Замоскворецкие переулки гнали меня сухой ясеневой листвой дальше, дальше – от набережной, где мы несколько минут назад стояли, обнявшись, от вырастающих прямо из глади Обводного фонтанов. Глухие и шелестящие палой листвой переулки вбирали меня – но вбирали и девушку, пробирающуюся в тридцати шагах позади, не давая толком рассмотреть ни покосившиеся деревянные заборы, ни черные вышербленные кирпичи, дружелюбно принимавшие в свой ночной мир одинокого путника. Нет, путников – вновь поправился я, медленно проведя рукой по одному из таких кирпичей. Стопятидесятилетнее замоскворечье впускало в себя, услужливо (даже, кажется, чересчур услужливо) распахивая перед одиноким пешеходом новый шелестящий (и кто сказал, что гулкий? – совсем не гулкий) переулок.

Перед двумя путниками.

Внутренне мне очень хотелось посвистеть что-нибудь из Егорова – «Кадашевский тупик, кадашевские бани, кадаши, кадаши, кадаши»…. Тишине и первому сентябрьскому шелесту листьев под ногами не хотелось свиста. Им не хотелось и грустной песенки, так много значившей для меня, но здесь совсем неуместной – да много ли неуместных песен на свете…

Я шел переулками, случайно открывающимися проходными дворами, и цель мне был ясна – вон, за пятью-шестью (в замоскворечье меньше не бывает) поворотами «Дорогомиловская», а там – несколько людных и шумных баров, барчиков и мелких деревянных заведений с оглушительной громкой ночной музыкой, где мелодии бывают только любимыми, а пиво только свежим.

Это ночь была моей. Как лишь несколько таких ночей под бархатно-стеклянным небом с неоновыми сполохами, блещущими где-то на западе, ближе к Москве – какая здесь Москва, среди этих перекосившихся заборов, кривых стволов и асфальтовых трещин. Редко где встретится чистый дворик, фланируя по которому, не нужно ловить луч белесого треснувшего древнего фонаря.

Я был один.

Я еще раз погладил ладонью выступающий из стены кирпич. Я кажусь себе мерзко сентиментален каждое мгновение, когда дотрагиваюсь до старого строительного камня. Кто тебя сюда клал? Кто ровнял под тобой раствор? Чьи руки тебя ласкали, теплая московская обожженная глина?

Я не был один. Она, шедшая за мной, несмело двинулась вперед. Появилась в луче тусклого света – ну конечно, от косметики одно воспоминание. Действительно ревела всю дорогу, идя за мной. Послушай, мы расстались. Полчаса назад. И я об этом сказал более чем ясно. Не иди дальше за мной. Не надо.

Я сейчас один. Этот дворик с видом на старый, довоенный фонарь, шелест первых листьев под ногами. Посижу здесь, втяну пыль и ночной воздух. Добреду до Севы, стукну, как обычно, бронзовым кольцом на входе, он спросит – как всегда, два светлого?

Следующая набережная, до которой я дойду – это будет не та набережная, по которой я нес тебя на руках, а совсем другая – по которой я буду идти и рассматривать пятна на воде. Идти и идти бесконечно. А потом – предъявлять документы припозднившемуся патрулю. Это все мое. Не иди больше за мной! Отойди, ступай. – за углом поймаешь такси. Денег дать?

Пока!

Ты ведь не любишь меня. Я остался с тобой позавчера и вчера – только и всего. А сегодня хочу побыть один. Я не спрашиваю тебя, понимаешь ли ты это. Я спрашивал еще тогда, на «Обводном». И твой тамошний ответ меня не устраивает.

Не устраивает! Не устраивает, елки-палки! Бить тебя, что-ли? Пинками гнать отсюда?

Нет, не выйдет. Не могу. Добиваться я могу, умею. С кровью, с болью, с потом. От обстоятельств всего умею добиваться. От тебя, наверное, тоже. Но не хочу.

Ладно. Оставайся.

Но теперь рядом с этой фонарем, с этими выщербленными камнями будешь маячить ты. Маячь. Но сначала купи себе право маячить.

Ты даже не сопротивляешься, когда я перегибаю твое тело через подвернувшуюся садовую скамейку (плевать, четыре окрестных двора давно не заселены). Нагнувшись, ты нелепо болтаешь в воздухе руками, пока тебе не удается схватиться за край лавки. Джинсовая юбка широкая – легко задирать.

Первые десять хлестких ударов ты выдерживаешь почти молча – только под конец мычишь неразборчиво и почти злобно. Потом ягодицы под трусиками немного расслабляется.

Ты думаешь, это все?

Я уверен, что тебе уже хватило. Только мне чего-то не хватает.

Смысл моих приготовлений становится тебе неясен, пока я аккуратно поднимаю тебя и веду к стене двухэтажного оштукатуренного особняка. Смысл остается непонятным, и когда я прошу снять джинсовую юбку и тонкие трусики – и аккуратно отложить их на скамейку. Ну что ж, теперь нагнись вперед и упрись руками в тот обветшалый, древний, помнящий еще Москву Островского кирпич, который только что гладили мои ладони. Я пока сложу ремень вдвое. Расставь чуть-чуть ножки для удобства и нагнись вперед.

Бронзовое кольцо на двери подвальчика «У Севы» стукнуло, как обычно. – Тебе, как обычно, два светлых? А барышне?

– Пожалуй, одно светлое, Сева. А барышне – что-нибудь болеутоляющее. Анальгина у тебя не найдется?

Московские набережные гнали нас сухой ясеневой листовой дальше, дальше, дальше…