С чего начать?

Моя извечная проблема – с чего начать, чем закончить… Особенно если все это было тысячу лет назад. И было ли?…

В сумерках так легко пишется: не включая свет, пишу наугад, едва касаясь листа бумаги дрожащими пальцами, закрыв глаза: к чему видеть то, что увидеть нельзя, можно лишь почувствовать?

Я накрываю глаза горячей ладонью: сейчас мне ни к чему они, ведь тебя со мной нет, значит, все равно, что погибнуть.

Лежа на чужой постели, в прокуренной комнате – запах марихуаны, – говорю со своим вторым «я».

– Ты готова умереть от любви?

И совершенно неожиданно:

– Нет!

Потерявшись в тропиках собственной мысли, брежу от желания. Положи свою руку мне на горло, вот сюда, выше. Мой рот извергает пламя (или мне только кажется), губы опалены, раскалены – я не могу до них дотронуться. Может быть, я просто больна? Я схожу с ума.

Мы встретились летом. Точнее, это был уже октябрь, но в тропиках всегда лето. Что-то совершенно внезапное пронзило меня, и я вдруг поняла, что это на всю жизнь.

И началось: у тебя в постели – другая, в моей постели не спит никто.

И мы курим порознь.… И нам легко друг без друга. Изредка случайный поцелуй – долгий, безвременный, – и лихорадка возобновляется с утроенной силой.

В твоей постели снова другая, и я уже устала вести им счет, а потом – моя лучшая подруга. Это так до тошноты избито, что хочется умереть.

Предательство – это нож в спину, и я плетусь куда-то, как собака, у которой нет хозяина.

Предательство – это костер, на котором сжигают детство. Цинично смеюсь, оскалив зубы на похоронах своих семнадцати лет.

Даже ничуть не жаль, а лишь странно.

– Все обойдется, просто в другой раз не делай глупостей.

– Не могу! Это совсем не просто.

У тебя скривилось лицо: ты не любишь самоубийц. Но я погибаю от твоих рук, добровольно я бы не ушла.…

Но ты… ты приворожил. Я вдруг затряслась в конвульсиях, а ты схватил в охапку и потащил на второй этаж. Там просунул меня между своих ног и …о, Боже, вместо долгожданной любви начал бить. Причем не как взрослую любимую девушку, а как маленькую нашалившую школьницу рукой по голой попе. Или я ничего не понимаю, и это новый способ любви?!

Затем, ни слова не говоря, обхватил меня за талию и повалил на пол. Снова противный свист и новый удар, короткая острая боль, и я чувствую, как сзади вздымается и ноет попка. Только успеваю перевести дух, как опять пронзает ощущение боли, я вскрикиваю, но мне все равно, ведь это делаешь со мною ты. Молчаливая истерика оканчивается просто потоком слез, тех самых слез, которых не было уже давно, той живительной влагой, о которой уже забыли мои глаза.

Оглядываюсь и вижу, как вместо ладони уже ремень отплясывает брейк на моей заднице. Я зажмурилась, и сразу содрогнулась, и закричала. Ощущение – будто я голая на морозе, а сзади ко мне приложили холодное железо и тут же оторвали с мясом. Затем ты порол меня снова и снова. Боль стала не такой острой, как в начале, но более глубокой и продолжительной. Вокруг все уменьшилось и поблекло, сделалось будничным и скучным.

Когда я пришла в себя после порки, меня немного подташнивало, и болела спина. Было тяжело ходить, а о том, чтобы присесть, приходилось только мечтать. Я садилась все равно, и, сидя целыми днями, думала о тебе, потому что боль не давала забыть.

Бред какой-то, и сколько это может продолжаться, а на улице опять тихо и… сухо.

Дождя!

– Нет, лучше снега!

Невозможно, здесь так не бывает.

Господи, как душно!

На дворе июль, и дело близится к восемнадцати, а я не могу выговорить эту цифру.

Я умерла в том возрасте, навсегда осталась в том лете. Запеклась в нем, как кровь на солнце.

Подруга советовала мне заблокировать сердце, поставить заслон (как будто это так легко сделать), а другая мне не верила и говорила, что я не живу, а играю. Впрочем, и про себя она говорила то же самое. Подругу, между прочим, многие не любили, но она была для меня как экзотическая птица среди ворон. Она не курила марихуану, но, тем не менее, писала сбивчиво. Ее история любви неповторима, ее рукопись бесценна.

Та первая, которая Тоня, – да, вот такое редкое имя в наше сумасшедшее время, да еще в городе, – была бесспорная мазо. Находясь постоянно в состоянии растерянности, казалась ему невероятно прекрасной, однако наказывать не забывал. Тоня выполняла все его приказы и по одному мановению глаз сбрасывала свой халатик, оставаясь в чем мать родила. Как всегда, несмотря на постоянство, Тоня бывала обескуражена подобным оборотом и долго не могла придти в себя от стыда и неловкости. Она машинально пожимала худенькими плечиками, и кое-как мямлила:

– Простите,… я не знаю, за что сегодня будете пороть?

– Это так тебя волнует? Много будешь знать, спокойно спать перестанешь, – отвечал он, и дым дорогих сигар, смешанный с запахом марихуаны, оседал на ее плечах…

Вот уже стоит, прижавшись к столу, ждет, когда подойдет он, начнет. В нетерпении, а может – от холода, перебирая ногами. Он докуривал очередную, выбирал инструмент и вот – полоса, еще, крик раненной лошади:

– Остановись, убийца, мне больно-о-о!

Он прекратил бить, развернул ее лицом к себе, поднял Тоню за подбородок вверх:

– Повтори, что ты сказала? Ну, живо!

Потом, немного отвел голову в сторону и неожиданно наотмашь хлестнул её по щекам. Пощечина ошеломила Тоню, лишила её дара речи и окончательно выбила из колеи. Он также молча, кинул ее обратно на стол, вставил кляп и снова по новой, испуганный взгляд вполоборота и, словно плетью по спине, окрик:

– Стоять на месте.

– О-о-о, – мычала она, одинокие слезы катились из глаз.

Бил всегда молча, с перерывами, когда, отходя, любовался на свое творение, совсем как художник, кладя мазок за мазком. Она уже не стонала, только дергалась от каждого удара, то прижимаясь к столу всем телом, то поджимая ноги…

Заканчивал всегда одинаково – просто отходил и кидал измочаленные прутья в угол, она поворачивалась к нему заплаканным лицом, снимала кляп. Он ждал.

– Вы прощаете меня теперь? – говорила, припадая к ногам. – Я, правда, не знаю, в чем виновата перед вами….

– Знаешь. Покопаешься в памяти – вспомнишь. Или считаешь, что зря получила? – последняя фраза уже зло, иронично.

Он был прав, трижды прав в своем утверждении. Она знала это. И даже сама могла бы перечислить, за что и сколько. Однако все равно хотела от него ответа, чтобы не считать, что просто так, от нечего делать…

– Нет, не зря. Вы правы в том, что наказали меня.

– Тогда не спрашивай ерунды.

Она стояла пред ним на коленях, совсем голая, копна пышных рыжих волос ниспадала на плечи, груди у неё были еще небольшие и торчали острыми пирамидками, упругий живот, чисто выбритый узкий, как у девочки, лобок. Ее невинный взгляд поражал и удивлял его порой. Сейчас, стоя над ней, невольно любовался ее красотой и детской невинностью.

Тоне же в этот момент жизнь казалась безнадежной черной ямой, а она в ней – крохотной песчинкой, летящей в пропасть, одинокой, слабой и беззащитной. Но без этого она тоже не могла. Это притягивало и засасывало как наркотик. От этой боли была особая сладость, сладость не похожая ни на что, и, зная, что наказание неизбежно, она даже как будто радовалась этому, потому что без этого чувствовала себя не в своей тарелке.

– Прощаю. Одевайся.

Уже одета, слезы вытерты, губки накрашены, стоя на каблучках перед ним, бросила:

– Ты не любишь меня, и никогда не любил, только притворялся. Ты и не тратился на меня.

– Это на проституток тратят деньги.

– Правильно: на шлюх – чтобы вовремя ушли, а на любимых – чтобы остались.

– У нас все еще впереди, – опять эта дьявольская улыбка, – завтра плеть куплю для тебя. Рада?

Фыркнула, вскинув голову, демонстративно отвернулась. Он снова залюбовался ею «Хороша, чертовка», – этой мысли ухмыльнулся, – «а плеть-то куплю точно… обломаю и эту…»

Ночью после порки Тоня почувствовала приятный зуд между ног. Положила туда руку и начала тереть. Её сердце забилось от острой такой хорошо знакомой сладости. Она впала в истому…

Странную ее тягу к весне мне понять нетрудно. Я же – летнее солнце. Я обжигаю и обжигаюсь от собственного пламени. Я – эгоцентрик. Я – эгоманьяк. Спросите меня, что для меня идеал любви. И я отвечу: я сама. Не нужно мне возражать, что это не любовь, я не потерплю возражений. Но, в конце концов, сколько можно писать стихи, которые никто не читает. Все равно, что делать трупу переливание крови. Собственной крови.

Вокруг меня – наркоманы и идиоты. Хотя нет, попадаются и нормальные люди, но с ними мне почему-то невыносимо скучно. На моих часах снова ночь. А за окнами уже давно тихо и пусто. Я сижу одна – снова одна, – вцепив пальцы в волосы, смотрю на тебя, и стихи хлещут из сердца – или из вены? – окрашивают бумагу в алый цвет.

Это не кровь, это полоса зари, пора спать.

Пробуждение ужасно и выражается в двух словах – я скучаю.

Я скучаю по тебе. Это как приступ головной боли. Наваждение, грозящее потерей памяти. Сверхчувствительность их кончиков соединяет меня с окружающим миром. Я слушаю музыку. Впускаю ее в свое сердце и танцую. Я танцую на лезвии ножа….

Мысли сбивчиво бегут одна за другой, спотыкаются, путаются, вот уже отдельных не разобрать, один большой ком в моей голове. Клубок спутанных мыслей. Музыка все льется откуда-то, звук барабанов, флейты и бубна рассасывается по моему телу, я как губка, одна большая губка, или как ухо. Это сравнение смешит меня, я смеюсь, мой смех несется по комнате, я уже не смеюсь, а смех все еще звенит в ушах…

Где ты? Ты бы вывел меня из этого состояния, показал бы мне дверь из моего никуда… О, у тебя множество путей, одним из которых ты вывел меня тогда, после смерти тем летом. А сейчас? Кто поможет мне?

Луна, заглядывает в окно. Я смотрю на луну и вспоминаю. Мысли вдруг сливаются в один поток и стремятся туда, в прошлое, наше с тобой прошлое.

Мне чуть больше шестнадцати, ты большой, умный, сильный, в твои тридцать с хвостом, наверное, так и должно быть. Я смотрю на тебя широко открытыми глазами. Ты же смеешься моей наивности, ласково бегаешь пальцами по телу, останавливаясь в ложбинке между грудей, спускаясь ниже и ныряя как в бермудский треугольник, остаешься там надолго, пока я не прошу пощады.

Осень. Ты зовешь меня на какую-то вечеринку, и мы мчимся туда, ночью, держась за руки, несемся сломя голову…

Ты останавливаешься у какого-то фонтанчика и смотришь на меня, в твоем взгляде нежность и искры лукавства. О, я тогда еще влюбилась в твой этот взгляд. Ты стоишь и смотришь. Мне становится неуютно под твоим взглядом, и я опускаю голову. Пальцем поднимаешь мой подбородок вверх и целуешь меня….

Все. Этого было достаточно. Никогда не думала, что буря захватит меня от поцелуя…

Я просыпаюсь. Музыка включена, Цой поет свою «восьмиклассницу», а он сидит в кресле, курит сигару, его ноги задраны на стол.

– Иди сюда, – зовет.

Как была, голая, подхожу к нему. Он пальцем указывает мне на пол:

– Сядь.

– Он грязный. Я не хочу садиться на пол. Давай лучше я сяду к тебе на коленки? – Шутливо пытаюсь снять его ноги со стола…

– Не смей. – Натыкаюсь на колючий взгляд. – Сядь, – повторяет.

Понимаю, что не шутит, однако подчиняться ему не хочу. Разворачиваюсь, иду на кухню готовить что-то на ужин. Все прошло как всегда, разговоры за столом, короткий поцелуй, пойманный на лету, уже когда в своем беретике стояла в дверях… И… изучающий меня взгляд.

Потом пошло все наперекосяк.

Мои разговоры с его автоответчиком. Или короткие холодные фразы: «мне некогда», «позднее позвони», «я сплю» – фразы больно били по самолюбию, но я набирала номер снова и снова. Не понимала ничего. Почему он не хочет видеть меня? Неужели только из-за того, что не села на грязный пол? Абсурд. Тогда в чем причина?

Как-то вечером, под действием плана, решилась. Поехала к нему. Стояла на ветру во дворе, ждала. Он появился как всегда неожиданно, просто вывернул из-за угла, ведя под ручку ее…

Я хохотала, просто стояла, и дикий хохот выливался волнами. Не было ничего, только ветер разносил мой смех.

Сказал ей что-то на ухо, она пошла к подъезду, он пошел ко мне.

– Зачем пришла?

Пожала плечами.

– Не знаю, хотела увидеть тебя.

– Увидела. Еще что?

– Почему?

– Потом, может, поймешь, не сейчас.

– Мне плохо без тебя… – Тут смех сменился слезами, которые навернулись сами на глаза, – зачем? Тебе нравится причинять мне боль? – Он передернулся и как-то по-особому взглянул на меня.

– Я решил так, иди.

Я шла по дороге тогда. Машины бибикали мне, водители крутили пальцами у висков. Мне было наплевать на них, на всех. Мне было наплевать на себя.

Потом было существование. Постоянные мысли о нем, поиск замены, хотя тогда знала уже, что замены ему нет и не будет. Звонки подруг, их вопросы о нем, мое хриплое молчание в трубку. Потом рассказы: с кем он, когда и сколько, и последний удар под дых – Тоня.

Простить это? Выше моих сил, гордость кричит и зовет, акстись, родная, он нахаркал в рожу тебе, а ты рвешься к нему? Ум ищет выход, а нет его. Сердце бешено стучит, я понимаю, что и это прощу, если захочет, если позовет.

Слезы в подушку. Черствость, хамство, прокуренный голос, берет, новая помада. И истерика, когда одна слушаю «восьмиклассницу».

Один выход, один. На столе бритва, легкие дышат марихуаной, тормоза сняты, лечу в пропасть.

«Как по лезвию ножа… как по лезвию ножа я бегу, едет крыша не спеша, едет крыша не спеша, убегу…» Напеваю сама себе, острая бритва в руке, одно движение обрывает ниточку жизни.

Смотрю, как кровь бежит, кровь капает на пол, но мне все равно, меня не будет скоро, какое имеет значение кровавая лужа на полу?

Пытаюсь чем-то себя занять, но мысли возвращаются к нему, не думать о нем не могу. Кровь медленной струйкой стекает со стола. Почему так медленно? Мелькает мысль, что я умру, а он даже не узнает. Хватаю трубку, пальцы не слушаются, я набираю кое-как его номер. Говорю ему одно слово – «прощай» и отключаюсь.

Очнулась в больнице.

Чуть приоткрыла один глаз, потом другой, руки перевязаны и привязаны к кровати, капельница, о нет, только не это…

Мать, сидящая рядом на стуле и читающая последнюю книгу Танцевой. Это ад. Я в аду, это точно, пустите меня, дайте мне еще раз уйти из этой жизни. Хочется курить, невыносимо хочется курить, пересохшие губы, шум в голове, ноющее тело… Дайте, о, дайте мне сигарету.

Мать, наконец, отвлекается от главной героини глупейших женских детективов Евфросиньи и смотрит на меня из-под очков.

– Ну что, очнулась? – спрашивает. – Если бы не твой приятель, который спас тебя, была бы сейчас на кладбище. Хотя чего тебя пугать ты ведь этого и хотела, никогда ни о ком не думаешь… – она говорит что-то еще, долго и нудно, как умеет только она, я же проваливаюсь снова в никуда.

Пылающее лицо, пересохшие губы, и горящий мозг…

Извилины ворочаются с большим трудом, постепенно начинаю осознавать, что случилось. Да он спас меня, спас, не смотря ни на что. Значит, любит? Значит, нужна? Или простое человеколюбие? Что в основе? Хоть бы увидеть его, пускай даже мельком, но посмотреть на него.

В больницу ко мне не пришел ни разу. Я ждала. О, как я ждала его. Приходили все – мамаша со своей сестрой почти не уходили, во всяком случае мне так казалось, поскольку постоянно слышала маменькины душеспасительные беседы и теткины вздохи, подруги прибегали весело, приносили букетики цветов и бесконечные соки, от которых воротило и хотелось рвать, даже зашли двое моих мужчинок, так, ничего особенного, вода с киселем. Еще приходили психологи, чтобы отбить у меня тягу к потустороннему миру, вели беседы, спасая душу, которую спасать было уже поздно…

Его не было. По ночам я выла на луну от тоски и кусала подушку.

Через три недели я вышла, осунувшаяся, надломленная, с нездоровым блеском в глазах, я была похожа на больного воробья.

Он ждал меня у дома.

– Спасибо, – прошептала я, – спасибо, что еще не безразлична тебе.

– Ничего, и это пройдет. Просто в другой раз не делай глупостей.

– Я не могу. Не могу без тебя. Это совсем не просто. Лучше уйти совсем, – рыдания без слез, и такое оказывается есть. Конвульсии и совсем сухие глаза.

Он увидел, понял, что со мной, схватил в охапку, потащил на второй этаж, там, зажав мою голову, начал лечить, лечить тем методом, единственно верным тогда, пока слезы не хлынули сами собой, пока тело не осело в глупой попытке уйти от его рук. Стерлись краски, только пол, пылающая пятая точка и слезы на глазах.

Выпорол и ушел. Ни слова. В голове пустота, больная, исполосованная задница, и жизнь с чистого листа.

Разыскала сигаретку, положила на стол перед собой и просто сидела и смотрела на нее. Как мне уйти от этого? Как? Попробовать жить без него? Боюсь, что не выйдет, а жить с ним невозможно.

«Можно подумать он тебе предлагает жить с ним», – мысль второй половинки меня, острая, колкая мысль. Да, не предлагает и не предложит никогда. Боюсь, детка, и такую малость, как встречи с ним, придется вымаливать.

Я не Тоня. Я не подчиняюсь мужчинам. А он из тех, кому либо подчиняются, либо уходят. Но я не могу!!! Я выла, просто выла от безвыходности. Я никогда не стану Тоней, я не маза. А ему я такая не нужна. А если изменюсь, буду ли нужна?

Вопросы. А где ответы на них?

Курить расхотелось, хотелось к нему. Копание в памяти к чему приведет? О, вот снова тот день, только я села на грязный пол… Иногда бывают ключевые моменты, от которых зависит – встанешь ты рано утром, или нет, и тогда был такой… а я не поняла.

А он жесток. Хоть бы выход подсказал. Нет, сама, только сама должна выкарабкиваться из трясины…

Попробую.