Есть ли преподаватель, который хотя бы раз в жизни не возжелал надрать студенческую попу? Если есть, то покажите нам его, – и он будет с позором изгнан из наших рядов! Есть ли на свете студент, который хотя бы раз в сладко-кошмарном сне не ощущал на своей попе руку (розгу) доброго, но строгого наставника? Если есть, то пусть он идет туда же, куда и помянутый выше преподаватель! Такое мнение давно утвердилось в здоровой части нашего дружного (исключая сезоны скандалов) коллектива. Но все это оставалось болтовней, пока мне не стало ясно, что именно я, Тереза Владиславовна Властова, воспитатель милостью божьей, призвана начать глубинную реформу в высшем образовании. В таком настроении я отправилась к нашему ректору и высказала ему все о наших студентах. Что на занятиях они пьют пиво, лущат семечки и плюют на пол, глядя вокруг совершенно осоловевшими глазами. Когда на лекции прерываешь их болтовню, они смотрят с искренней обидой и вопиют о нарушении свободы слова. Чтобы вывести из аудитории одного дурака или дуру, под дудку которых пляшут остальные, приходится устраивать целый спектакль с вызовом ректора, милиции и спецназа Минатома!

– Да, голубушка, Тереза Владиславовна, работать сейчас очень трудно, – посочувствовал наш добрейший Матвей Вадимович. – Но что же вы предлагаете?

– Пороть! – воскликнула я с чувством, да так, что хрусталь в ректорском секретере отозвался нежным звоном. На лице Матвея Вадимовича обозначился испуг, но через секунду оно опять потеплело от обычной понимающей улыбки.

– Конечно, – сказал ректор, – это Вы, голубушка, очень хорошо придумали. Вы нам, пожалуйста, напишите служебную записочку, через неделю, а нет, виноват, там накладочка, через три недели доложите на Совете. Если Совет одобрит, я тут же напишу письмо в Министерство, они быстренько подготовят распоряжение и рекомендации. Как только они к нам поступят, Вы тут же можете приступать к составлению развернутого плана мероприятий.

– Спасибо Вам, Матвей Вадимович! Я обязательно все напишу! – по отблеску на стекле ректорских очков я поняла, что мои глаза на самом деле могут сверкать.

Наш ректор никогда никому не отказывает. Если ему что-то не очень нравится, он просто следит за тем, чтобы нежелательное начинание проводилось строго по форме. Обычно этого достаточно. Но не со мной.

В тот же вечер я решительно села за работу. Жалобно скрипнул стул, потом долго и уверенно скрипело перо. Через два часа все было готово. Просто, но внушительно. У меня сразу очень поднялось настроение. За ужином я с удовольствием все рассказала мужу. Костя очень заинтересовался, поскольку знаком с предметом не понаслышке. Но когда речь зашла о бумаге, сразу приуныл.

– Ну, это ж еще надо писать. Все эти официальные формы, приказы – печати, входящие – исходящие…

Для Кости написать страничку – целая проблема. Я трачу немало сил, чтобы воспитать в нем достаточную усидчивость.

– Милый, я уже все сделала! Вот, хотела тебе показать.

Пока он читал, я с интересом наблюдала за выражением любимого лица. По чередованию чувств, которые там отражались, я с удовлетворением поняла, что мой труд не оставил его равнодушным.

– Ну, ты ду… душенька, тут не все, как мне кажется, хорошо изложила.

Резко вывернув руль на середине фразы, Костя ушел от лобового столкновения. Кроме того, ради дела я готова на жертвы. Я только улыбкой дала понять мужу, что оценила «дудушеньку» и обязательно вернусь к этому вопросу в субботу.

– Что же не так?

– Это же официальный документ! В какое положение ты ставишь ректора? Без сомнения, «пороть, пороть и пороть» – это прекрасная программа. Но если ректор отправит такое наверх, там могут возникнуть сомнения в его адекватности.

Адекватность. Ну-ну. Я мысленно добавила еще один пунктик в список субботних мероприятий. Но сейчас только о деле.

– Костя, милый, ведь у тебя такой хороший слог. Ты мне поможешь?

– Нет, дорогая, извини. У тебя вдохновение, а я, знаешь ли, расположен посмотреть телевизор. Сейчас волейбол будут показывать. Не хочешь посмотреть?

Господи, сколько соблазнов! Волейбол – наша общая привязанность, там и познакомились. Показывают его редко. К тому же Костина попа явно отказывалась дожидаться субботы, а на такие предложения я всегда отзываюсь. Но сначала дело.

– Дорогой, попозже я тебя непременно извиню, и очень обстоятельно. Но сейчас я должна обдумать твои, очень дельные, кстати, замечания.

За что я сама себя так люблю, и за что все меня так любят? За то, что есть у меня очень хорошее свойство. Вот загорелась я какой-то идеей, увидела цель и несусь к ней на всех парах, а тут некто насмешливый словно плеснет на меня ковшиком холодной воды – обсмеет умно и едко, и спиной повернется. Иная дама тут впала бы в ярость, или в истерику, или в уныние. Другая, покрепче, неслась бы дальше своим путем, не задумываясь. А как же поступит наша лапочка Терезочка? А вот так. Есть у меня в сознании как бы потайная комнатка, куда я могу спрятаться на часок и спокойно все обдумать, чтобы потом, не остужая жара моего горячего сердца, снова взяться за дело. Да так хорошо все придумаю, что любой удивится: что за умница эта Тереза! Вот и сейчас, из этой комнатки, стало мне видно, что фразы, навеянные раздражением на студентов, звучат грубовато и не отражают величия моих замыслов. И словно сами собой излились на бумагу новые слова, возвышенные и точные. Звонкие хлопки и эмоциональные комментарии, доносившееся из соседней комнаты, не мешали сосредоточиться, хотя краешком сознания я отметила, что слишком уж громко смотрит телевизор возлюбленный муж мой. Ну вот, второй вариант записки готов. И даже «длительное сдавливание самой крупной группы мышц вследствие сидячего положения», упомянутое в моем сочинении, не испортило удовольствия от хорошо сделанной работы.

– Стюша! Я хочу полежать в ванной! – кричу я мужу. Объяснений не требуется, Костя-Костюша-Стюша и так хорошо знает, что это значит. Ему надо быстро и тщательно вымыть ванную и набрать в нее воду моей любимой температуры. После этого, пока я нежусь в теплой воде, надо пойти к себе в комнату и очень серьезно подумать о своем поведении. А ровно через 15 минут следует предстать передо мной с моей любимой банной щеткой. Она довольно тяжелая, у нее длинная ручка и гладкая обратная сторона.

– Что за умница наша Тереза! – еще из-за поворота услышала я Матвея Вадимовича. Ректор как раз выходил из своего кабинета вместе с замом по учебной работе, Карпом Модестовичем. Карп Модестович хотел, кажется возразить, но, увидев меня, сдержался. – На совет, голубушка, на совет! – пропустив вперед Карпа, Матвей Вадимович игриво подхватил меня под руку, и даже не только под руку. – Если я зайду слишком далеко, Вы всегда можете меня откорректировать, – шепнул он мне на ушко.

– Все, что будет в моих силах, – с готовностью откликнулась я.

– Нет, учитывая мой возраст и Вашу силу, все не надо, только малую часть.

– Матвей Вадимович, Вы расшалились.

– Да. Вот так, в самый раз.

В конференц-зале ко мне разом повернулось столько голов, что сразу стало ясно – меня хотят слушать. И рассматривать. Магнитом для взглядов явно служили близкие к теме доклада достоинства моей фигуры. Пожалуйста, мои любознательные! Могу еще повернуться… так… и так. Меня это только заводит.

Тут подлетела Иринка, подруга моя хорошая. Выражение лица у нее было ярко-розовое.

– Ну, ты даешь! Неужели тебе Кости с Ленкой не хватает? Ты что хочешь, чтобы мы за такую зарплату еще об студентов руки ломали?

– Подожди, а ты откуда знаешь?

– Уже и студенты знают – секретарша ректора у меня в группе учится.

– Да?

– Первый раз, когда ты у Матвея шумела, она решила, что тебя кто-то обхамил и у тебя истерика. Но потом, когда бумага, совет, и все такое, у них глаза на лоб полезли.

– У меня – истерика? Смешно!

– Бывает смешнее: подхожу сегодня с утра к институту, студенты, как обычно у входа дымят и выражаются. Вдруг – гробовая тишина. А это просто дворник мимо прошел, веники новые понес.

– Видишь, этот ребенок еще не успел родиться, а уже творит добро.

– Какой ребенок? Вы что… А, дошло! Да, и еще та группа, где секретарша, у меня вчера всю пару сидела без единого звука. Ну, ладно, это все шутки, а всерьез ты что задумала?

– Ой, Ириночка, мне пора, я ж выступаю. Все сейчас услышишь, – я увидела, что Матвей Вадимович поманил меня из президиума.

– Уважаемые члены Ученого совета, уважаемые сотрудники института, аспиранты и студенты, и все, кто почтил нас своим вниманием, – начал Матвей Вадимович. Зал притих. – Сегодня мы с вами заслушаем очень интересный доклад доцента Властовой. Вот сказал «доцента Властовой» и как-то неловко. Ну, не идет это к нашей прелестной Терезе Владиславовне. Все мы ее знаем и, я бы даже сказал, чувствуем. Даже я моей старой… старым сердцем ощущаю исходящее от нее тепло. Я это читал, – ректор слегка хлопнул по столу папкой с моим опусом, – и прямо скажу, вы сейчас неожиданные вещи услышите. Так не торопитесь осуждать, оно от чистого сердца и с умом написано. Ну, давай, Тереза Владиславовна.

Я поднялась на кафедру. Тишина в зале сделалась космическая.

– Получение высшего образования – это непрерывная череда стрессов, многие из которых оказывают разрушительное воздействие на личность и здоровье студента. Для преодоления этого неприятного аспекта нашей профессии я предлагаю концепцию мануальной коррекции поведения, далее МКП, которая позволит сделать наши отношения со студентами менее формальными… Социально-психологический аспект…особая доверительная атмосфера… дополнительная мотивация… осязательный контакт… медико-биологический аспект… эластическая релаксация тканей… инверсные позы… нормализация перистальтики и кровообращения…

Большая часть слушателей явно пребывала в недоумении, даже с оттенком уныния, опасаясь, что предвкушаемый скандал может сорваться. Но под некоторыми многоумными лысинами уже начали пробиваться проницательные улыбки.

– Еще один интересный аспект. Профиль нашего Института определяет особый интерес к проблемам материаловедения. Как известно, чувственное восприятие является отправной точкой любого исследования. Применение МКП открывает для студента целый мир новых глубоких ощущений, связанных с механическими свойствами природных и искусственных полимеров. Эти знания помогут старшекурсникам в научной работе в рамках соответствующих специальностей. – Наконец я перевела дыхание. Лысины и бороды многозначительно переглядывались. – В заключение хочу всех поблагодарить за внимание, – и царственная улыбка в зал.

– Спасибо, голубушка, – Матвей Вадимович все сильнее терял официальность. – Перед вопросами маленькое разъяснение. Во-первых, мы это можем послать в министерство. Оттуда как раз бумага пришла – хотят от нас воспитательную работу. Тревожит их, видишь ли, «отсутствие в вузах центров воспитания» – так и написано. Второе – как это все тут, на месте устроить, и стоит ли. Чувствую, спор будет жаркий, поэтому вопросы и выступления можно вперемешку, но держитесь в рамках! Начинайте, Владлен Аркадьевич.

– Тереза Владиславовна, сначала тут разговоры ходили, – Владлен Аркадьевич, наш декан, поискал глазами в зале свой источник информации, – что Вы студентов пороть хотите. А теперь слышу, что Вы для улучшения пищеварения полимеры изучать намерены. Я в толк не возьму, как одно с другим вяжется.

– Прекрасно вяжется, Владлен Аркадьевич. В процессе коррекции, что полезно и для пищеварения, любознательный студент не только получит дополнительную мотивацию к обучению, но и самой кожей своей прочувствует свойства многих материалов.

– Округлости Терезы Владиславовны, то есть, ее формулировок, столь соблазнительны, что все скрывается в загадочной дымке заботы о человеке, в том числе и смысл, – язвительные выпады профессора Малинина – достопримечательность нашего совета. – Но хотелось бы как-то проще, в духе Владлен Аркадьича. Я правильно понял, вывешиваем прейскурант: прогул – десять розог, пересдача – тридцать, и вперед?

– Нет, неправильно. Все индивидуально.

– Ну и как Вы убедите нерадивца, сколько ему положено?

– Если он не будет мне доверять, никак. Но он будет мне доверять и примет все, что я сочту нужным, – пока Малинин формулировал что-то уж особенно каверзное, инициативу перехватила Иринка.

– Слушайте, я вообще не понимаю, о чем разговор? Неужели не ясно, что такое Тереза и что такое наши студенты? Если она с ними нянчиться готова, то будет ли она их по попе бить или сказки им читать, все на пользу пойдет! Я б ее саму от этой затеи поберегла, да разве ее остановишь!

Ах, любимая моя Ириночка, как славно подтолкнула ты мои саночки! Конечно, не остановишь! Покатилось, засвистело все кругом, весело, даже дух захватывает. Вот и Малинин сел, бурча что-то себе в бороду, а поднялся другой профессор, Станислав Петрович, худой такой высокий старый дядька, балагур и мой большой поклонник.

– Матвей Вадимович тут два вопроса поставил. Первый по бумаге в министерство. Посылать надо. Тереза Владиславовна сей деликатный предмет так изящно изложила, что его и в ЮНЕСКО направить не стыдно. А насчет местных дел, я считаю, надо предоставить нашему докладчику полную свободу действий, помощь нужную оказать и посмотреть, что из этого выйдет. Потому как, если, скажем, я или Малинин начнем студентам МКП делать, так оно вроде диковато. А вот если Тереза Владиславовна, то, по-моему, очень даже хорошо.

– Раз Станислав Петрович сказал, так и быть по сему, – говорит Матвей Вадимович, и я чувствую, что он уже очень устал. – Помещение, там еще, что надо – в рабочем порядке. Сергей Петрович, поможете? – это он к нашему заведующему мастерскими.

– Для Терезы Владиславовны все исполним в лучшем виде, – у Сергея Петровича голос зычный, с заднего ряда легко весь зал накрывает. – Я всегда чувствовал, что по мягкому месту наподдать полезно, а Тереза Владиславовна так все научно обосновала, что сам бы к ней в студенты пошел.

– Добро. Голосуем? Еще есть какие мнения? – устал наш старый ректор, и не должно уже быть никаких мнений. Но тут вылезает Карп Модестович:

– Матвей Вадимович, два слова. Тереза Владиславовна – она ж подвижница, может увлечься сгоряча. Я боюсь, не вышло бы беды с какими тяжелыми предметами. А вот рука женская – самое милое дело. То есть я за все, как говорили, но чтоб только рукой.

– Добро. Голосуем. Кто за? – да почитай все «за», ведь уже и по домам пора. Все! Победа! Победа? Постойте, но как же рукой? Встречаюсь беспомощно глазами с Иринкой, да только поздно. Все решено и подписано, будешь ты, подвижница, Тереза Владиславовна, весь Институт одной ладошкой воспитывать! Дождался своей минуты хитрый Карп, куснул-таки исподтишка и снова в тину спрятался. Ну да ладно, что разохалась, все равно весело! Ядрен деготь в ложке, да уж больно бочка меда хороша!

– Ну не томи, Владиславна, прямо скажи, угодили мы тебе аль нет? – в небольшом помещении бывшей совместной лаборатории Института и НПО «Громобой» голос Сергея Петровича рокотал особенно внушительно. Я, однако, насуплено молчала, придирчиво осматривая свои новые владения.

– Вот здесь, братец, неровно.

Сережа состроил уморительно дурацкую рожу и принялся скрести ногтем какой-то бугорок на стене. Его актерские усилия были вознаграждены двумя плотными шлепками. Мы оба расхохотались.

Сережа – золото, он со своими ребятами просто горы свернул, превратив забитую хламом полуподвальную конуру в милую комнатку с массой удобств. Приятным сюрпризом оказалась идеальная звукоизоляция – наследие секретной лаборатории. Теперь у меня было все необходимое. Оставался последний штрих – Сережины ребята полировали латунные буквы МКП для входной двери.

– Хорошо-то как, – в этом кресле, оказывается, можно очень уютно вытянуться, а поперек, наверное, еще лучше. – Наконец я могу давать аудиенции, а то мои верные подданные истомились в ожидании.

После совета среди студентов ползли слухи, направляемые Ларисой, секретаршей ректора, которая теперь просто купалась в лучах популярности. В девушке обнаружилась фантазия и склонность к обобщениям. В результате основная версия легенды о МКП звучала примерно так: во всех вузах студентов отныне будут пороть, юношей – чтобы от армии не очень прятались, а девушек – чтобы рожали быстрее, ну и конечно всех вместе – для повышения успеваемости. Наш Институт – в авангарде этого патриотического движения. На занятиях стало подозрительно тихо. Однако время шло, и ничего не происходило. Вот уже первое апреля на носу. Слушайте, а может, это шутка была такая? Настроение оттаивало в согласии с природой. Какие-то острословы (Малинин, наверное) родили словечко эМКоПытить, которое зажило своей жизнью, и теперь прочно ассоциировалось с популярным тонизирующим движением колена. К концу третьей недели воспитательный эффект слухов об МКП совершенно сошел на нет. При встрече со мной коллеги с обиженным видом жаловались на невыносимый шум на лекциях, а Карп Модестович распускал сплетни о том, что я отхватила себе личный кабинет для занятий, весьма далеких от нужд учебного процесса. Имидж подвижницы дал трещины по всему фундаменту и поддерживался только силой личного обаяния. На самом деле, я и в мыслях не имела отказываться от своих планов, но не могу же начинать с такого пустяка, как разговоры в аудитории или брошенная бумажка! Здесь нужен настоящий проступок, Проступок с большой буквы! По мелочам я стала, пожалуй, даже более снисходительна, чем раньше. Но студенты чувствовали во мне кошку, которая что-то уж слишком сладко дремлет перед мышиной норкой, и на рожон не лезли.

Шла вторая половина третьей пары. Аудитория шуршала и жужжала, но не слишком громко, на самом дальнем ряду, возможно, пили пиво, но на очень высоком конспиративном уровне. Изредка, видимо, с провокационными намерениями, по стенам прыгали солнечные зайчики. Лекция была про комплексные соединения, я усердно рисовала на доске тетраэдры и октаэдры, как вдруг у меня развалился мел. Пока я с приятной улыбкой собирала кусочки, позволяя присутствующим оценить мою незаурядную гибкость, где-то сзади послышался шум, выходящий за рамки нормы. Решив, что это здоровая весенняя реакция на мой обтягивающий брючный костюм, я спокойно продолжала свое занятие. На самом деле причиной шума была борьба, настоящая мужская борьба за банку с пивом. Инициатор сражения был редким гостем на моих лекциях, но в лицо я его помнила, он как-то выклянчивал у меня пересдачу. Как же его фамилия, чудная такая … я на ходу скользнула глазами по списку – да вот, Сентюхов Михаил. Михаилу Сентюхову было весело: он увидел у соседа в сумке заветную банку, и теперь, к удовольствию многочисленных зрителей, старался завладеть ей. Второго участника, вовлеченного в битву поневоле, я помнила, его звали Саша. Он сидел молча, совершенно красный, и удерживая сумку правой рукой, левой пытался отпихнуть наседающего Сентюхова. Меньше всего Саше хотелось привлечь мое внимание, поэтому, когда я преодолела половину разделяющего нас расстояния, он прекратил сопротивление. Победная реплика Сентюхова: – Ну во, я ж те говорил, что верну, – прозвучала в такой тишине, которая бывает только на хорошем спектакле в преддверие трагической развязки. Теперь я стояла в двух шагах и с интересом наблюдала, что будет дальше. Сентюхов меня, конечно, уже заметил, но виду не подал, поставил банку с пивом на стул, принял позу образцового школьника и только после этого поднял свои честные серые глаза.

– Миша, Вы больше пива не хотите?

– Нет, не хочу, – ладно, хоть без полемики обойдемся.

– Тогда Вы, Миша, сейчас идите вон, но обязательно загляните ко мне до следующей лекции. Вы сегодня плохо себя вели, нам с Вами надо будет очень серьезно поговорить.

Сентюхов вылетел мгновенно, звучно приложившись о косяк. Закрываю за ним дверь, иду обратно, а навстречу мне поднимается Лена, худенькая, маленькая, ярко рыжая, и смотрит на меня прямо и нахально, как никто из студентов давно уже не смотрел. Прямо чертенок какой-то ей в глаз попал, и ухмыляется оттуда с издевкой. Соседка ее за рукав тянет, мол, садись, не нарывайся, но Лена только руку отдернула.

– Тереза Владиславовна, это Вы плохо сделали, что Сентюхова прогнали. Вы сами виноваты, что он прикалывается. Если бы Вы действительно лекции интересно читали, он бы тоже слушал, – говорит громко, четко, а голос у нее для такой комплекции удивительно низкий. Ничего себе, сцена! Стоит маленькая смелая мышка, и меня, большую пушистую кошку, строго отчитывает. Так, – думаю, – подошло мое тесто, пора пирожки печь.

– Леночка, – отвечаю, – это прекрасно, что Вы тоже методикой преподавания интересуетесь. Вы, пожалуйста, останьтесь после пары, мы с Вами, не спеша, все обсудим. А сейчас вернемся к комплексным соединениям, ведь экзамен по химии даже сам Сентюхов отменить не сможет.

По рядам слышится нестройное гы-гы, и я, наконец, возвращаюсь к доске мучиться с накрошенным мелом.

– Энергия стабилизации кристаллическим полем в случае октаэдрической координации… – вижу, Леночка моя, красная и гордая, явно ничего не слышит, сидит прямо, смотрит перед собой, а вокруг нее со всех сторон придушенный шепот: советуют, ободряют, сочувствуют. А я им про гибридизацию гексафторкобальтата рассказываю. Но вот пара заканчивается, все собирают сумочки, но что-то очень, очень медленно. Леночка – как статуя, уставилась в доску и не с места. Девчонки ее зовут и даже за руки с собой тянут, тоже свой героизм показывают, а она вдруг как фыркнет! Они плечами пожали и с облегчением переместились в коридор. По углам еще несколько зрителей осталось, я к ним повернулась выразительно, и они сразу про свои дела вспомнили. Иду я к Лене, смотрю ей в глаза, а она разок только кротко так на меня взглянула и ресницы опустила. Видно, чертенок тоже куда-то по делам отошел.

– Пойдем, Леночка, – говорю. Встает моя Леночка, берет свой рюкзачок и идет, первая идет, а я за ней следом. По коридору к лестнице, со второго этажа на первый и еще на один пролет вниз, прямо к двери с блестящими буквами МКП. Ножки у нее тоненькие и не очень прямые, попка узенькая, одно только хорошо, что очень выпуклая. А жалко мне ее до полной профнепригодности. Открываю заветную дверцу, чуть оборачиваюсь, а головы, что над перилами свешивались, прыг в сторону. Ой, до чего же ты страшная, Тереза Владиславовна.

Веду я свою Леночку за плечи, дышу в ее рыжие волосы, и чуть-чуть коленкой помогаю, а она размякает, как мороженое в летний день. Сажаю ее на стул, сама напротив, коленки ее меж моими коленками, ладони мои на ее бедрах, склоняюсь к ней, глаза в глаза.

– Леночка, тебе действительно не нравится, как я занятия веду? – ерунду говорю, сама знаю, но здесь главное голос и то, что мы друг друга чувствуем.

– Нет, – тихо так говорит, – мне нравится.

– Давай я тебя по попке пошлепаю? – кивает, – иди ко мне. Беру ее за руку, на колени себе укладываю бережно, потому что все время у меня ощущение, что может в ней что-то сломаться, а рядом с моими богатыми формами усиливается это ощущение до невозможности. Моя-то Ленка, дочка, кажется, и в десять лет крепче смотрелась. Ну, слава богу, и у этой есть одно место, где кости не торчат. Шлепнула раз, другой, так слабо, что самой смешно – ничего, не сломалась Леночка. Так, ладно, входим в ритм, чуть посильнее, еще немного. Вот стала девочка моя немножко сжиматься – разжиматься, немножко даже попискивать, то ли для вида, то ли от удовольствия. Пришлепываю я ее джинсы, словно в ладушки играю, и никак не придумаю, за что мне ее лупить. Жизни учить, чтобы впредь сильных не обижала, – не хочется, на занятия она ходит, лекции пишет, как умеет, может даже книжки какие читает. Ладно, еще минуточку… полминуточки… и хватит. Будет у тебя на попке немного теплее, и того довольно. – Все, – говорю, – Лена, поднимайся. – Поднялась, челкой тряхнула, ножку вперед гордо выставила, а в глазах тот самый чертенок скачет, только теперь подрос он и окреп.

– А Вы ока…

– Молчи, Лена, – говорю, – снимай штаны и ко мне! – а она вместо этого пытается увернуться. Хочешь в салочки поиграть, нет, голубушка, уволь! Ловлю ее за ногу, ставлю перед собой, коленями придерживаю и расстегиваю джинсы, и Леночка стоит уже без всякого сопротивления и даже немного мне помогает. Укладываю беглянку на место, и теперь Леночкина попка играет с моей ладошкой в салочки, но места для разбега ей отведено мало, поэтому моя ладошка все время ее догоняет. Хорошо уже подрумянился мой первый пирожок, и визжит заливисто, хватит, пора и честь знать. Поднимаю я ее на ноги, в слезах моя Леночка, и с косметикой у нее теперь не все в порядке.

– Лена, иди, стань вон туда, – показываю ей самый дальний угол. Что поделаешь, нравится мне смотреть, как такая вот румяная со всех сторон девочка со спущенными штанишками в угол добирается. А Леночка вместо этого совершенно бестактно начинает джинсы натягивать.

– Лена, – говорю, – вернись сюда, – и опять ее, бедную, поперек укладываю. – Я разве тебе разрешала одеваться? – стягиваю с нее все, что ниже пояса, ухватываю поплотнее и шлепаю без остановки. Тут вдруг как зарыдает моя Леночка в голос, так, что я в миг про все эти английские штучки забыла, а скорее подняла ее и лицом к груди своей прижала. И вот сидит моя студентка верхом на моем левом колене, рыдает мне в блузку, одной рукой за плечо мое держится, а другой свою огнедышащую попу успокаивает. А я шепчу ей все утешения, какие только придумать могу: девочка моя славная, смелая, бедный зайчик мой несмышленый. У самой глаза чешутся. А у нее чешутся не только глаза, она все вертится, пострадавшую часть получше пристроить пытается: то верхом сядет, то, как леопард на дереве уляжется. – Ой, – всхлипывает – как же больно Вы меня отлупили, Тереза Владиславовна.

– Леночка, ты по правде скажи, ты ведь сама так хотела?

– Да, – говорит, – но не так больно. Я с одним человеком поспорила, что Вы меня первую накажете. Но я долго боялась, потому что Вы сильная очень, Вы даже сами не понимаете, какая Вы сильная. И еще вы не злитесь никогда и не кричите, и поэтому очень страшно, какая Вы будете, когда рассердитесь.

– А как же ты решилась?

– Да я уж давно всякие пакости делаю, только Вы ничего не замечаете. Это ведь я мел испортила, неужто Вы не поняли?

Действительно крутилась она около меня в перерыве, я думала, спросить что-то хочет.

– А что ты с мелом сделала?

Леночка кошечкой вытянулась, ко мне приникла и шепчет на ухо:

– Как же Вы химию преподаете, а простых вещей не знаете? – и лихо распрямляется, как наездница, смотрит на меня задиристо, а я чуть со смеху не давлюсь, потому что вижу – теперь не только глаза, но и сама Лена очень на чертенка похожа. Тушь с ресниц на нос и на щеки переехала.

– Ой, Лена, а какие у тебя теперь щечки!

– Ой, Тереза Владиславовна, а какая у Вас теперь блузка!

– А-а, – я уж так наловчилась Лену поперек укладывать, что за секунду управилась. Рвется Леночка что есть сил, руками защищается, кричит:

– Ой, не надо!

А я размахиваюсь и… глажу ее половинки горячие, а сама трясусь хохота:

– Да я ж сама себя тобой покрасила!

Леночка опять усаживается верхом, но еще немножко дрожит.

– Господи, как страшно! Тереза Владиславовна, милая, не шлепайте меня больше, у меня и так очень попа болит!

– А ты будешь хорошей девочкой?

– Да, я самой хорошей буду, честное слово! Давайте я вам блузку выстираю!

– Спасибо, зайчонок, не надо. Я ж сама тебя прижала, когда ты заплакала громко.

– Как же с Вами хорошо, Тереза Владиславовна, когда уже бояться нечего.

– Да, – говорю, и чувствую сквозь брюки, что Леночке действительно на моем колене очень хорошо. Даже слишком.

– Леночка, с поведением твоим у нас проблем больше нет. А вот как у тебя с химией?

Леночка почему-то сразу на ноги встала.

– Да я … вроде нормально. Тереза Владиславовна, а можно я оденусь?

– Нет, нельзя, я думаю, тебе даже еще немного раздеться стоит – и делаю очень важную паузу.

– Тереза Владиславовна, ну, пожалуйста…

– И не думай спорить! Зачем тебе одеваться, тебе же еще умыться надо как следует. Вон та дверка, – показываю, – там и туалет есть.

Идет Леночка умываться в одном бюстгальтере, даже кроссовки надеть не решается, а прямо босиком идет, и так это трогательно, и я себя вознаграждаю за неудачное водворение в угол. Возвращается мокрая, смирная и очень хорошенькая.

– Лена, иди ко мне, – слушается, умница стала девочка. Беру ее ласково за уши, осматриваю все ли смыла, обнимаю, по спине и ниже поглаживаю, слышу, как сердечко ее бьется часто-часто. – А что ж ты не вытерлась, глупенькая? Там же полотенце висит! – она опять идет, а я опять на нее любуюсь.

– Тереза Владиславовна, мне можно одеваться?

– Нет, Лена, пока не надо. Подойди ко мне еще разок.

Идет, Лена медленно-медленно и лихорадочно соображает – что на этот раз не так сделала. А дальше – хуже:

– Лена, ложись животом ко мне на колени!

– Тереза Владиславовна, Вы же обещали!

– Лена, я жду!

Господи, как смотрит, бедная, но ложится, вот что замечательно.

Поправляю ее попку поудобнее, и достаю крем – нельзя же мой первый пирожок без масла оставить. Лена поняла, чем мы теперь намерены заняться, прыснула и ко мне лицом выгибается: – Вам бы только издеваться, Тереза Владиславовна!

– Леночка, – шлеп по белой ляжке, – не вертись! – и дальше понемногу ее кремом мажу.

– Ну вот, теперь ты совсем хорошая девочка. Поднимайся, одевайся и марш домой уроки учить!

Оделась Леночка, рюкзачок свой взяла, стоит ладная, спокойная, вроде что-то сказать хочет, но не решается.

– Тереза Владиславовна, пойду я…

– До свидания, зайчик, заходи, я тебе всегда буду рада.

Повернула Лена ручку, дверь приоткрыла, оттуда аах – ждут, значит, подружки, волнуются. Лена дверь опять закрыла и говорит:

– Тереза Владиславовна, я знаю, что Вы хоть говорите «заходи», но реально Вам потом не до меня будет. А я Вас все равно очень люблю, хотя теперь знаю, что Вы только с виду добрая, а на самом деле страшно вредная и побили меня очень больно. Но я все равно рада, что я у Вас первая была, и Вы меня никогда уже не забудете, – сказала и шмыг в коридор. Оттуда снова ахнуло, загудело, но тут дверь герметично закрылась и осталась я одна, вредная, в грязной блузке и мятых брюках с пятном выше колена, но, почему-то, все равно очень довольная.

– Да пошла она…

– Не, Ласта если…, то уже не…

– Да я эту… Ласту…

Как много можно о себе узнать, спускаясь по лестнице вприпрыжку. Ведь правильно по существу рассуждают эти неосторожные юноши, но что за язык! Ой, да это Миша Сентюхов! А куда он так быстро побежал? Узнал Миша мою легкую походку и поскакал вниз по лестнице, да только не учел, что эта дорога ведет прямо к кабинету МКП. Чтоб с этого пути сойти, один только поворот остался – на первом этаже направо по коридору. Миша туда и нырнул, но только напрасно. Почему напрасно? А потому, дорогие мои, что надо чаще ходить в родной Институт. Тогда вы будете знать, что там происходит. А там происходит ремонт. Протиснулся Миша между какими-то ящиками и ведрами, добрался до заветной двери и забился там, как синица о стекло. В двух шагах люди свободно на улицу выходят и бездушно смеются над Сентюховым, а он, отказываясь смириться с горьким своим жребием, все дергает измазанную побелкой ручку. Некуда ему податься, кроме как назад в темный коридор, а посреди того коридора стою я, неотвратимая и грозная, и наблюдаю, как, извиваясь между козлами, Сентюхов пробирается обратно.

– Миша, Вы давно в Институте не были, поэтому заблудились. Пойдемте, я Вас на правильный путь выведу.

Я спереди вышагиваю, а за мной понуро бредет Сентюхов, и никуда он теперь не убежит, потому что веду его не я, а суровое и несправедливое общественное мнение, возложившее на него ответственность за жертву, принесенную рыженькой Леной.

– Проходите, Миша, сумку здесь положите, куртку снимайте, все равно она у вас в известке. Давайте познакомимся. Вы знаете, как меня зовут?

– Я… меня… Вы…не был… – неловко парню. А чего смеяться, Вы на себя примерьте, дорогой читатель. В кои-то веки пригласил Вас преподаватель к себе, чтобы выпороть в спокойной обстановке, начал воспитательную беседу, а Вы его имя-отчество забыли! Хорошо? Нет, совсем не хорошо!

– Зовут меня сложно: Тереза Владиславовна. А фамилия моя – Властова, для краткости – Ласта, и это мое прозвище Вам, как я поняла, известно, – ну совсем неловко Сентюхову, и голову он все ниже опускает.

– Миша, Вам сейчас неудобно мне в глаза смотреть, и я Вас хорошо понимаю. Поэтому давайте так расположимся: ложитесь ко мне на колени кверху попой. Тогда смотреть Вы будете вниз, как Вам теперь и нужно, – и Сентюхов делает все как ему предложено.

– Теперь приподнимите зад, – расстегиваю пуговицы и молнию, спускаю штаны с трусами, и на сцене появляется главное действующее лицо нашего повествования – голая сентюховская попа. С непривычки она щурится на яркий свет и тревожно оглядывается по сторонам.

Напружинил Сентюхов попу так, что стала она похожа на волейбольный мяч. А на волейболе меня всегда за работу кисти хвалили, жаль только, прыжка не хватало – килограммы вниз тянули. А вот у Миши прыжки, наоборот, с самого начала очень хорошо стали получаться. Но наездник из него пока неважный – и минуты не продержался Сентюхов у меня на коленях, соскочил на пол кузнечиком. А я особо его и не держала. Стоит теперь Миша на коленях и скрупулезно ощупывает себя сзади. Хорошо выглядит человек в такие минуты, когда он чем-то по-настоящему увлечен, и не важно ему даже то, что многие его достоинства открыты для обозрения.

– Миша, – говорю, – куда же Вы ушли? Возвращайтесь скорее, Вы же там, на полу, простудитесь! – Сентюхов не отвечает, а только смотрит потерянно.

– Вы не ушиблись, голубчик? Быстрее поднимайтесь, я и так Вас слишком долго ждала!

– А можно… не будем больше?

– Надо бы. А Вы больше сосвсем-совсем не желаете?

– Не-а.

– Ну ладно, пойду Вам навстречу, тогда будем химией заниматься. Прошу к столу, тетрадку доставайте. Штанишки пока можно надеть, а когда надо будет, мы их опять спустим.

Садится Сентюхов за стол, но сумрачен лик его. Ничего хорошего он от жизни не ждет, но уже пришел в себя и напряженно думает, как бы удрать.

– Что, тетрадки нет? Ну, завтра принесете, а пока вот – листочек. Сейчас напишем тесты. Вы ведь пять занятий пропустили, или шесть? Значит шесть тестов, вот первый, начинайте!

Смотрит Сентюхов на листок, но взгляд его на буквах не фокусируется.

– Ой, Тереза Владиславовна, а мне в уборную очень надо. Можно я схожу?

– Конечно, можно. Я и думаю, почему Вы такой грустный, а Вы, наверное, попросить стеснялись?

– Угу, – подтверждает Сентюхов и, как бы машинально подхватив сумку и куртку, направляется к двери. А замок там довольно хитрый, и пока он с защелками разбирается, я на него смотрю ласково и внимательно.

– Миша, у нас здесь свой туалет есть. Вон туда зайдите, пожалуйста.

От такой беды Сентюхов даже сумку уронил, и посыпались из нее мобильник, компакты, ручки и еще много всяких нужных вещей. Миша в горести все это собрал и в указанное место отправился. Минут пять он там свое положение обдумывал, но, видно умные мысли его стороной обходили, а потому пришлось ему вернуться к тестам.

– Ну, давайте я Вам помогу, аш-хлор это – какой электролит, сильный или слабый?

– Сильный.

– Правильно, так и пишите скорее, у нас еще море работы!

Начал Сентюхов трудиться, и почти даже первый тест осилил, но потом что-то задумался и принялся задом по стулу елозить. Вертелся-вертелся, собрался с духом и пожаловался:

– Тереза Владиславовна, можно я дома все сделаю, а то сейчас мне сидеть больно.

– Миша, мне кажется, Вы немного фантазируете, но мне Ваши фантазии нравятся, потому что направление у них хорошее. Ладно, поднимайтесь, будете писать стоя.

Сентюхов, поди, сам себя дураком обозвал, но спорить не решился, стоит, сопит, но что-то пишет. А я сижу, контрольные проверяю. Долго работали.

– Вот, я все тесты сделал, можно мне теперь домой?

– Давайте я посмотрю. Так, с электролитами Вы неплохо написали, здесь неверно, хотя похоже, ой, а дальше совсем все мимо. Нет, Миша, читайте учебник и ошибки исправляйте.

– Тереза Владиславовна, уже поздно, меня дома ждут…

– Так Вы домой позвоните и скажите, что у Вас дополнительные занятия по химии.

Сентюхов вертит некстати объявившийся мобильник, но не сдается:

– Ой, а он сломался, когда упал.

– Миша, а Вы в шахматы играете?

– Не, я не умею. А что?

– Чувствуется. Дайте телефон, я его починю.

– Ой, блин… да, вроде работает.

– Звоните быстрее, а то дома волнуются.

Дома почему-то никого не оказалось.

– Тереза Владиславовна, отпустите меня, пожалуйста, я очень есть хочу.

– Хорошо, Миша, ставьте чайник, устроим полдник, я булочками поделюсь. У меня еще конфеты есть, и даже сливки.

Такое предложение Сентюхову понравилось. Сходил воды набрал, поставил чайник и сел к столу булочки кушать.

– Миша, а Вам так сидеть удобно?

– Да, а что?

– Тогда спустите, голубчик, штаны и ко мне подойдите.

– Ы?

– Да, оно самое. Мы же не закончили.

– За что?

– Для лучшего взаимопонимания.

Похоже, Сентюхов немного ко мне привык и уже не очень боится. Подошел и, как в первый раз, укладывается, а я его не пускаю.

– Миша, встаньте! Вернитесь на место. Так. Cпустите штаны до колен. Вы слышали, что я Вам сказала? И трусы тоже. Хорошо. Теперь ко мне, – несмотря на разноречивые мнения, встречающиеся в литературе, я все-таки настаиваю на особом педагогическом значении ходьбы со спущенными штанами. Вот и Миша – как дошел, так просто с удовольствием улегся ко мне на колени.

– Надо всегда внимательно слушать, что говорит преподаватель, – крепко беру Мишу за левую руку, правую ногу переношу наверх и обхватываю замком трепещущие сентюховские бедра, потому как в этот раз прыжки программой не предусмотрены.

– Ой, что Вы там делаете? – волнуется Сентюхов.

– Миша, помолчите, я настраиваюсь.

Несколько раз покачиваюсь в ритме «Венгерских танцев» и приступаю к коррекции. Свободолюбивые порывы недисциплинированного сентюховского тела нежно демпфирую внутренней стороной правого бедра, левой рукой не позволяю Мише высоко поднимать голову. Сентюховская попа торжествует, в эту минуту она – центр мироздания, а сам Сентюхов издает жалобные звуки, в которых отражается обиженное удивление. Он никак не может понять, откуда берутся акценты, которые под руководством Брамса я расставляю на его попе. Может быть, он вообще не любит Брамса, откуда мне знать! Сквозь редкие волосики проступает здоровый юношеский румянец, пластика растревоженных ягодиц становится все более экспрессивной. Наконец, воображаемый оркестр взрывается финальным аккордом, и мне с большим трудом удается удержать Мишу от эффектного прыжка. В глубоком волнении я закрываю глаза. Беспомощные колыхания молодого тела, так органично вписавшегося у меня между ног, возбуждают и наполняют сознанием исполненного педагогического долга. Сентюхов, как истинный ценитель прекрасного, прочувственно всхлипывает. Я отпускаю Мишину руку и усаживаюсь поудобнее.

– Миша, ты вот меня спрашивал «за что». Ты, наверное, думаешь, что я тебя за плохое поведение наказываю, но на самом деле это не так Я тебя шлепаю, чтобы ты внимание мог сосредоточить на том, что тебе сейчас делать надо. Поскольку сам далеко ты задумываться не любишь…

– Ой!

– …То придется нам с тобой в таком режиме заниматься, – назидательно рассуждаю и поддерживаю температуру рабочей области на уровне, не позволяющем беседе стать занудной.

– Ты теперь будешь много времени здесь проводить и учиться станешь очень хорошо. Договорились?

– Угу.

– Поднимайся, одевайся, давай чай пить с булками.

Сентюхов, обходительный и послушный, чай мне наливает, и сидеть ему теперь вполне комфортно, хотя в течение второго сеанса несколько калорий он действительно получил. Однако пора вернуться к химии.

– Миша, занимай рабочее свое место.

– Штаны снимать?

– Нет, за учебник берись.

Сентюхов пыхтит над книгой, а я, следуя рекомендации Билла Гейтса, откидываюсь на спинку кресла. В голове легко и приятно шумит, мысли радужно расплываются, я отключаюсь и вижу сон.

Солнечный сентябрьский день, опушка подмосковного леса. На пологом склоне оврага, украшенном первыми желтыми листьями, стройные ряды студентов – загорелые молодые лица, ясные, устремленные к высокой цели глаза. Постойте, а что это за осанистая старушенция в необъятном спортивном костюме держит (или держится за) знамя с тремя золотыми буквами? Да это старейший преподаватель ИМИ Тереза Владиславовна Властова почтила своим присутствием праздник посвящения первокурсников 20** года набора. Вот на бугор, возвышающийся над естественным амфитеатром, выходит девушка, удивительно похожая на рыженькую Лену. Шутки и разговоры смолкают. Девушка поднимает руку и произносит торжественно и строго:

– Клянемся учить химию по-сентюховски!

– Клянемся! – мощно вторит ей многоголосый хор.

Хорошая группа, тихая, одно непонятно: зачем только с их гуманитарной специальностью им в программу химию воткнули? Но живем мы душа в душу, я не наседаю, и они мне не мешают. А еще в этой группе есть Оксана – настоящее чудо природы. Видно, лет двадцать назад у ее колыбельки феи конкурс проводили. Фея статности спорила с феей пышности, другие феи им тоже не очень уступали. Оттого вышла Оксана высокою, и в тех местах фигуры, где девушкам не зазорно иметь немного лишнего, очень аппетитною. Чуть повернется, и все в ней приходит в движение, будто под тканью кролики кувыркаются. Осанка горделивая, улыбка ласковая, лицо нежное и переменчивое – то как Василиса премудрая перед Кощеем, то как веселый бурундучок, что орешек раздобыл.

В феврале видела я только склоненную русую головку, да красивую руку, что выводит крупные округлые буквы в тетрадке. А вот в апреле, как засветило солнышко, стало с Оксаной твориться неладное. Ручка теперь все больше отдыхает, а Оксана сидит и мечтает о своем, о девичьем. То вдруг принялась она резинку жевать. Нет, ну, вообще, мне какое дело, кто чего жует. Но у Оксаны в этом так живо участвует весь организм, что молодые люди отвлекаются, и никакая химия им в голову не лезет. Или вот сейчас: делаю я логическое ударение, желая обратить внимание слушателей на трудный для понимания момент. А в это время Оксана зевнула сладко, подперла щечку ладошкой и в окно посмотрела. Тотчас вся группа тоже к окну поворачивается, а я с моим логическим ударением остаюсь в полном одиночестве. Нет, дорогие мои, так дело не пойдет.

– Теперь напишем самостоятельную работу, – тут все вздрагивают, поскольку раньше такой напасти не случалось, а о моей подвижнической деятельности всем известно. Раздаю варианты. Глаза испуганные, затылки скрипят в мучительных размышлениях, и только Оксана все по сторонам смотрит. Подхожу я к ней и спрашиваю:

– Оксана, Вы почему ничего не пишете?

– А я не знаю, что писать, Тереза Ростиславовна, – и улыбается застенчиво.

– Владиславовна я. Давайте я вам помогу. Смотрите, какой у вас вариант интересный – трехмолекулярная реакция. Это какая молекула?

– Ноу, – говорит Оксана уверенно.

– Что значит «ноу»? – я даже опешила.

– «Ноу» по-английски значит «нет», – объясняет мне Оксана. Иной бы тут съязвил, но я чувствую, что Оксана говорит от чистого сердца, без насмешки.

– Оксана, это хорошо, что Вы по-английски «ноу» знаете, это слово для девушки очень важное. Но у нас теперь химия, здесь это не «ноу», а эн-о, то есть молекула, состоящая из азота и кислорода. Вы в школе, наверное, это проходили.

– Да, я вроде немного вспоминаю. Плохо, что я про молекулы очень мало думаю. Я даже хочу про них думать, но у меня совсем не получается, – глаза виновато опускает, и нет у меня никаких сомнений, что все по правде так и есть.

– Давайте я Вам помогу. Приходите ко мне сегодня.

– Можно я после третьей пары приду? – спрашивает Оксана. Волнуется? Да ни капли! Странно. Вроде говорит со мной, но все равно сквозь разговор о чем-то своем мечтает.

– Хорошо, – как раз, думаю, Сентюхова отпущу и тебя встречу.

На третьей паре я сижу в МКП, потому что у меня регулярные дополнительные занятия с Мишей Сентюховым. Методика у нас теперь отработанная. Сентюхов, изящно прогнувшись над столом без штанов, пишет тесты, а я его равномерно охаживаю, чтобы он не расслаблялся. Положительный результат – молодец, до завтра, отрицательный – полчаса работа над ошибками и повторяем. Как раз на второй круг пошли, но тут прерывает нас звонок. Оставляю Мишу, открываю дверь, так и есть – Оксана пришла.

– Нас с истории цивилизации раньше отпустили.

– Ладно, – говорю, – проходи, только тебе посидеть придется, пока мы с Мишей закончим.

А Сентюхов даже головы не повернул. Пусть хоть телевидение приедет, не до того ему сейчас, торопиться надо, поскольку сзади уже порядочно припекает. Оксана усаживается в кресло и с большим интересом наблюдает Мишины танцы.

– Все, – Сентюхов торопливо сует мне тетрадку и, наконец, поворачивается к Оксане. Оксана как девушка вежливая Мише дружелюбно кивает. Бедный Сентюхов краснеет, зато я могу его порадовать:

– Отлично, Миша, приходи завтра.

Сентюхов стремительно натягивает штаны, и теперь уходить ему совсем не хочется, потому как любопытно узнать, по какому вопросу здесь Оксана оказалась. А мне забавно наблюдать их молчаливый дуэт, поэтому я вроде как изучаю журнал и жду, начнет ли кто-нибудь разговор о погоде. Но нет, не сложилось, смутился Миша, попрощался скороговоркой и оставил нас вдвоем.

– Мне тоже раздеваться? – какая непосредственность, а я собиралась с беседы начинать. Но, если человек сам предлагает...

– Конечно, раздевайся, если не холодно.

Оксана очень спокойно все с себя снимает и смотрит на меня, как будто мы в баню собрались: мол, я готова, а ты, подруга, что задерживаешься?

– Мне сюда, к столу? – умница, сама процессом руководит. А я не тороплюсь, поскольку на такие кустодиевские формы полюбоваться не каждый день удается.

– Нет, Оксана, давай мы с тобой на кресле разместимся, – сажусь, – иди ко мне на колени.

– На колени? – хихикает.

– Да, животом на колени, так чтоб попа мне как раз под правую руку приходилась.

Оксана, послушная девочка, доверчиво водружает на меня все свои шесть пудов, и я сразу вспоминаю сказку про калинов мост, как Илья Муромец ногами в землю уходил. Ладно, ради такого чуда потерплю. Это не зад, а воплощенный призыв к действию. Вопрос «за что» здесь просто неуместен. Вдруг все это неподъемное чудо у меня на коленях начинает трястись. Смешно Оксане.

– Ты над чем смеешься? – спрашиваю грозно, потому что в таком поведении уже проглядывает неуважение к преподавателю.

– Извините, Тереза Святославовна, мне просто чудно, что я, такая большая, у Вас на коленях лежу.

– Я вообще-то Владиславовна, и конечно я тебя, Оксана, извиню, – и внушительно приступаю к делу. Но только Оксане не кажется, что это внушительно. Смех она кое-как уняла и лежит, загорает. Два ведра теста, в которые я с размаху погружаю ладонь, по-прежнему прохладны на ощупь, все остальное, что есть в Оксане, также хранит незыблемое спокойствие и только вдавливает меня в кресло. Прибавляю, сколько могу, через пять минут появляются первые результаты – Оксане явно становится очень приятно. Порозовевшая попа плотоядно вздымается и уже не выпрашивает, а настойчиво требует очередного шлепка. А от меня уже пар идет, и еще я завидую Оксане: она тут нежится, а моя собственная любимая попа, сплющенная под гнетом нашей обоюдной упитанности, совершенно онемела.

– Оксана, подъем! – медленно встает, постепенно замедляя свои, танцевальные, так сказать, движения, но на лице почти отчаяние – неужели все? Вот оно, отравляющее чувство власти, скажу «одевайся», и что делать бедной девочке – придется слушаться! Ну, я же не аспид какой! Просто тяжело мне так, и размаху настоящего нет. Чур, теперь я сверху: Оксану помещаю на коврик, а сама пристраиваюсь на складной стульчик сверху. Продавливая ткань на этом стульчике, я прижимаю Оксану чуть выше талии, а основное место действия очень удобно расположено у меня между колен. Жарко, зрителей нет (даже обидно), так что блузку прочь, брюки тоже. Сейчас я тебя, голубушка, развеселю! Усаживаюсь, отклоняюсь назад и провожу классический нападающий удар: движение спины, плеча, локтя и кисти соединяется в один сокрушительный шлепок. Наконец чувствую отклик, ничего себе, какие волны подо мной расходились, подбрасывает как на байдарке в пороге. С такой силой я только в молодости по мячу лупила. Тебе так хотелось, моя сладкая? Кушай на здоровье! Удивительно, что руки у меня не болят, только уши закладывает, потому как звук от такого шлепка как от разрыва секс-бомбы. По комнате распространяется пьянящий дурман, вызывающий в сознании ну совсем нескромные образы. После каждого разрыва слышится волнующий грудной стон и что-то чавкает. Холодной змейкой пробегает мысль, что происходящее не совсем укладывается в концепцию воспитательной работы со студентами, но мысль эта быстро и без остатка растворяется в новой теплой волне, набегающей снизу. Что-то моя правая ладонь стала как будто не моя, вообще ничего не чувствую. Ладно, могу и левой. Шлепаю я теперь обеими ладошками по бескрайней Оксаниной попе как старинный пароход лопастями по водам великой реки Миссисипи. И результат такой же, как у того парохода, если считать, что он занят воспитанием реки. Только перед глазами у меня все плывет. Но нет, что-то уже не тяну я на пароход. Скорее, теперь я пловец с потерпевшего крушение судна, который уже не первый час погружает руки в теплые воды безбрежного океана. А вода побрасывает его вверх-вниз, и в ритм движению гулко кричит чайка. Но уже ноют плечи, ничего не чувствуют отбитые ладони, судорогой сводит спину, и дурман стал не так сладок. По-прежнему, мерно покачивает меня океан и гулко постанывает над ним невидимая чайка. Ослабел пловец. Чугунной тяжестью навалилась усталость, а в ладонях нарастает жестокое жжение. Силится пловец погрузить их в воду, но горяча для них эта вода. Обессилено опускаюсь лицом в вниз, и чудо, не тону, а мягко качаюсь на теплой поверхности. Вдруг вздыбилась подо мной волна, опрокинула меня на спину, поймала нежно, и вынесла на берег. Спасена. И вижу я своим помутненным взором, как заходит красное закатное солнце за синюю тучу. Только чудится мне, что солнце это двойное, и туча тоже двойная. Но тревожно то, что цветом своим обещает это солнце ветреную погоду. А двойная туча, так набухшая после того, как село в нее солнце, предвещает грозу. Ой, не выгрести мне своими разбитыми руками в такую погоду. Но самое странное, что на туче написано Lewis, и вот этого мой ослабевший рассудок уже никак объяснить не может. Вдруг сверху, из-за этой тучи глубокий певучий голос спрашивает:

– Тереза Святославовна, Вы как себя чувствуете?

– Владиславовна я. Хорошо я себя чувствую, только руки у меня огнем горят, и встать я не могу, потому что у меня спину свело.

Ласковые руки Оксаны гладят мою залитую потом спину, и судорога отпускает. Посадила меня Оксана и говорит:

– Давайте я вам воды принесу.

– Принеси, моя хорошая. Ты иди, не бойся, я больше не упаду.

Возвращается Оксана, смотрит на меня участливо. Лицо у нее белое, глаза ясные и без слезинки, только видно, как она за меня волнуется. Присела Оксана рядом на коврик, а я чувствую, что это как-то неправильно, но почему? Ой, вспомнила, вспомнила, чем мы занимались! Тут такой меня прошиб стыд, что стала я лицом краснее, чем Оксанина попа. А тут еще подает мне Оксана стакан с водой, а я взять не могу – руки не слушаются. Хлюп, хлюп… зарыдала я тут, как маленькая девочка. Обняла меня Оксана, к груди своей пышной прижимает, по голове гладит, пальцы мои красные целует.

– Тереза Владиславовна, как же Вы себя не жалеете. Я теперь видела, как Вы стараетесь, и тоже больше стараться буду.

Не помню, как добралась я до дома, только замерзла очень. Залезла под душ: ужас, пальцы жжет, а самой холодно. Приспособилась: сама под горячим душем, руки под холодной струей. Теперь жжет только стыд. Залезла под одеяло, руки под подушкой кое-как пристроила.

И приснился мне сон.

Дурея от жжения в ладонях, выдергиваю очередной лопух. А из соседнего дачного домика доносится радио:

– Михаил Сентюхов. Поэма «Оксана».

«Спала на соломе в селенье лесном,

Снимала снежинки с ресниц перед сном…»

Что такое? Поднимаю голову, прислушиваюсь, и тут же запястья обжигает резкая боль. Это Карп Модестович ореховым прутом подбадривает:

– Не будь ленивой, Тереза, еще восемь участков осталось!

А радио не унимается:

«Сановник купил для Оксаны Ниссан.

Священник оставил сутану и сан…»

Следующим идет участок Малинина. Сам хозяин полулежит в шезлонге, на коленях у него слегка прикрытая купальником попка его жены Юльки. Малинин шлепает ее «Уравнениями математической физики» Тихонова и Самарского, но так лениво, что Юлька явно скучает.

– Карп! – кричит Малинин. – Ты почто, змей, Терезу по рукам бьешь, будто у нее задницы нет?

– Ты, Малинин, отдыхаешь – и отдыхай, – обиженно отвечает Карп Модестович, – а на мне вся учебная работа держится. Нам с Терезой Владиславовной надо руки укреплять, у нее по этой части конфуз вышел. Мы к тебе зашли пособить по-соседски – сейчас твой огород от сорняков очистим.

Снова я сгибаюсь над грядкой и мысленно благодарю Юльку, что у нее и так травы почти нет. Тут подходит к нам Иринка, глаза ее синие чуть не в слезах, до того ей меня жалко.

– Тереза, бедная, что ж ты все руками-то. Возьми хоть тяпку, – и протягивает мне тяжелую антикварную плеть.

– Вы бросьте самоуправством заниматься! – визгливо орет Карп Модестович и не слишком уверенно замахивается на нее прутом. Но Иринка, вместо того, чтобы отскочить, идет на него грудью, Карп Модестович от неожиданности отступает, спотыкается о грядку и падает на взлелеянный Юлькой лимонник. Юлька срывается со своего низкого старта, за ней Малинин, все про меня забыли и кружатся в удаляющемся хороводе, а я утыкаюсь лицом в мягкую землю и отключаюсь.