Реденькие седые волосы, тяжелые складки на простецком лице, глубокие морщины невысокого лба... Среднего роста, но кажется совсем низеньким, потому что сильно сутулится... Сизовато поблескивающий маленький нос «уточкой», блеклые пустые глаза...

Он работает всегда в одном и том же переходе. Людей здесь проходит немного, и у профессионалов, собирающих дань с пассажиров с помощью музыкального искусства, это место считается невыгодным. Но ему, одинокому старику без знакомств в среде «крыши», на лучшее место не пробиться...

Он занимает свой пост в десять часов утра, сменяя блеклую девицу, безжалостно истязающую альт с семи до десяти. Неторопливо открывает футляр, достает старый, но все еще сверкающий яркой пластмассовой облицовкой аккордеон и прилаживает его на плечи. Через пару минут по галерее перехода прокатывается глубокий звук, печальный и мягкий...

Репертуар у него стандартный. Он составлен из самых популярных, как говорится, обреченных на успех мелодий – тут и русский фольк, и романс, и песни советской эстрады, и шансоны Джо Дасена, и даже «Yesterday», которое в аранжировке для аккордеона звучит непривычно, но все равно пронзительно... Иностранные шлягеры он только играет, а русские поет. Голос у него несильный, по-стариковски бедноватый, но все же пение всегда больше привлекает внимание публики. Только одну песню – старинный романс «На сопках Манчжурии» – он поет тихо и как-то особенно проникновенно.

По манере исполнения слушатель сразу понимает, что этот романс он поет для себя, а не для спешащей мимо публики. За время своей музыкальной вахты он иногда исполняет его несколько раз, а иногда – ни разу, иногда – в строго традиционном стиле, а иногда с музыкальными и текстовыми вариациями (на эту мелодию есть несколько текстов, впрочем, довольно сходных между собой).

Чувствуется, что романс «На сопках Манчжурии» у него какой-то особенно любимый, как теперь говорят – «знаковый»... Хорошо, что пассажиры всегда спешат и почти не замедляют шага, даже когда швыряют в раскрытую пасть футляра рубли и пятаки. Если бы кому-то из них пришло в голову остановиться и посмотреть на исполнителя, они увидели бы, что бесцветные глаза старика влажны, и что время от времени по его морщинистой щеке медленно, как в кино, стекает крупная слеза...

Так, со слезами на глазах, этот романс (вернее, «planh», т.е. «плач», если уж вспоминать средневековые поэтические каноны) пели лет сто назад наши предки, потрясенные обилием и жестокой ненужностью жертв той давней – тяжелой и позорной – войны...

Но о чем плачет он, родившийся, конечно, намного позже той войны? Какие воспоминания рвут его душу? Что напоминают ему эти старинные слова?

…Около четырех часов его «смена» кончается: самые выгодные предвечерние часы «крыша» отдала парочке более молодых и более доходных исполнителей (электрогитара и синтезатор). Завидев сменщиков, он равнодушно обрывает исполняемую мелодию, снимает с плеч аккордеон, быстро выгребает из футляра деньги, распихивая их по карманам, и прячет инструмент. Едва поздоровавшись с длинноволосыми парнями и передав им необходимые указания «начальства», тяжелой старческой походкой он уходит на перрон…

Если Вы последуете за ним и, доехав до последней станции, выйдете в одном из «спальных» районов Москвы, а затем проследите его дальнейший путь, то увидите, что направляется он в ближайшее дешевенькое кафе, не без юмора названное «Царская кухня». Здесь грязно, душно и шумно. Здесь ужинают после трудового дня продавцы с ближайшего оптового рынка и курирующие их охранники, они же грабители, и их подружки, они же наводчицы… Пьют здесь немного, потому что здесь именно ужинают, а не «гуляют». Заходите смело – чужаков здесь не любят, но и не боятся, не приветствуют, но и не встречают в штыки. Кошелек лучше, конечно, держать под контролем, потому что шныряющие между столами пацаны, приторговывающие кто сигаретами, кто презервативами, а кто и «травкой», не прочь прихватить чужую собственность, тем более у чужака, но в общем обстановка здесь довольно мирная… Зайдя в кафе, Вы увидите, что старика здесь знают и относятся к нему с определенным уважением: не отпускают шуточек, не требуют сыграть «Мальчик хочет в Тамбов» и даже готовы потесниться, если нет свободного мест. Впрочем, если в кафе не слишком людно, наш музыкант старается сесть поодаль шумных компаний. Он всегда берет какой-нибудь салат, что-нибудь мясное и 150 г водки – не больше и не меньше. Подсядьте к нему за столик. Не пытайтесь его угощать выпивкой – он никогда не пьет больше своих 150 граммов и никогда не пьет на чужие. Но если Вам повезет, и он окажется в соответствующем настроении, он поведает Вам свою историю…

…В начале 60-х годов Николай Фоминых был молоденьким лейтенантом пограничных войск и служил на советско-китайской границе, на погранзаставе, находившейся на реке Уссури где-то между Благовещенском и Хабаровском. Еще были времена Великой Дружбы между Советским Союзом и КНР, и пионеры еще вдохновенно пели: «Москва – Пекин, Москва – Пекин! Идут, идут вперед народы…» Но тучи уже сгущались, и высокое начальство уже знало то, чего не знал народ: времена изменились, и китайцы нам больше не друзья.

Погранзастава, на которой служил Николай, находилась на краю большого села, раскинувшегося по обе стороны Уссури; обе части села соединялись узким – телеге не проехать – деревянным мостом, существовавшим здесь издревле. В китайской части села тоже была погранзастава – китайская, естественно. Хотя та часть села, что располагалась на нашей стороне, считалась русской, а та, что была на другом берегу – китайской, фактически население обеих частей с незапамятных времен было перемешанным, и чуть ли не у любого жителя имелись родственники «за границей», т.е. в заречной части села. Одно время обе стороны держали границу «на замке», но в период Великой Дружбы здесь был осуществлен нетипичный для тех лет эксперимент: жителям с обеих сторон было разрешено свободно посещать заграничную часть села.

Пока отношения между странами были дружескими, работа пограничников в этом селе в основном сводилась к выдворению восвояси подгулявших «иностранцев». В связи с такими инцидентами между нашими и китайскими пограничниками установились тесные контакты, и в конце концов на офицеров обеих застав было распространено разрешение свободного посещения противоположной стороны.

Когда между Китаем и СССР начал назревать конфликт, отменять вольности по ряду соображений не торопилась ни та, ни другая сторона. Советское командование решило этим воспользоваться, и молодому лейтенанту Фоминых была поставлена особая задача: как можно чаще посещать китайскую сторону и при этом держать открытыми глаза и уши с целью выяснения настроений и обстановки. Особое внимание следовало обратить на танковый полк, который китайцы недавно разместили вблизи этого пограничного села.

Николай чуть-чуть научился на слух китайскому, а кроме того в обеих частях села было распространено своеобразное русско-китайское койне, так что больших языковых проблем у него не было. Труднее было найти убедительный предлог для частого посещения китайской стороны. И когда, покрутившись с месяц там и тут, он предложил начальству свою легенду, она была встречена с большим удовлетворением.

Так, с благословления командования, лейтенант Николай Фоминых начал ухаживать за дочкой учителя Лю. Девушка была еще совсем молоденькая, ей и семнадцати не было, но по местным обычаям она уже считалась девицей на выданье. Звали ее Гао-лян: родители, не мудрствуя лукаво, назвали девочку по имени широко распространенного в этих местах злака. Юная Гао-лян училась в последнем классе школы, а в свободное от учебы время вела все домашнее хозяйство, так как ее мать за год до описываемых событий ушла в царство предков...

...Он, конечно, звал ее Галей. А она его Ни-ко-ля, не подозревая – как, впрочем и он – что получается совершенно на манер русской аристократии XIX века. Аристократию они, комсомольцы, преданные делу коммунизма, истово ненавидели и презирали. Гао-лян была секретарем школьной комсомольской организации и часто рассказывала русскому Ни-ко-ля о бушующих в ее организации идеологических бурях, вызванных то пренебрежительным отношением некоторых несознательных учеников к задаче изничтожения воробьев, которую поставило перед народом партийное руководство, то недостойным поведением комсомолки Сунь И-вынь, пропустившей занятие по изучению сборника изречений Великого Кормчего, то еще чем-нибудь столь же значительным. При этом Гао-лян всегда с гордостью подчеркивала, что заняла по обсуждавшемуся вопросу непримиримую партийную позицию и была в этом поддержана старшими товарищами – секретарем школьной партийной организации учителем военного дела Го Шао и секретарем сельского комитета комсомола Тан Бо-дзю. Николай был очень рад, что девушка оказалась такой правильной и неизменно упоминал ее идейную закаленность в донесениях командованию, не забывая, однако, добавлять, что беспартийный учитель Лю не проявляет должной активности во время таких разговоров, а иногда даже позволяет себе критиковать дочь с позиций абстрактного гуманизма и мелкобуржуазного оппортунизма.

Николаю нравилось бывать с юной китаянкой, причем идеологически выдержанные беседы постепенно начали пробуждать в нем совершенно безыдейные и где-то даже мелкобуржуазные желания... То ему приходило в голову обнять Гао-лян за плечи, то его рука загадочным образом оказывалась на коленке младшего товарища по борьбе и даже норовила продвинуться выше, а порой его мочеиспускательный орган вел себя как-то непонятно и подозрительно... У молодых людей совсем не было опыта в этих чуждых боевому комсомолу явлениях, но они неизменно находили собственные удачные решения; по-видимому, ими руководила проклятая наследственность, так и не искорененная академиком Лысенко, несмотря на всемерную поддержку партии, правительства и лично товарищей Сталина и Хрущева.

Когда пришла весна, они решили, что присутствие учителя Лю мешает им обсуждать комсомольские проблемы на должном идеологическом уровне, и перенесли свои встречи на открытый воздух, выбирая для прогулок пустынные заросли дикого Гао-ляна на самом краю села. Прогулки становились все более продолжительными и секретом ни для кого не были. Правда, жители российской стороны села сетовали, что такой достойный жених пренебрегает местным контингентом невест. Зато жители китайской части считали, что нежное отношение со стороны представителя Старшего Брата – большая честь не только для Лю Гао-лян, но и для всего села вместе с его парторганизацией. Один только комсомольский секретарь Тан был явно недоволен дружбой Гао-лян с русским офицером. Высказываться он не решался, но с девушкой стал сух и придирчив, а при встрече с Николаем его узкие глаза излучали злобу, которую не могла замаскировать вежливая китайская улыбка.

Любовные приключения не только не мешали основной деятельности Николая, но и очень помогали. Если они и прогуливались в сторону расположения танковой части, то никто не обращал на это внимания.

К тому моменту, когда буря разразилась – когда появились статьи в «Женьминь жибао» и «Правде», когда были опубликованы заявления Телеграфных Агентств, когда выступили Генсеки – Николай в общем выполнил свою боевую задачу, и начальство приказало ему прекратить посещения китайской половины села. Но тут выяснилось, что какая-то непонятная сила тянет его на ту сторону сильнее, чем офицерский и даже партийный (он успел к этому моменту вступить в партию) долг. Времена коленкопожимания между молодыми людьми были уже позади, о чем свидетельствовали довольно большие площадки сильно примятой травы, остававшиеся после их прогулок в зарослях гао-ляна…

Правду говоря, Николай не на шутку влюбился в свою китайскую подружку. Ему в ней нравилось все – и круглое личико, и раскосые черные глазки, и прилизанные прямые волосы цвета воронова крыла, и чуть желтоватая кожа; его приводили в трепетный восторг ее маленькие груди, и плоский живот, и выпукло круглые ягодицы, и крепенькие, хоть по европейским понятиям коротковатые и не очень стройные, ножки… Короче говоря, он любил ее. Она же ему отвечала по-китайски ненавязчивым обожанием. Они родились друг для друга, для тихого семейного счастья… Только родились не там, где надо, и не тогда, когда надо.

Иногда Николай приходил с аккордеоном и тихонько напевал своей Гао-лян русские песни, в том числе, конечно, и «На сопках Манчжурии». Тогда этот романс ничего особенного для него не значил, просто это была единственная песня, в которой упоминалось имя его любимой:

Гао-лян была музыкальна от природы; легко поддаваясь суровому обаянию непривычной китайцам темперированности звукоряда, она слушала Николая с неподдельным удовольствием.

Между тем, советско-китайская вражда день ото дня нарастала. Николай приходил порой в отчаянье: его любовь, едва распустившись, оказалась под угрозой уничтожения силами, над которыми они с Гао-лян были не властны.

В тот день, когда с китайской стороны граница была объявлена закрытой, он все же пошел на ту сторону. И свои, и китайские пограничники по старой памяти его пропустили, предупредив, что это в последний раз.

Как неистово, как отчаянно они любили друг друга в тот день! Как плакала Гао-лян, как утешал ее Николай, мешая русские и китайские слова, как жадно целовал заплаканные черные глаза, как иступлено ласкал маленькое податливое тело… Нет, мне не по плечу описать последнее свидание юных влюбленных, я лучше предоставлю свободу фантазии читателя…

Все бы обошлось, но именно в тот день на китайскую погранзаставу прибыло с какой-то проверкой высокое начальство. И комсомольский секретарь Тан не преминул именно в присутствии генералов официально сообщить командиру заставы о нелегальном нахождении в данном населенном пункте иностранного гражданина. Командир китайских пограничников то ли захотел воспользоваться случаем, чтобы отличиться, то ли побоялся пасть жертвой провокации. Так или иначе, а он приказал арестовать русского нарушителя границы и его местную пособницу, благо поиски их не составляли труда: наряд взял их прямо там, в зарослях гао-ляна, в тот момент, когда девушка плакала особенно горько, а Николай утешал ее особенно нежно и растерянно…

Обращались с ним до поры до времени корректно. За неимением в селе тюрьмы держали в подвале здания райкома партии, здесь же и допрашивали. Он отвечал на вопросы, строго придерживаясь легенды: личных данных не скрывал, шпионскую деятельность категорически отрицал, встречи с гражданкой Лю Гао-лян объяснял своими нежными чувствами и самыми серьезными намерениями. Китайские товарищи выслушивали перевод, кивали головами, тщательно записывали и снова спрашивали, с каким заданием он перешел границу. Его и самого учили проводить допросы именно так, но он не думал, что это однообразие так быстро сводит с ума…

Однажды утром на него надели наручники и вывели на площадь перед зданием райкома. Здесь был организован митинг, на котором долго и нудно клеймили позором подлого советского шпиона и его гнусную пособницу, предательницу родины Лю Гао-лян. Сама Гао-лян стояла неподалеку, тоже в окружении конвойных. Они увиделись впервые после ареста, и взгляды их были прикованы друг к другу.

Митинг был таким, какими бывают все подобные митинги в странах с тоталитарными режимами – будь то в Москве или Берлине, Пекине или Багдаде. На трибуне, обычно служившей местопребыванием начальства во время праздничных демонстраций, ораторы сменяли друг друга. Возмущенные вопли и тыканье пальцами в сторону Николая и Гао-лян плавно переходили в визгливые клятвы в верности делу коммунизма, родной КПК и лично Великому Кормчему, а потом выходил новый выступающий, и все повторялось сначала… Рядом с Николаем кроме конвойных стоял переводчик, старательно пересказывавший ему весь этот занудеж.

После нескольких часов речей и клятв произошло самое страшное. Какой-то высокий чин из китайской ГБ сообщил, что ввиду несовершеннолетия гражданки Лю партийное руководство и командование КГБ, движимые чувством гуманизма, присущего китайским коммунистам и всему китайскому народу, решили не привлекать ее к уголовной ответственности, а вместо этого поручить ее перевоспитание местной комсомольской организации. Тут же на трибуну выскочил комсомольский вождь Тан Бо-дзю. Пообличав и поклеймив, сколько положено, он заявил, что перевоспитание предательницы будет начато немедленно. Тан глянул на Николая, и в его взгляде читалось злобное торжество. Пришел-таки его час…

Секретарь Тан, по-прежнему пребывавший на трибуне, проорал, что для начала гнусная предательница будет наказана так, как древний местный обычай предписывает наказывать блудницу, связавшуюся с иноплеменником. В ответ раздался одобрительный рев толпы. Обращаясь непосредственно к девушке, Тан высоким фальцетом пролаял:

«Ты знаешь наш обычай! Раздевайся догола, мерзкая шлюха!»

Гао-лян дернулась как от пощечины и потупилась, но осталась стоять неподвижно.

«Раздевайся, сука, раздевайся!!!» – возбужденно подхватила толпа. К девушке подскочили какие-то парни и девицы, выкрикивая ругательства, начали сдирать с нее одежду.

Николай, забыв обо всем, заорал что-то нечленораздельное и попытался броситься на помощь любимой, но конвойные мигом скрутили его, дали пару увесистых зуботычин, потом почти волоком подняли его на трибуну и там приковали наручниками к перилам.

Не прошло и пяти минут, как Гао-лян была полностью обнажена. Между тем по команде Тана комсомольцы села – человек сорок – раздвинули толпу и выстроились, образовав большой круг. В середине круга встали два здоровых парня; они положили себе на плечи конец длинного бамбукового шеста, второй конец которого принял один из стоявших по периметру. Те, кто раздевали Гао-лян, приволокли ее внутрь круга и привязали за руки к шесту, а затем сами встали в круг. Вдруг Николай заметил в руках у всех, стоявших по кругу, бамбуковые палки и начал догадываться, в чем заключался этот древний местный обычай…

Перекладывая конец шеста на плечи друг другу, они тащили нагую Гао-лян вдоль всего круга, и те, кто оказывался рядом с ней, лупили ее палками. Первые удары были не очень сильными и по безопасным местам. Но постепенно, распаляясь от вседозволенности, поощряемые воплями озверевшей толпы, они стали бить в полную силу и не разбирая, куда… Толпа примолкла, и стало слышно, как палки с отвратительным чавканьем шмякаются в обнаженное тело девушки. Удары сыпались на спину, ягодицы, ноги, живот, груди…

Сначала Гао-лян пронзительно вскрикивала от каждого удара… потом крик ее стал непрерывным… потом перешел в нечеловеческий вопль… потом – в постепенно затихающий стон… Увлекаемая шестом, девушка переставляла ноги, подпрыгивая и извиваясь всем телом при очередном ударе. Но к концу этот чудовищной экзекуции она уже не передвигала ноги, а просто волочилась как куль… Когда конец шеста завершил, наконец, круг, несчастная уже не издавала ни звука: она потеряла сознание от боли...

Вынужденный наблюдать эту дикую средневековую сцену, Николай бесполезно рвался в своих оковах, изрыгал отборную русскую матерщину и немногие известные ему китайские ругательства. Избитый конвойными, он затихал на несколько минут, а потом все повторялось сначала…

Забитую до полусмерти Гао-лян отвязали и куда-то унесли. Насладившаяся необычным зрелищем толпа начала расходиться. Избитого и нравственно измученного Николая увели обратно в подвал.

А на следующий день он понял, что такое восточная мудрость. Его снова привели на допрос, и когда он в очередной раз отказался признать себя шпионом, следователь дружелюбно улыбнулся в ответ и что-то сказал одному из конвоиров. Тот вышел, а через несколько минут в комнату ввели Гао-лян.

Она была обнажена как давеча. Все ее тело было покрыто сплошным страшным кровоподтеком. Девушка мелко дрожала и тихо скулила. Николая она не узнала. Она переводила взгляд с одного мужчины на другого, и глаза ее казались безумными: в них не было ничего, кроме тупого животного страха…

«Вы видите, в каком состоянии Ваша сожительница», – спокойно изрек китайский гебист. – «Ей потребуется не один день, чтобы прийти в себя. Между тем мы можем пойти навстречу народу, возмущенному ее поведением, и разрешить еще одну такую же экзекуцию, как вчерашняя, а потом еще одну, и еще одну… Вы ведь понимаете, что после многократных повторений последствия станут необратимыми»...

…Николай подписал все, чего хотели китайские товарищи. Из суда над ним и из его признаний мудрые китайцы выжали столько пропагандистского эффекта, сколько и наши бы не сумели. Приговор был, разумеется, предрешен – сколько-то десятков лет заключения, он даже не помнит, сколько.

А вскоре после суда он узнал, что через несколько дней после той «воспитательной процедуры» Гао-лян, отпущенная гебистами домой, утопилась в пограничной реке Уссури, прыгнув в воду с моста, соединявшего две великие державы. Никто не мог бы сказать, почему она это сделала – от стыда ли, от страха ли, от того ли, что больше не верила в возможность счастья… А может быть, ей просто помогли товарищи из ГБ – в назидание другим?..

Фактически он провел в китайском Гулаге (или как он там у них назывался) около трех лет. Потом его, вместе с целой группой русских заключенных, обменяли на каких-то китайцев – то ли пленных, то ли обвиненных в шпионаже. А потом его судили еще раз, уже в Союзе – за предательство Родины. И он снова сидел.

Из лагеря он вышел больным и сломанным. Жил кое-как, переходил с работы на работу, перепробовал много профессий… Встречался иногда с какими-то женщинами, но ему даже в голову не приходило обзавестись своей семьей… Так и прошла жизнь – по обочине, как он сам выражается. В конце концов он состарился, а тут грянула перестройка, и стал он кормиться своим аккордеоном…

Закончив рассказ, он обязательно достанет свой инструмент и, не обращая внимания ни на Вас, ни на шумящих вокруг посетителей, тихо заиграет, напевая себе под нос: