страшно, если пороть меня будет кто-то чужой. Однако я прекрасно понимаю, что все мои идеи никуда не годятся и накажет меня мой отец. Когда отец наконец-то возвращается домой, он не спеша раздевается в прихожей и ведет меня за плечо в гостиную, где ставит на коленки перед диваном и кладет у меня перед лицом ремень. Затем он отправляется в свой кабинет посмотреть на разбитую печатную машинку и когда возвращается - он невероятно зол. Он начинает с размаху стегать меня ремнем, прижимая к дивану. Я громко кричу, что больше не буду. Отец вдруг разворачивает меня и зажимает между своих колен, сдергивает с меня юбку и трусики и начинает пороть по голой попе так долго и больно, что под конец я реву во весь голос и разобрать "я больше не буду" в моем реве уже невозможно. Мне тогда было девять лет. Или отец считал, что до девяти лет детей пороть не следует, или посчитал, что порка пошла мне на пользу, но после этого если меня следовало наказать - меня пороли. Вадим Николаевич Мы поехали на соревнование в Москву и остановились в спортинтернате "Олимпийские резервы". --- А на следующий день он больно выпорол меня за то, что я без спроса ушла из интерната гулять по Москве, в то время как он со старшими ребятами уехал в манеж на соревнование. Мы с подружкой заблудились в метро, и когда вернулись в интернат, нас уже кинулись искать, и наша отлучка без спроса стала известна тренеру. Сначала он нас долго ругал, а потом пришло время ужина, и после ужина все отправились смотреть кино, в том числе моя подружка. Меня же тренер отвел в подсобку при спортзале и запер дверь на ключ. Там он, не спеша, снял свой ремень, сложил его вдвое и переложил в левую руку, а потом, сев на табурет, поставил меня перед собой, крепко держа за пояс моих джинсов. Последовала строгая нотация, во время которой он расстегнул мои джинсы и стянул их с меня до колен вместе с трусиками, продолжая держать меня теперь уже за чуть повыше талии так, что его ремень касался того места, по которому, как я знала, меня будут наказывать. Я попыталась натянуть трусики обратно, но получила внушительной силы шлепок и после уже только бормотала, что больше не буду. Бормотала я это в паузах его нотации, которые он намеренно оставлял для моих оправданий, снижая голос и опуская руки на мои ягодички, чтобы сильно шлепнуть меня по левой из них своей большой и теплой ладонью, собранной "в ковшик", - как я это говорила в детстве, - чтобы шлепнуть зараз всю округлую ягодичку. При этом я, теряя равновесие и не всегда успевая вытянуть перед собой руки, тыкалась лицом в его плечо и мне хотелось, чтобы он позволил бы мне так и остаться, уткнувшись лицом в его плечо, и, плача, просить прощения, в то время как он натягивает обратно на меня мои трусики и джинсы и успокаивает, гладя по голове. Но, между тем, он закончил меня ругать и положил поперек своего левого колена. Плотно сомкнув колени и надавив мне на спину рукой, он полностью лишил меня возможности протестующих движений и стал пороть. Делал он это не очень больно, явно осторожно, чтобы не дать мне ремня в полную силу здорового мужчины-спортсмена. Я даже не кричала, просто ревела, как ревут дети, когда они ничего не могут поделать с тем, что им не нравится. Когда он всыпал мне столько, сколько ему казалось, мне следовало получить, он также легко поднял меня за плечи и поставил на ноги, как прежде, уложил поперек своего колена. Он вытер мне слезы и за руку отвел в кинозал смотреть окончание кино, где усадил меня рядом с собой. А перед сном он поймал меня при выходе из душевой в моей фланелевой пижамке и чмокнул в лобик. Я разревелась и он поспешно увел меня к себе в комнату. Там он усадил меня на колено и стал успокаивать тем, что все непослушные дети получают ремнем по попе, и что он всегда хотел иметь дочурку и что, если я соглашусь, то он станет обращаться со мной как со своей дочуркой. Мне было десять лет. Мои сокровенные желания проснулись во мне много раньше, чем в моих сверстницах и эти желания придали ту выразительность моему детскому взгляду, которая в совокупности с тем, что я была очень послушным, наивным и хорошеньким ребенком, притягивала ко мне многих зрелых мужчин как магнитом. Мой тренер, вероятно, поддался этому соблазну зрелых мужчин, но не отдавал себе до конца отчета в том, что выпоров меня, он увидит не больше чем ревущего ребенка, красную попку в размер с его ладонь (в позиции "не-ковшик") и совершенно детские трусики на толстой резинке, растянутые до предела между моими худенькими коленками, когда нагнувшись, я натягивала свои штанишки обратно на выпоротую попку. Мы никогда не вышли за рамки, очерченные в тот вечер, и я никогда не перешла с ним на "ты", продолжая называть его по имени-отчеству. Вырастая, я по-прежнему оставалась хрупкой девчонкой, которую при необходимости он все так же легко клал поперек своего крепкого колена и больно порол ремнем положенное число раз. Няня Моя няня была средних лет женщина крепкого сложения и крутого нрава. Воспитывала она меня в строгости и часто порола. В ее комнате стояло большое кожаное кресло, на сидение которого мне надлежало ложиться животом, когда меня ждало наказание от няни. Перед поркой она всегда запирала дверь своей комнаты на крючок, чтобы в комнату ненароком не забежал мой младший брат, и приказывала мне ложиться на кресло, после чего моя попка немедленно оголялась и няня, причитая, что еще раз пожалуется на меня моему отцу и он как следует отстегает меня розгой, приступала к порке. Отцу она на меня действительно жаловалась, но отец предпочитал телесные наказания оставлять на совести няни. Все эти нянины порки обставлялись так по-домашнему и порола она меня с той же хозяйственной жилкой с какой обсуждала с нашей поварихой мое меню на предстоящую неделю, что мне и в голову не приходило усматривать в них нечто отличное от того, что няня делала для меня повседневно, как, например, купание меня в чане с горячей водой на кухне или ежедневное чтение книжек, отобранных для меня моими родителями. Мои регулярные порки воспринимались мной как нечто необходимое, что полагается каждой девочке моих лет из хорошей семьи. Кроме того у меня никогда не мелькнуло и мысли увильнуть от няниных розог, поскольку властью в нашем доме она обладала несомненною и защиты у родителей мне искать было бессмысленно. Ло(ЛИ)тÓчка Не далее, как сегодня утром мне поведала ее мамаша, что у ее противной девчонки молочница, и во мне, пусть об этом никогда не узнает Лоточкина мать, проснулось неудержимое желание насладиться сполна запахом тех желтоватых, вероятно, выделений, от которых попахивало Лоточкой в последние два солнечных дня, когда она, улучив момент в который я проходил по саду, тащила меня к развесистой яблоне, где, подхватив девочку за под ребрышки, я поднимал ее, тянущуюся к яблоку, и, как бы невзначай, упирал ее лобок в мой исходящий истомой и отдающий огнем по жилам в низ живота лоб. Мне бы уложить ее животиком на диван и, стянув хлопчатобумажные трусики, долго массировать ее двухполовинчатый задик, а потом, когда она уже совсем успокоится и оправится от испуга - разом раздвинуть ее гладкие половинки и, зажав в каждой ладони по этой упругой крохотной ягодичке, вздернуть ее попку кверху и, поставив Лоточку этим образом на коленки, мягко ввести палец в ее воспаленную щелочку, и, крепко держа мою Лоточку, обдавать горячим дыханием ее правое ушко, шепча слова, которые, да случится это невероятное затмение в ее памяти, Лоточка не запомнит. А после звонко отшлепать ее за грязные трусики в надежде, что и все предыдущее Лоточка сочтет как постыдное наказание за свою неряшливость, и увести ее в ее комнатку, где плача и держась за мои плечи сидящего перед ней на корточках мужчины, она по очереди просунет ножки в чистые трусики, которые я буду терпеливо держать растянутыми в ширину их резиночки. "Up" Мать порола меня длинной, хорошо вымоченной розгой. Это всегда происходило перед отходом ко сну. Мне приказывалось идти в постель раньше обычного и ложиться в постель голышом. Мать обычно не спешила со своим появлением, а когда появлялась, то сдергивала с меня одеяло и начинала пороть, после каждого удара веля приподнимать попу в направлении, в котором мать заносила розгу. Этот приказ произносился коротким английским "Up" (мать моя была англичанкой) и целью своей имел причастить меня к собственному наказанию, как если бы решение о необходимости выпороть меня нещадно я принимала сама. Мать порола меня всегда не спеша, выговаривая мне за мой проступок. Если я вредничала и не желала держать попу, как велела мать, то звался отец, который стегал меня своим офицерским ремнем так, что я орала на весь дом и после этого я беспрекословно, как минимум, в течение полугода, ревя от боли, приподнимала свою попку для материнской розги по команде "Up". Моих младших сестер секли так же нещадно как и меня, впрочем, всегда заслуженно. У нас с сестрами была общая спальня и если одной из нас предстояла порка от матери, мы все наравне ежились в постельках от страха, как если бы порка ожидала каждую из нас. Когда в спальню приходила мать, то девочкам приказывалось отвернуться к стене, в то время как виновница переворачивалась на живот и повыше приподнимала попку, своим послушанием надеясь смягчить мать. Деревенские мамаши Мне было семнадцать лет, я только что закончила первый курс университета и находилась в подмосковной деревне, куда нас послали от университета на колхозные работы. Там мне однажды пришлось переночевать в доме одной деревенской мамаши. Был одиннадцатый час ночи и я уже собиралась идти спать, когда домой вернулась хозяйкина дочь. Эта была девушка моего возраста, такая же широкая в кости и рослая как ее мать, что, однако, не помешало ее матери отстегать дочку розгой по неприкрытым голеням прямо при мне. Дочка явно пришла домой позже, чем ей было дозволено матерью, и оттого была наказана и теперь ревела в каком-то отдаленном углу дома. Тут во мне проснулось мое давнее желание. Мамаша, все еще не отошедшая от злости на дочку, ругалась на современную молодежь и поминутно обращалась ко мне - как к единственному представителю молодежи в поле ее зрения - с вопросами, отчего мы все такие наглые, шляемся по парням и перечим матерям. Что-то подсказало мне, что эта женщина без промедления даст мне по заднице сейчас же, дай я ей на это малейший повод. И тогда вместо ответа на ее очередной вопрос я нагрубила ей, и, увидев как она, резко повернувшись, направляется ко мне, явно чтобы дать мне по губам, я, прежде чем она успела ко мне подойти, уже лежала поперек скамейки, на которой до этого сидела, недвусмысленно предпочитая получить заслуженное по попе, нежели по губам. Понятия не имею, что у мелькнуло в голове у этой женщины при виде моей покорной фигурки с выставленной наготове попкой, но следующее, что я почувствовала, это как она сдирает с меня до щиколоток мои брюки и трусики и с энтузиазмом приступает к порке, приговаривая, что всех нас, городских, лупить надо, как сидоровых коз, и что всыплет она мне так, как нас, городских, только пороть и надо. Это была здоровая деревенская женщина, с большими грудями и мощным задом, которая, вероятно, с удовольствием порола меня уже просто за то, что я была так непохожа на дородных деревенских девок. И, вероятно, ей доставило незабываемое удовольствие смотреть как рефлексировал под розгой мой тренированный шейпингом молодой зад, узкий и худощавый как у мальчишки. Порола она меня от души, и если бы не ее массивное колено, которым она меня буквально вдавила в скамейку своей тяжестью, то я бы убежала прочь из этого дома, поскольку боль обжигала мои ягодицы, как если бы пороли меня огненной розгой, в то время как я рассчитывала получить всего лишь пару сильных шлепков от этой домовитой деревенской мамаши. Детсад Когда в нашем детсаде случалась драка, оконное стекло разлеталось вдребезги или случалось иное происшествие, где устанавливался его виновник, - виновника ждал ремешок воспитательницы, если родители не возражали. В детсаде мы делились на тех, чьи родители "возражали" и на тех, чьи родители "не возражали". В первом случае виновник отправлялся в постель, где он или она оставались до конца дня, до прихода родителей. Во втором случае воспитательница велела идти в медкабинет, где стояла кушетка, туго обтянутая синей клеенкой, и где малышам в другое время и при других обстоятельствах делали уколы, на которые нас выстраивали в очередь со спущенными штанишками, или ставили клизмы, если мучал животик. Спустя некоторое время в медкабинете появлялась воспитательница и провинившийся или провинившаяся оказывались на кушетке голой попой кверху. Левой рукой воспитательница прижимала малыша к кушетке, а правой стегала ремешком. Рев при этом стоял ужасный. Что до моих родителей, то они не только возражали касательно ремня в детсаде, но никогда не наказывали меня и дома. А я играла со своими куклами "в воспитательницу" и нещадно шлепала кукол по их пластмассовым задницам своей пластмассовой зубной щеткой.