Библиотека КПРН

Тихо. Ни звука. Не шелохнётся облитая лунным серебром ветка в умиротворённой тишине тёплой июньской ночи. Не скрипнет половица в длинном коридоре дортуаров. Гонг давно прогудел сигнал, после которого все воспитанницы обязаны находиться в своих узеньких постельках. Спят утомлённые девочки. Вот и моя соседка по комнате, черноокая Алина, тоже сладко посапывает в подушку, выставив из-под простыни округлое голое плечо

А я не могу уснуть. Эта нежная июньская ночь кажется мне душной и будоражащей. Жаркие волны прокатываются по телу, томительные желания не дают покоя... Я сбрасываю лёгкую простыню, тщетно надеясь остудить обнажённое тело в тёплом неподвижном воздухе. Но ощущение собственной наготы лишь обостряет томление. Я больше не могу терпеть эту изнуряющую пытку, вечную пытку юности... Я решаюсь…

Тихо-тихо слезаю с кровати, на кончиках босых пальцев подхожу к двери. Замираю, прислушиваясь. Алина не шевельнулась. На моё счастье, она спит крепко – мне всегда приходится будить её по утрам, чтобы спасти от традиционных тридцати розог, ожидающих проспавшую воспитанницу...

Теперь надо выяснить, не проходит ли по коридору дежурная воспитательница или, упаси Господи, инспектор. Приложив ухо к закрытой двери, я вслушиваюсь в тишину. Кажется, всё спокойно. Сегодня дежурит м-ль Чапельска, а она – мы все это знаем – любит поспать во время дежурства. Инспектора же (в нашей школе два инспектора и две инспектрисы) появляются лишь изредка, проверяя одновременно и дежурных, и воспитанниц.

Бесконечно медленно, по сантиметру, я открываю дверь. С каждым её толчком моё сердце испуганно бухает. Воспитаннице незачем и потому строго запрещено выходить из дортуара до утреннего гонга; сам факт такой попытки, если он обнаружится, навлечёт на меня строгое наказание. А если ещё выяснится причина… Нет, лучше не думать о последствиях. Ноги начинают дрожать и отказываются идти туда, куда стремится пылающее тело.

В коридоре горит тусклый свет. Мне надо пройти всего четыре комнаты, каких-то пятнадцать метров. Как хочется, очертя голову, пробежать это расстояние бегом, а уж там будь что будет. Но это слишком рискованно: если и не услышит дежурная, то может услышать какая-нибудь девочка, тоже мучающаяся бессонницей. А стоит только поползти слуху, и будет произведено такое дознание, что правда почти наверняка раскроется...

Медленно, то и дело замирая, я крадусь вдоль стены, затрачивая минут пять на преодоление этих пятнадцати метров. Сколько раз за эти пять минут по моей голой спине пробегают мурашки, сколько раз выступает холодный пот… Но вот наконец и нужная дверь. Снова мучительно осторожное открывание, потом протискивание в образовавшуюся щель, и такое же осторожное закрывание... Всё!

Я чувствую такое счастливое облегчение, как будто уже избавилась от всех опасностей. Но на самом деле моё преступление только начинается, и опасность не только будет висеть надо мной до самой последней секунды, но будет становиться всё более страшной. Я не думаю о том, что подвергаю опасности не одну себя, сейчас мне это просто не приходит в голову.

родители забрали из школы, и она сама не знала, радоваться ей или горевать. Судя по её рассказам, дома её ждала не менее суровая жизнь, чем в нашей школе. Милая Джина! Она всё знала про нас с Любочкой, но ни разу не проговорилась. Мы её совсем не стеснялись, а иногда даже втягивали в свои запретные радости...

Но Любочка не спит. Скорее почувствовав, чем услышав моё присутствие, она приподнимает головку. Как странно сияют её милые глазки в голубовато-серебрянном лунном луче...

«Это я», – шепчу я, подходя к её кровати. Любаша лежит на животе. Когда я подхожу, она цепляется за мою шею и, подтянувшись, встаёт на кровати на колени. Мы молча прижимаемся друг к другу обнажёнными телами. Мы не виделись почти три дня, и нам это кажется вечностью.

Любаша на два года младше меня, ей только четырнадцать лет. Ей ещё предстоит учиться два долгих года, а моя учеба совсем скоро закончится. Потом год специальной практики, и я, вероятно, навсегда покину стены нашей мрачной школы... Но пока мы не думаем о будущем.

Мы стоим, тесно прижавшись друг к другу, наслаждаясь беспрепятственным контактом нагих тел, любимым запахом, нежностью рук. Наши сердца стучат радостно и гулко; наши напряжённые соски колко упираются в тугие груди, создавая опьяняющее ощущение желанности; наши гладенькие ласочки, на которых по школьному правилу полностью сведены волосы, тесно соприкасаются, предвкушая нежное и радостное блаженство...

Я медленно веду ладонями по голой Любочкиной спине. Как приятно ощущать ладонями острые девичьи лопатки, прямую канавку позвоночника, узенькую гибкую талию... Но вот мои руки соскальзывают на прелестную попку девочки, и милые крепенькие булочки жалобно дёргаются от этого нежного прикосновения, а Любаша тихонько вскрикивает. Я чувствую ладонями, что пленительные полушария покрыты толстыми вздувшимися рубцами. Мне, опытной десятикласснице, не нужно видеть эти жуткие отметины, чтобы понять, чем они нанесены. Бедная девочка...

Я сочувственно вздыхаю. М-м Ланж – молодая, красивая и феноменально жестокая инспектриса – мастерски владеет своим инспекторским стеком и порет чудовищно больно.

Любочка вздрагивает и, тихо всхлипывая, ещё теснее прижимается ко мне. Я сцеловываю слёзы с любимых глазок, покрываю поцелуями лицо девочки, ощущая губами солоноватый налёт. Бедняжка долго плакала от мучительно-жгучей боли, терзающей наказанную попку. Вот почему она не спала…

Девять ударов инспекторским стеком – это не шутки. Тонкий, упругий и тяжёлый, этот стержень из особой пластмассы так страшно впивается в обнажённое тело своей рифлёной поверхностью, что тонкая девичья кожа буквально расползается по всей длине рубца, который начинает быстро пропитываться кровью, а в то же время мышца испытывает страшный, пронизывающий всё тело, удар. Это сочетание остро саднящей и ослепляюще сильной боли производит на провинившуюся неизгладимое впечатление. Стеком наказывают редко и только старших воспитанниц; бедная Любочка сегодня впервые узнала его неповторимый вкус.

«За что она тебя?» – спрашиваю я с искренним участием, но в то же время с восторгом представляю себе её истерзанный задик и ощущаю бурное крещендо возбуждения.

«Она стала приставать ко мне... лапала по-всякому... А мне так не хотелось с ней... Я всё мечтала, как мы будем с тобой... Ну вот, и я сказала, что не могу, что очень голова болит... А она сказала: «Тогда я тебя полечу», и велела лечь кверху попой. Я думала – ремнём, а она – стеком... Так больно, так больно...» – Любочка опять тихо расплакалась.

Отказ инспектору или инспектрисе без серьёзного основания считается в нашей спецшколе тяжёлой провинностью. Любаша могла получить и более суровое наказание. Бедная моя, любимая моя… Волна благодарной нежности захлёстывает меня. Я как сумасшедшая целую милое личико, прелестные глазки, пухлые мягкие губки... Нежно-нежно, легчайшим касанием притрагиваюсь к исполосованным ягодкам. Любочка опять чуть вздрагивает, но всё же ей приятна эта ласка. Мне жалко бедную девочку, и в то же время меня лихорадочно, до исступления возбуждает её иссеченная попка, в моей голове возникает опьяняющий образ Любочки, извивающейся и дергающейся под жестоким стеком. Влага любви безудержно истекает из меня, орошая и мои, и Любочкины ляжки, моё лоно бунтует, требуя ласки…

Я знаю, что Любаше не хочется сейчас страстных объятий. Ей нужно нежное утешение, теплое сочувствие. Но сдержать себя я не в силах. И девочка подчиняется моему желанию, невольно возбуждаясь сама.

Понимая, что бедняжке будет нестерпимо больно лежать на спине, я изворачиваюсь, не размыкая тесных объятий, и падаю на постель навзничь, так, чтобы она оказалась на мне. Наши рты слиты в бесконечном поцелуе, груди смяты друг об друга, ляжки сплелись, стискивая друг друга и упираясь во влажные, трепетно алчущие цветочки... Как прекрасна, как упоительна юная, жадная, нетерпеливая любовь!

Я влюблена в любашину попку, я обожаю гладить её и тискать, целовать и шлёпать, покусывать и облизывать, пощипывать пальцами и покалывать ногтями, тереться о тугие мячики возбуждёнными сосками и разгорячённым девичьим зевом… Но сегодня приходится забыть обо всех этих радостях – настрадавшийся задик бедной девочки нуждается в покое.

Впрочем, любочкины ляжечки – гладкие и округлые – тоже восхитительны. Я глажу их руками, одновременно всё быстрее, всё исступленнее сжимая одну из них своими… Напрягшиеся, звенящие безудержным желанием тела яростно вжимаются друг в друга, будто стремятся слиться, проникнуть, навсегда превратиться в единую плоть... Ну!.. Ну!!. Ну!!! А-А-А-А-Х…

Мы проходим этот первый, бешеный и сладкий, оргазм одновременно, инстинктивно впиваясь друг в друга ртами, чтобы не испустить звериный вопль внезапной, опустошающей удовлетворенности (мы ещё не знаем, как недолго сможем достигать её таким бесхитростным способом)…

Умиротворяющая лёгкость и ленивая истома охватывают наши обмякшие тела. Спать… спать… спать… Любаша, постанывая шёпотом, сползает с меня, вытягивается, лёжа на животе. Мне остаётся узенькая полоска на самом краешке кровати, я едва умещаюсь, даже повернувшись на бок. Можно перейти на пустующую вторую кровать, но жалко расставаться, да и нет сил шевельнуться. Спать…

Я просыпаюсь первой. Осторожным поцелуем бужу Любочку. Она недовольно урчит, не желая выныривать из пушистой нежности сна. Но ведь ночь коротка. Уже далеко отполз от изголовья кровати волшебный лунный луч. Кто знает, когда нам снова выпадет такая желанная – и такая опасная – возможность…

Я снова начинаю целовать Любашу, ласкать руками её нагое тело. И опять моим ладоням нестерпимо хочется лечь на милую попку, ощутить её тугую округлость, тёплую завершённость формы, живую подвижность… А эти жуткие рубцы! Почему они так волнуют меня? Я не знаю ответа, но знаю, что мне нестерпимо хочется потрогать их, посмотреть на них, поцеловать их…

В каждом дортуаре есть маленькая комнатка, называемая по-старинному уборной. Здесь есть умывальник и душ, унитаз и биде, маленький туалетный столик с трельяжем и мягкий табурет перед ним. В уборной нет окон, поэтому здесь можно зажечь свет – его никто не увидит. И здесь, за дополнительной стенкой, можно не так опасаться даже самого тихого звука.

Любаша послушно опирается руками о столик, слегка выставив кругленький задик. Какое жуткое, какое пленительное зрелище! Не в силах противостоять искушению, я кладу ладони на исхлёстанные полушария, вожу ими по толстым рубцам, густо усеянным бисеринками запёкшейся крови. Любочка тихо стонет от боли, её попка жалобно дрожит, но она позволяет мне продолжать эту жестокую ласку. Потом я встаю на колени и, обняв Любашу за стройные ляжки, покрываю несчастную попку стремительными нежными поцелуями.

Моя норочка быстро наполняется горячей влагой нарастающего желания. Я прижимаюсь щекой к иссеченным ягодицам и начинаю ритмично стискивать свои бёдра и ляжки, в то же время потихоньку продвигая пальцы к раздвоенному треугольничку Любаши. Несмотря на испытываемую от моих ласк боль – а может быть благодаря ей – девочка тоже сильно возбуждена. Она кончает, едва я, положив большой палец на её клиторочек, проделываю указательным и средним несколько быстрых поршневых движений в горячем скользком туннельчике. Почти сразу же кончаю и я. Истома блаженства вновь разливается по нашим телам. Прилечь здесь негде. Я сажусь на табурет, расслабленно откинувшись на столик, а Любочка , встав на колени, кладёт головку на мои ляжки.

Не проходит и двадцати минут, как Любаша начинает шаловливо выписывать язычком арабески на моём животе, всё ближе подбираясь к уснувшей было ласочке. Между тем пара её пальчиков проскальзывает в её собственную норку... Благословенна ненасытность юности! Вот уже снова мой крохотный хоботочек жадно пульсирует, благодарно откликаясь на каждое нежное прикосновение быстрого язычка. Сжав ляжками любашино лицо, я снова растворяюсь в пламенеющем мареве наслажденья...

шевельнуться. Захлёстнутые медленной волной третьего оргазма, мы даже не слышали, как открылась дверь. Лишь громкое «Та-а-а-к!» заставило нас вынырнуть назад, в реальность.

Ничего более страшного невозможно себе вообразить. В дверях уборной стоит м-м Ланж. Разглядывая наши застывшие в недвусмысленной позе тела, она неторопливо похлопывает стеком по ладони, а между тем её раздувающиеся ноздри жадно втягивают воздух, насыщенный неповторимым запахом жаркой девичьей любви...

Господи, смилуйся! О смилуйся над нами, Великий и Всемогущий! Ты один можешь спасти нас от надвигающегося кошмара... Но нет, ради нас Господь не считает нужным творить чудо избавления. Вероятно с Его точки зрения небольшая репетиция адских мук пойдёт на пользу двум юным грешницам...

Мы пытаемся поспешно вскочить, но дрожащие, подгибающиеся ноги не слушаются, нам с трудом удаётся выполнить приказ. Любаша дрожит мелкой и частой кроличьей дрожью. Меня то и дело передёргивает, мурашки ползут по спине, по ягодицам, по ляжкам...

Мадам подходит ближе, кончиком стека дотрагивается до круглой Любашиной грудки, медленно ведет его по дрожащему телу вниз... Вот кончик жестокого инструмента добирается до девичьей щёлочки и, раздвинув пухлые губки, забирается внутрь...

«Тебе, видно, понравилось это лекарство» – говорит она, водя стеком по исполосованным ягодицам, мучительно сжавшимся от боли и страха, – «Теперь я буду тебя лечить им часто, моя милая... очень часто...»

«А ты, милочка, пробовала его когда-нибудь?» – теперь кончик жуткого инструмента ползет по моему телу, быстро добираясь до источника свалившейся на нас беды. Как ужасно вторжение этого бездушного стержня в самое нежное, самое трепетное местечко!

«Да, мадам,» – отвечаю я, облизнув запекшиеся губы, и сама удивляюсь тому, каким жалобным писком звучит мой голос, – «меня несколько раз наказывали стеком».

«И что же, милая? Тебе понравилось?«»«»Было нестерпимо больно, мадам» – отвечаю я дрожащим голосом. На мои глаза невольно наворачиваются слезы: я понимаю, куда клонит жестокая инспектриса.

Усевшись на табурет, Ланжиха приказывает нам повернуться к ней. Положив на столик страшный стек, она просовывает руки между каждой парой ляжек, ухватывает в горсть нежные губки.

«Простить?» – усмехается инспектриса. – «Даже если бы такая нелепость и пришла мне в голову, я бы не могла этого сделать, мои милые. Утром ваше поведение рассмотрит педсовет и назначит вам подобающее наказание. Можете не сомневаться, оно будет строгим. Очень строгим. Я сама об этом позабочусь». В подтверждение своих слов проклятая Ланжиха так больно сдавливает наши цветочки, что мы одновременно вскрикиваем.

Нет ни малейших оснований сомневаться в том, что м-м Ланж, чья беспощадность известна далеко за пределами этой уникальной школы, сдержит своё обещание. Нас ждёт страшное наказание... Тихие слёзы отчаянья текут из наших глаз.

Вслед за инспектрисой проходим вдоль дортуаров, по-прежнему объятых сонной тишиной, спускаемся по лестнице на два этажа и оказываемся около известной всей школе экзекуционной комнаты, стены которой выкрашены в трагический багровый цвет.

Обессилев от ужаса, я опускаюсь на деревянную скамью, отполированную до блеска ёрзающими попками девочек, ожидающих вызова на порку. Любаша опять встаёт на колени и утыкается лицом в мои ляжки. Она по-прежнему дрожит и тихо, безнадёжно плачет.

Бедная малышка! Она даже не понимает, что одной поркой, даже самой суровой, нам не отделаться, что нас наверняка ждёт многодневное заключение в карцере, сопровождаемое ежедневными жестокими истязаниями...

В комнату входят две помошницы экзекутора школы, присланные м-м Ланж. Стройные крепкие девушки как всегда обнажены, на них лишь высокие черные сапоги и вокруг талий широкие чёрные ремни с прикреплёнными к ним кожаными плётками. Они приказывают нам встать и, подхватив под руки, ведут или, скорее, волокут в багровый ужас экзекуционной.

М-м Ланж сидит в кресле, молча наблюдая за происходящим. Все инструкции даны заранее, зловещую тишину нарушает лишь наш непроизвольный жалобный скулёж.

Мы покорно исполняем приказ. Вот и снова я сжимаю прелестное тело Любочки, но Боже мой, как непохожи эти объятия на те, в которых мы утопали всего час назад! Все нежные чувства исчезли, уступив место леденящему ожиданию нестерпимой боли...

С профессиональной ловкостью девушки мгновенно связывают наши руки за спинами друг друга, потом наши колени. Теперь нам не разомкнуть трагического объятья. Затем нас обеих привязывают к натянутой верёвке, спускающейся сверху, чтобы мы не могли упасть. Вот всё и готово для жестокой экзекуции – первой из многих, многих...

Встав за нашими спинами, девушки снимают с поясных ремней своё оружие. Я содрогаюсь, увидев, что это так называемая «директорская плеть» – длинный кнут, сплетённый из сыромятной кожи, к концу которого прикреплён тяжёлый металлический многогранник. Такая плеть обвивается вокруг тела, нанося мучительный дополнительный удар рассекающим кожу металлом. О, в нашей школе умеют наказывать провинившихся девочек...

Боль, обжигающая наши нежные голые попки, чудовищна! Она перехватывает дыханье, заставляет на несколько секунд застыть в ослеплённом немом шоке, и лишь потом, растекаясь пламенным потоком по всему телу, вырывается наружу долгим надрывным воплем страдания: У-а-а-а-а!!!

Не только Любаше, но и мне ещё никогда не приходилось задыхаться в потоке такой невыносимой, такой адской боли! Опытные палачи кладут плети так, что они поочередно охлёстывают то нижнюю, то верхнюю половину попы, а через долю секунды в другую половину вонзается металлический наконечник плети, которой секут вторую жертву.

С каждым ударом наши тела толчком вжимаются друг в друга. Груди. животы, ляжки, гениталии – всё приходит в такое тесное соприкосновение, какого не бывает даже при самых страстных, самых неистовых ласках.

Любаша первой теряет сознание. Её головка падает на моё плечо, беспрерывный вопль стихает. Но я этого не замечаю, я и сама уже на грани болевого шока. Ещё три или четыре страшных ожога – и я тоже проваливаюсь в спасительное беспамятство...

Мы приходим в себя уже в комнате ожидания, лёжа спинами вверх на тоненьком коврике на полу. Звенят неотпускающей мучительной болью изорванные плетьми тела...

Вот мы и пережили самую первую и, возможно, самую лёгкую часть наказания, которое принесла нам нежная ночь любви... В маленькое окошко под потолком равнодушно смотрит поблекшая на фоне светлеющего неба утренняя луна. Что таит в себе грядущий день?.. СМИЛУЙСЯ, ГОСПОДИ!

«Привет!», – кричит она радостно (ей, как всякой восьмиклашке, льстит дружба с десятиклассницей). – «Сегодня придёшь на репетицию?» (Мы вместе выступаем в школьном ВИА: Любаша – как солистка, а я – так, виляю попой в пластической группе).