Жил в одной пещере Отшельник. А жил бы в разных – был бы, например, Бродяжником.

И вот однажды пришли к нему десять странников, принесших из своих странствий разных штук забавных, тараканов заморских размером с небольшого кота, да с крыльями, а кроме того – мудрости людской, по всей Земле собранной.

Сели они перед входом в пещеру, да завели промеж собой разговор о том, чем человеку в жизни заниматься надобно.

– Видел я людей, считающих, что всё, что на Земле есть – грешно и постыдно, – завёл речь первый странник, такой полный и розовощёкий, что сразу видно было – не пьёт святой человек вина, табака не курит или пряной травы какой. Не может больше. – Они говорят – от мира надо за каменной стеной ховаться, к себе мирских соблазнов не подпускать, делами не заниматься, а только телесные желания усмирять и Создателю молитвы возносить.

– Негоже в Небеса с хулой обращаться, – укоризненно покачал головой сосед его, поджарый и смуглый, что прут красноталовый.

– Почему – с хулой? С благодарственными молитвами, знамо дело.

– С благодарственными, говоришь? А за что – за то, что мир такой Создал, полный греха и соблазнов, человеку ненужных? – Тощий фыркнул, и вслед за ним фыркнули ещё несколько странников, покачивая недоумённо головами. – Что скажешь, Отшельник?

Отшельник сидел на краю пещеры и аккуратно ровнял ногти на пальцах левой ноги надфилем, принесённым одним из странников из дальних серверных земель, из автомастерских на окраине Воронежа.

– Полагать, что лучше Создателя знаешь, каким мир должен быть – гордыня. Кое-где, между прочим, и убивать принято за такое.

– Не убивать, – вступил в разговор третий странник, похожий на древнегреческого спортсмена, только одетого в рваный балахон, а не нагого, как было бы положено. Впрочем, возможно, сходство только усиливалось этим странным нарядом – столь похожим на несколько небрежно сшитых кусков тряпки, что не верилось, будто когда-то они могли быть единым целым. Обладатель же костюма нисколько этим фактом не смущался, вообще, казалось, забывая, что на нём есть что-то кроме загорелой и задубевшей от ветра и солнца кожи. – Считают, что кто в грех гордыни впадает – тому жизни вечной не видать. Предостерегают, значит.

И похожий на грека странник снова занялся подкидыванием в костерок сухих веточек. Ароматное дерево горело плохо, но дым давало приятный обонянию и настраивающий на высокий лад.

– Жизни вечно не видать – это ладно. А живёт такая гордыня – только по милосердию великому Создателя, – махнул рукой с надфилем Отшельник.

– А сам-то ты что – не их числа? – подначил маленького роста странник, развалившийся на животе возле костерка. – Скажи-ка, ты-то чем от них отличаешься?!

Короткий палец в обвиняющем жесте уставился на Отшельника, но тот только немного подвинул свободной от косметической процедуры правой ногой – и рука странника, бессильно обмякнув, упала на землю. Коротышка расхохотался:

– На кривом козле не объедешь! – Вновь посерьёзнев, подпер только что безвольной рукой подбородок и добавил: – А всё же?

– Я себе сам место выбрал, – пожал плечами Отшельник. – По мне – так мир вполне хорош, а если говорить о конструктивной критике, – он улыбнулся, – то я бы и такого не создал. Я мир ни в чем не обвиняю, на Создателя напраслину не возвожу, других в пещеры не зову.

– Короче говоря, и я о том же: лицемерие это – от мира прятаться, а Создателя его благодарить невесть за что, – подвёл итог толстый и достал из страннической котомки хорошо прокопченную курицу.

– Эх, брат, – покачал головой красноталовый, – чревоугодие тебя погубит. Потому, дабы грех свой уменьшить, поделись с братом курочкой.

И протянул руку, в которую и было немедленно вложено упругое загорелое бедро.

– Благослови нас, Анфи, – пробормотал толстый, впиваясь зубами в оставшуюся ногу птицы…

Впрочем, так притчи не рассказывают.

Итак.

Собрались как-то одиннадцать праведных мужей, свет повидавших и разум свой просветливших в постах и молитвах, на совет. Всюду мы, говорят, побывали, сообща, почитай, весь белый свет видели. Везде по-разному люди живут, везде свои законы придумали, обычаи. А нет ли чего такого, чем всем и всюду незазорно заниматься?

Пять лет рассказывали мудрецы друг другу о том, что видели глаза их в дальних странствиях, а потом ещё три года – какие думы передумали. И сошлись на том, что нет у людей такого занятия, чтобы во всем свете достойным считалось. И порешили они тогда занятие таковое для людей придумать и по свету белому разнести, чтобы мудростью своею пользу миру принести.

– Дело это должно, перво-наперво, быть совершенно бесполезным, – сказал один мудрец. – Потому как люди жадны да алчны, станут и этим торговать.

– Всё равно станут, – отвечал второй, – так что пусть за деньги это продавать будет считаться позором.

– Если выгодно будет – будут продавать так или иначе, с позором или без, так что не столько продажа должна быть позорна, сколько покупка – невыгодна, – добавил третий. – А само дело должно так на человека действовать, чтобы ему без него уже и не мило было дальше жить, грустно и серо чтобы без него было.

– Должно быть это дело с трудностями связано, чтобы не занимались им от скуки или просто для непотребства, – говорил следующий мудрец. – Хорошо бы, чтобы риск был немалый, можно и смертельный, ибо он очищает душу и делает человеков мудрее, радость приносит немалую. Только чтобы без увечий, всё же.

– Ну, членовредительство при этом надо будет законодательно запретить, а там – как получаться у людей будет. Гарантия безопасности – это не риск, а американские горки, – вносил свою лепту шестой мудрец.

– Надо бы, чтобы нельзя было этим поодиночке заниматься, – говорил седьмой. – Потому как при совместных делах терпимость людская возрастает, понимание, а через них произрастают в сердцах прощение и любовь.

– Неплохо было бы также, чтобы прочие люди на тех, кто этим заниматься будет, смотрели частью немного свысока, как на блаженных, а другая часть – как на богов недосягаемых, и чтобы оставались они, таким порядком, одни, сами по себе. Ибо благо тому, кто ощутит себя одиноким дубом на поле – мужество сердца в нём утверждается, корни свои он чувствовать начинает, опорой сам себе становится.

– С некоторыми лишениями наше дело связано должно быть, чтобы не бросались какие попало люди ерунду творить бездумно, – предлагал девятый. – Пусть для этого требуется решимость некоторая изначальная.

– Да что там, – добавлял десятый, – мир наш Жертвой создан, Жертвой стоит – пусть одной из основ дела нашего будет жертва человеческая. Что может быть прекраснее в сильном человеке готовности в жертву себя принести ближнему?

– Подведём же итог, – говорил одиннадцатый. – Дело такое мы решили выбрать, которое должно радость приносить, дух укреплять, мужество сердца растить, любовь высветлять, ум прояснять, жертвы требовать – приносить ли, принимать ли, – и при этом должно быть совершенно бессмысленным, не приносить дохода и не вызывать зависти у других людей. Что ж, сядем теперь, и будем думать.

И сидели они, и думали – последующие десять лет, а ещё один год – обсуждали, что придумалось, и принесла таки их мудрость плоды великие, благодатные. И пошли они тогда по земле вновь, чтобы людей просветить и путь им указать, какое такое дело, бессмысленное для других совершенно и полезное для себя во всех отношениях, могут делать они, дух укрепляя, любовь преумножая, мужество закаливая и понимание взращивая, а также жертву приносить или принимать обучаясь.

Так они и появились, альпинисты.